Ж.-Ж. Руссо и буржуазная революция

1

Идеи Руссо по-разному воспринимались, и отношение к ним не одинаковое в цепи событий, связанных с французской буржуазной революцией, начиная с крушения абсолютизма и кончая реставрацией режима Бурбонов, то есть от 1789 до 1815 года. Движение этой революции, в которой имеются чётко различимые стадии, меньше всего напоминает ровную линию: первый ее этап (1789 – 1792) уступает в своем радикализме второму (1792 – 1794); после 9-го термидора к власти приходят богатые слои буржуазии, враждебные демократически-плебейской части общества, и это положение вскоре завершилось военной диктатурой, уничтожением республиканского строя. То или иное понимание Руссо становится лакмусовой бумажкой, посредством которой легко определить интересы, настроения целых социальных групп и отдельных политических деятелей.

Мировоззрение Руссо многогранно и противоречиво. О том, что руссоизм – идеология самой демократической части третьего сословия в XVIII веке, написаны горы книг, и обосновать этот тезис нетрудно. Однако задолго до революции учениками Руссо считали себя и некоторые аристократы, разбивавшие свои парки с намерением воспроизвести сад Юлии и Вольмара из «Новой Элоизы» и сокрушавшиеся по утраченной человечеством естественной жизни. В том глубоком кризисе, в котором оказалась абсолютная монархия, философствующие дворяне и аббаты пытались опереться на Руссо, использовать хотя бы его этику простоты и скромности с целью смыть грехи честолюбия, изнеженности и паразитического безделья. У Руссо образованные представители знати искали ответа на вопросы времени, рожденные глубокой тревогой перед будущим. Среди знатных друзей и покровителей Руссо были вельможи, оказывавшие ему поддержку в трудных для него обстоятельствах, – маршал Люксембургский, принц Конти, маркиз В. Мирабо. Сын последнего, О. Г. Мирабо, в годы революции станет активным деятелем и выдающимся оратором; в 1790 году он напишет в одном из писем о том, как он признателен «бессмертному» Руссо, «лучше всех осветившему для Франции священные принципы свободы» ¹. Мирабо-младший принадлежит к числу немногих дворян, порвавших со старым режимом и решивших идти по пути «апостола добродетели» – Руссо.

В водовороте борьбы разных партий к наследию Руссо обращаются и «левые» и «правые»; из его произведений извлекают для себя истину революционеры решительного образа мыслей, появляются толкования и в либерально-умеренном духе. Последователями Руссо были многие жирондисты. Так, мадам Ролан еще в 1775 году увлекалась «Новой Элоизой» как «шедевром чувства» и называла Руссо «божественным». Мудрость и безграничную гуманность нашла для себя эта писательница в философии Руссо, и недаром письма ее к мужу напоминают все ту же Юлию д’Этанж, а дочь свою она воспитывала по заветам книги «Эмиль». В годы революции мадам Ролан высоко отзывается и о политическом трактате «Общественный договор», но сентиментализм Руссо кажется ей осуждением суровой последовательности якобинцев, беспощадных не только к прямым врагам революции – порой и к колеблющимся. В тюрьме мадам Ролан пишет свои мемуары; подражая «Исповеди» Руссо, она заимствует главным образом демонстративную откровенность этой книги в обнажении интимной жизни и, пожалуй, ее страдальческую резиньяцию.

Борьба все обостряется, и вот некий Дюбрайль издал брошюру «Великий спор между Маратом и Руссо»; в этом полубеллетристическом вымысле Жан-Жаку приписывается ужас перед революционным террором, и автор заставляет его произнести речь против Робеспьера, за что Марат обзывает его «аристократом». Жирондист Луве, бежавший из бурлящего Парижа в глухую провинцию, тешит себя мыслью, что его убежище находится недалеко от Кларана, где жили герои романа Руссо – Сен-Пре и Юлия. Главарь и теоретик жирондистов – Ж. -П. Бриссо гордился тем, что разделяет любовь Руссо к сельской природе. По-видимому, жирондистам автор «Новой Элоизы» и «Прогулок одинокого мечтателя» нужнее автора «Общественного договора». Деятели неякобинского лагеря выдвигают на первый план не столько политическую теорию Руссо, сколько моральное его кредо, желая видеть в нем преимущественно проповедника чистоты нравов среди испорченных цивилизацией людей. Такой узкий взгляд на Руссо как на философа частных добродетелей делал его весьма удобным также для тех, кто готов был отречься от революции, а пока что ставил по дюжине восклицательных знаков в каждой фразе, дабы воспеть славу великому «несчастливцу и нелюдиму».

Так или иначе, но в годы революции никто не осмеливался отрицать то огромное влияние, которое оказывали идеи Руссо на всю общественную жизнь. Отдельные попытки снизить в глазах народа моральный облик Руссо встречались бурей всеобщего негодования. Что касается художников слова, то среди них авторитет Руссо в эти годы высок, как никогда раньше. В 1791 году Конвенту была подана петиция с просьбой признать Руссо «первым основателем французской конституции», учителем нравственности, добродетели и свободы, естественных привязанностей и простоты вкусов. Среди трехсот поклонников Руссо, подписавших петицию, были писатели Мерсье, Дюси, Лемьер, Шанфор, Дюссо, критик Женгенэ и многие другие. Мерсье в своей характеристике величия Руссо настолько увлекся, что утверждал, будто революцию свершили не те, кто держал в руках мушкеты и пики, а произведения выдающихся писателей. Единомышленник и друг Дантона, Фабр д’Эглантин – автор нескольких пьес, вдохновленных философией и педагогической теорией Руссо, Буильи, Андрье и драматурги, оставшиеся неизвестными, пишут пьесы, героем которых является сам Руссо, или же сочиняют драмы на сюжеты «Новой Элоизы».

Влияние Руссо-художника сказалось на многих писателях того времени, например, Ретифе де ля Бретоне, Мерсье, Бернардене де Сен-Пьере, братьях Шенье. Конечно, нельзя сказать, что названные писатели и поэты ученически повторяли литературную манеру Руссо и круг его излюбленных мотивов, – напротив, все они ищут собственные темы и решения. Но все-таки даже любитель строгой античной формы Андре Шенье проникся руссоистским культом природы, лирическими настроениями героев «Новой Элоизы» и их обожанием поэзии великих итальянцев Ренессанса – Петрарки и Тассо. Андре Шенье хотел переложить «Общественный договор» в стихи и включить их в свою поэму «Гермес». В свою очередь Мари-Жозеф Шенье, которого мы еще встретим позднее, заплатил дань поклонения Жан-Жаку, когда в 1793 году в Конвенте прочел панегирический доклад о «красноречивом и чувствительном» авторе «Эмиля». И хотя – как писатель – Жозеф стоит ближе к Вольтеру, он высоко оценил эстетику Руссо, исключающую все «шумливое и высокопарное», склонную к «благоговейной меланхолии», чувствам «восхитительным и глубоким». Именно эти тональности искусства Руссо усвоены художественной литературой революционных годов, несмотря на преобладание в ней риторики, неотъемлемой от самого духа буржуазной революции.

Любопытно, что к якобинцам в политике и к Бернардену де Сен-Пьеру в литературе восходит определенная тенденция, которую несколько десятилетий спустя поднимет как эстафету писательница-романтик Жорж Санд: при сравнении Руссо с Вольтером – ставить первого выше и обязательно принижать второго Руссо согласно этой концепции – гений созидания, творчества,, тогда как Вольтер – гений, лишь отрицающий отжившие догмы. Как будто Руссо не расшатывал вместе со всеми энциклопедистами насквозь прогнившее здание абсолютизма, а Вольтер не рисовал – как и все просветители от Дидро до Кондорсэ – картины прогресса и процветания человечества. С другой стороны, ниспровергая религию бюрократической церкви, Руссо конструировал «религию сердца», и это было слабой стороной его мировоззрения, а не «созидательной». В годы революции, отдавая должное обоим гениям французской нации, бюсты которых были поставлены в Пантеоне, одного называли «основателем свободы», другого – «разрушителем суеверий и предрассудков». Тут заключалась верная мысль, но также неумение критически разобраться в сложной проблеме. Не следует забывать, например, что вольтеровский «Брут» звучал со сцены как апофеоз республиканского героизма и помогал Конвенту завоевывать на свою сторону умы и сердца граждан.

Тем не менее в этих сравнительных эпитетах была и большая доля истины: именно Руссо был теоретиком суверенного права народов свергать своих тиранов, именно Руссо своей философией побуждал не к созерцательной критике,, а к действенной борьбе против царства несправедливости, именно Руссо наметил контур идеала нового человека, человека ближайшего будущего – страстного, как Сен-Пре, нежного и гуманного, как Юлия, умного и рассудительного, как Вольмар, мужественного и стойкого, как Бом стон. Поэтому вполне закономерно, что руссоизм стал символом народовластия, обновления жизни, честности и принципиальности, искренности чувств и подлинной красоты. Знаменательный факт: в годы революции вышло в свет около десяти изданий сочинений Руссо, слава его достигла апофеоза; никогда еще законодательный орган власти, представляющий целую нацию, не превозносил так философа и писателя.

Учение Руссо было неисчерпаемым источником мудрости для политических «деятелей буржуазной революции, особенно в годы ее кульминации, когда республикой руководила партия якобинцев. Как раз в эти бурные годы Робеспьер в одной своей речи напомнил Конвенту «бедняка и великого человека Жан-Жака Руссо, произведения которого распространили принципы общественной морали». Эта хвала Жан-Жаку Руссо в устах Робеспьера нас не удивляет, ведь конституция нового государства была столь многим обязана трактату «Общественный договор». Принципам руссоистского «кодекса свободы» следовал Сен-Жюст в своих «Фрагментах о республиканских учреждениях» (1794). И если роман «Новая Элоиза» сыграл свою роль в создании предреволюционной атмосферы героической, самоотверженной борьбы против абсолютизма, если Ж.-П. Марат в подражание Руссо написал роман «Приключения юного графа Потовского» (1771 – 1774), то теперь Робеспьер ставит себе в образец эмоциональный язык Сен-Пре и многие ораторы Конвента пытаются усвоить манеру, с какой этот литературный герой обсуждает вопросы морали и политики.

Как мы уже заметили выше, преданность якобинцев идеям Руссо сопровождается часто односторонним отношением к заслугам других энциклопедистов. Восхваляя в Руссо даже его идеализацию патриархальных устоев и наивной веры простолюдина в бога, якобинцы не одобряли материалистическую философию просветителей, которая, как им казалось, является скрытой защитой эгоизма и подозрительно угождает вкусам аристократии. Подобную точку зрения развивал и член Комитета общественного спасения Б. Барер, (противопоставивший «естественную» философию Руссо «рассудочной» философии просветителей. Ценивший «Новую Элоизу» как некую энциклопедию руссоизма, притом не только за «картины самых живых страстей», но и за «мягкую набожность» Юлии, Барер особенно восторгался тем, что благородный идеалист Руссо был чужд тщеславию, жил в бедности и думал только о счастье своих ближних.

Куда сложнее обстояло дело с «Исповедью» Руссо. Твердому в своих убеждениях якобинцу, вероятно, казалось необходимым заглушить в «Исповеди» настойчиво звучащую гордость ее автора своей гениальностью, своим нравственным превосходством над средой, и все это несмотря на то, что он обрисовал себя далеко не идеальным человеком. Сам Руссо еще не задумывался над тем, что между автором «Общественного договора» и автором «Исповеди» наметилась какая-то граница, преодолеть которую его философия не в состоянии. Постигнуть это якобинцу конца XVIII века не под силу. Ведь буржуазная революция нуждалась в котурнах героической фразы, в фейерверках возвышенных лозунгов о гражданском долге, как бы начисто снимающем вопросы личной совести. Здесь и сказалось отчасти различие дореволюционного и революционного фазисов буржуазно-демократического движения. Руссо сохранял еще в своем языке слово «трезвость» и понятие частной этики, когда писал Д’Аламберу: «Надо быть более трезвым и правдивым не только для себя, но и для общества, потому что все, что плохо в морали, плохо ив политике…» Разрешим себе в этой фразе сделать инверсию: «не только для общества, но и для себя». Верное понимание человеческой природы со всеми ее противоречиями, которое содержится в «Исповеди», могло помочь революции воспитывать и переделывать людей, и если уж обрушивать нож гильотины, то лишь на своих врагов. Критикуя весьма уважаемого им философа Сен-Пьера, Руссо считал его ахиллесовой пятой то, что в своих проектах изменения общества он представляет себе людей «подобными самому себе», какими-то «воображаемыми существами».

Мы говорили о некоем среднем якобинце. Между тем Робеспьер сумел оценить и нравственную и реалистическую тенденции «Исповеди». Как бы обращаясь к своему учителю, Робеспьер говорил; «Твоя удивительная «Исповедь», эта откровенная и смелая эманация самой чистой души, будет рассматриваться потомством не столько как произведение искусства, сколько как чудо добродетели» ².

Следовательно, вождь якобинской партии уловил значение и величие того из произведений Руссо, которое было самым трудным для демократа того времени, усвоившего властный императив «Общественного договора» относительно обязательности самоподчинения «общей воле» коллектива. Это к чести Робеспьера, что он увидел в Руссо человека огромного мужества, человека, не побоявшегося обнажить перед другими свои заблуждения и сумевшего сохранить при этом моральную ответственность перёд всем миром. Писателям XIX века такое восприятие «Исповеди» представится как наивность, и некоторые из них не поверят в искренность Руссо, упрекнут его чуть ли не в кокетничанье своими пороками. Но это уже не относится к нашей теме и только уводит от нее в сторону.

2

Как известно, буржуазная революция во Франции вступила в полосу кризиса. Необычайно драматичные события следовали одно за другим: 9-е термидора; казнь Робеспьера и его ближайших соратников; директория и затем 18-е брюмера. Классически ясный и точный анализ бонапартистского переворота и объяснение того, почему он стал нарицательным феноменом в политической истории, мы находим в работах Маркса и Ленина. «Величайшей ошибкой было бы думать, что бонапартизм исключается демократической обстановкой, – писал В. И. Ленин. – Как раз наоборот, он именно в этой обстановке (история Франции дважды подтвердила это) и вырастает при определенном взаимоотношении классов и их борьбы» ³. Напомним кратко, что Наполеон достиг вершины власти, опираясь на консервативную часть крестьянства, на солдат и офицеров, ослепленных его головокружительными военными успехами, лавируя между враждебными друг другу классами и партиями. Что касается субъективной стороны дела, то никто не осветил ее лучше самого Наполеона. В «Мемориале св. Елены» на закате своей жизни он писал: «Революция меня устраивала, и равенство, которое должно было поднять меня высоко, соблазняло меня». Скажем о том же другими словами: революция стала для Наполеона средством для достижения власти, как только он неожиданно для себя убедился в наличии обстоятельств, обещавших полный успех.

Руссо представлял себе равенство совсем иначе, и Наполеон это знал отлично; более того, еще не так давно он считал себя его последователем. Наполеон многократно перечитывал «Новую Элоизу»; вместе с гётевским «Вертером» этот роман находился среди любимых книг его походной библиотеки в Италии и Египте, Меланхолические раздумья Руссо, его неодолимое стремление отстоять свою индивидуальность в третирующем ее враждебном мире тоже импонировали Наполеону, по натуре своей человеку сумрачному, угрюмому и самолюбивому. Вероятно, сосредоточенность на неудовлетворенных желаниях побудила его заинтересоваться также «Исповедью». Мемуары г-жи Варанс и Клода Анэ как дополнение к «Исповеди» Ж. -Ж. Руссо хранились в библиотеке Наполеона 1808 года. Было время, когда сердце Наполеона еще трогала теплота наивного и непосредственного чувства. В 1791 году, слушая мелодии из оперы Руссо, Наполеон умилился до слез. «Посмотрите «Деревенского колдуна», – говорил он, – этот шедевр музыки или скорее естественного чувства. Не бойтесь, что душа ваша размягчится пролитыми слезами. О нет! Это звучание добродетели вызвало у вас слезы» ⁴.

При этом Наполеон был не только восхищенным читателем и слушателем, он и сам сочинял. В «Письмах о Корсике» (1786) Наполеон громил «земных тиранов», угрожая им: «Смотрите, чтобы не заговорили ваши подданные». Трактат Наполеона «Какие истины и чувства следует внушать людям для их счастья» (1791) в духе руссоизма осуждал цивилизацию с порождаемыми ею страстями – честолюбием, спесью, сладострастием. Из стремления во всем походить на Руссо Наполеон решился даже заняться беллетристикой, и пробы его пера сохранились, например, в виде «Корсиканской новеллы», наброска романа «Клиссон и Евгения», выдержанных в ключе руссоистского сентиментализма⁵. В сочинении Наполеона «О самоубийце» (1786) много от языка героя «Новой Элоизы» – Сен-Пре.

Влечение Наполеона к Руссо имеет и объективные и субъективные причины. Оба они вышли из безвестности, нищеты и унижения, оба добились мировой славы, хотя и разными путями. В XIX веке Бальзак надпишет над статуэткой Наполеона: «То, что он завоевал мечом, я завоюю пером». Наполеон в годы юности, возможно, говорил самому себе: «То, что Руссо завоевал пером, я завоюю мечом». Как раз сходство первых страниц биографий Наполеона и Руссо занимало умы многих писателей, ставивших перед своими героями «роковую» дилемму: что предпочесть и что сулит больше успеха в жизни – холодный эгоизм честолюбца или преданность общественному благу? Так возник пресловутый «наполеоновский комплекс», побудивший стендалевского Жюльёна Сореля отвергнуть «Исповедь» ради «Мемориала», а позднее сводивший с ума Родиона Раскольникова – героя, который едва не поставил под сомнение и христианскую и демократическую мораль.

И вот история сделала Наполеона почти ничем не ограниченным диктатором. Теперь он либо позабудет Руссо, либо откажется признать за ним какие бы то ни было достоинства. Между тем вскоре мы убедимся, что даже отречение от Руссо является для Наполеона не столь уж простым актом. Однажды Наполеон, занимавший тогда должность «первого консула», посетил могилу Руссо на знаменитом «Острове тополей» в Эрменонвиле, где философ поселился за несколько недель перед смертью. Здесь завязалась беседа между Наполеоном и сыном одного из знатных друзей Руссо, графа Жирардена – Станиславом. Мы приводим здесь любопытный фрагмент этой беседы: «Было бы лучше для спокойствия Франции, если бы этот человек не существовал. – Но почему, гражданин консул? – Это он подготовил революцию. – Я думаю, гражданин консул, что не Вам следует жаловаться на революцию. – Как сказать, будущее покажет, не лучше ли было бы для мира, если бы ни Руссо, ни я никогда не существовали».

В этой полусерьезной, полушутливой фразе, оброненной Наполеоном у могилы Руссо, таится глубокий исторический смысл. Видимо, Наполеон чувствовал себя навсегда спаянным с Руссо невидимой цепью, и эта цепь – буржуазная революция. Мировоззрения Руссо и Наполеона буквально «обрамляют» ее в виде символов Обещания и Невыполнения: народу сулили справедливость, равенство, братство и… расчистили путь капитализму, да еще увенчанному личной диктатурой. Здесь перед нами коренное противоречие буржуазной революции, вынашивающей в своем лоне и временный энтузиазм буржуазии, и цинизм ее по отношению к трудовому люду – значит, то, что питало, с одной стороны, Руссо, Робеспьера, Сен-Жюста, с другой стороны – термидорианцев, директорию, бонапартистов. Буржуазная революция была для народа великой трагедией, и Руссо с его нравственным пафосом возвестил «пролог» этой трагедии, Наполеон же олицетворяет ее «эпилог», когда внутри страны воля народа подавлена, а вся титаническая мощь революции устремляется вовне – против окружающих Францию феодальных государств, неся с собой вместе с буржуазными свободами буйную стихию завоеваний и порабощения. Далее мы убедимся, что эволюция Наполеона от якобинца-руссоиста до диктатора-цезаря отражала зигзагообразный ход буржуазной революции, как и судьбу наследия Руссо, которую логика этой революции обусловила.

О царстве разума и естественности, где трудятся простые, скромные люди, близкие к их доброй матери – Природе, мечтал Руссо. Наполеон – прямая противоположность идеалу Руссо, олицетворение демонических, разрушительных сил истории, «герой из Героев». Стоит здесь вспомнить, что уже одно слово «героизм» ассоциировалось в уме Руссо с кулачным правом, культом силы. В статье «Какая добродетель более всего нужна героям и каковы герои, у которых отсутствует добродетель» (1751) Руссо размышлял над тем, что погоня за славой гораздо чаще служит насилию, чем защите угнетенных. Питая недоверие к Истории – этой мировой сцене для произвола и бесчинств властолюбцев, Руссо считал, что великие мира сего редко отличаются чувством справедливости; равнодушные к добру и злу, они являются прямой противоположностью «простой, страдающей человечности». На земле нашей жилось бы гораздо лучше, если бы общество все сплошь состояло из маленьких, серых, заурядных людей, без каких бы то ни было выдающихся личностей, постоянно возбуждаемых опасными страстями и притязаниями, – вот чему учит нас горькая мудрость Руссо. Меньше было бы ярких, захватывающих драм? От этого пострадало бы только искусство. Не было бы никакого исторического движения? Но ведь это движение покупается слишком дорогой ценой – потоками крови, гекатомбами жертв… Поистине «счастливы народы, история которых скучна»! Поставьте Руссо в центр европейских событий начала XIX века, и он нашел бы в Наполеоне убедительное подтверждение истины, противопоставляющей Истории-Злу – Природу-Добро.

С именем Наполеона, однако, связаны великие исторические бури, пронесшиеся над затхлой, феодальной Европой, всколыхнувшие отсталые страны с их крепостнической системой, неподвижной патриархальщиной и прозябающим рабским мещанством, разметавшие ничтожных королей, герцогов, епископов, вельмож. Все это ненавидел сам Руссо, от всей души желал этому скорой погибели, и все же героика наполеоновского масштаба и типа наверняка смутила бы его своей авантюрностью. Рядом с неистовой энергией Наполеона убогими кажутся апологии счастливого невежества, идиллии тихого существования во вкусе Руссо.

1. Е. Champion, J. -J. Rousseau et la revolution francaise, P. 1909, p. 109.[↩]
2. Цит. по кн.: М. Н. Розанов, Ж.-Ж. Руссо и литературное движение конца XVIII и начала XIX века, т. 1, М. 1910, стр. 432.[↩]
3. В. И. Ленин, Сочинения, т. 25, стр. 201.[↩]
4. Цит. покн. :F. G. Healey, Rousseau et Napoleon, Geneve – Paris, 1957,p. 16.[↩]
5. Фрагменты художественного творчества Наполеона были опубликованы С. Ашкинази («Рукописи Наполеона (1793 – 95) в Польше», Варшава, 1929). Сведения об этом, как и содержание романа и новеллы, изложены в книге F. G. Healey, р. 61 и др.[↩]