Зарубежный Восток. Литература 70-х

В последние два года советская художественная критика постоянно возвращается к прошедшему десятилетию¹, выявляет характерные черты эстетического развития тех лет, подводит итоги. Исследуя художественные явления в национальных или региональных границах, а иногда рассматривая литературную жизнь и в более крупном масштабе – обращаясь к странам единой социальной системы, – литературоведы и критики так или иначе дополняют друг друга, исследуют динамику всего мирового литературного процесса. Однако литературная панорама 70-х годов не может быть достаточно полной без учета явлений и фактов богатого многоцветья национальных литератур зарубежного Востока, вносящих значительный вклад в мировое культурное достояние. Допуская неизбежную долю условности в хронологии и абстракции в обобщениях, тем не менее можно проследить основные направления и характер движения восточных литератур, раскрыть, с одной стороны, их неповторимую специфику, а с другой – типологическую схожесть с литературами Запада.

70-е годы – период социальной и политической напряженности в афро-азиатском мире, вызванной активизацией неоколониалистских сил, дальнейшим обострением классовых конфликтов, все углубляющейся пропастью между верхушкой и нижними слоями общества, все усиливающимся разрывом между массовым сознанием и темпами и формами научно-технических преобразований.

Как известно, основной целью национально-освободительного движения в странах Азии и Африки на ранних этапах было возрождение всей нации, воспринимаемой как духовное и социальное единство. Однако со второй половины 60-х годов в национально-освободительных революциях на первое место выдвигается социальный фактор. Сложное переплетение борьбы за общенациональные интересы с борьбой за решение социальных проблем, живучесть традиционных институтов, социальная диффузия, которая продолжает сохраняться, несмотря на усилившийся процесс классовой дифференциации, – все это обусловливает сложность общественного развития многих стран Востока и – более того – создает благоприятную почву, которая питает различные буржуазные идейно-политические доктрины. Подчеркнем сразу: речь в статье идет о культуре недавно освободившихся, развивающихся государств и стран капитализма. Литературное развитие в странах, вставших на путь социализма, включая в себя весь сложный комплекс вопросов – и отношение к национальным традициям, и восприятие опыта революционной, прогрессивной литературы мира, в первую очередь советской литературы, идет совершенно иначе в должно стать темой самостоятельной статьи.

Сегодня народы развивающихся стран начинают реально осознавать невозможность преодоления экономических и социальных трудностей, с которыми они сталкиваются в ходе обретения государственной независимости, на путях капиталистического развития. Не случайно напряженные поиски путей социального раскрепощения народов Востока привели в 70-е годы к возникновению ряда национально-демократических режимов, лидеры которых заявляют о солидарности с идеями марксизма-ленинизма; в этих странах созданы либо создаются передовые партии.

Таким образом, «углубление социального содержания национально-освободительных революций не только привело к выдвижению социального фактора в центр всего общественного процесса в афро-азиатском мире, но и дало новый импульс для дальнейшего усиления идейно-политического размежевания как внутри каждой страны, так и в зоне национально-освободительного движения в целом» ². В этих условиях фронт политической и идеологической борьбы расширяется, а сама борьба становится все более острой.

«Высокая температура» общественной атмосферы сказывается и на самом литературном процессе, отличающемся идейной и художественной разнородностью. Однако на общем фоне взаимовлияющих и взаимоотталкивающих тенденций мы наблюдаем, как и в странах Запада, явное повышение удельного веса реалистической литературы, оказавшейся способной наиболее верно и многогранно отразить накал политических, идеологических и классовых столкновений, сложную, часто очень неустойчивую историческую реальность. Понять сущность нового этапа реализма на Востоке невозможно, не учитывая литературную ситуацию, сложившуюся в первые постколониальные десятилетия.

Перемены, наступившие в колониальном мире после обретения национальной свободы, а в некоторых независимых восточных странах – с установлением более прогрессивных режимов, были далеко не всегда радужного свойства. Новый исторический период оказался чреватым новыми сложностями, совершенно неожиданными для тех, кто мужественно переносил трудности эпохи национального освобождения. Вместо единого, четко обозначенного противника – колониальной системы – появился враг многоликий: всевластие крупного капитала, коррупция, социальная демагогия, бюрократизм, не говоря уже о нищете, вековой экономической и культурной отсталости, которые отнюдь не исчезли по мановению волшебной палочки с изменением государственного статуса.

Не удивительно, что все это привело поначалу к растерянности, а затем стало перерастать в чувство горечи, а порой и безысходности. Во многих странах атмосфера духовного кризиса способствовала развитию литературы, ориентирующейся на эстетические принципы модернизма. Бессилие, неверие в возможность перемен к лучшему – черты стереотипного «антигероя» этой литературы.

В утверждении беспомощности, обреченности человека с модернистской литературой смыкалась и литература, связанная с реакционным традиционализмом, апеллирующая к тем идеям и символам древних религиозно-философских систем, для которых была характерна проповедь пассивности и веры в предопределение. Характерной чертой такой литературы является абсолютизация духовных традиций, в системе которых особую роль и по сей день играет религия. Опираясь на идеологию реакционного традиционализма, утверждающего исключительность, особую духовность восточной культуры, идеализирующего прошлое, стремящегося изолировать страны Востока от внешнего мира, прежде всего от стран социалистического содружества, эта литература нередко ставит знак равенства между национальным и религиозным, между религией и гуманизмом, считает проявлением национального духа различного рода консервативные традиции, религиозно-догматические и националистические предрассудки.

Известно, что религиозность, как и традиционность, способна нести в себе различное социально-классовое содержание. В данном случае речь идет о прямой апологии религии в качестве основного и единственного средства духовного возрождения человека, более того – о стремлении использовать религию для борьбы с идеями социального протеста.

Рисуя героя, раздавленного сложностью окружающего мира писатели традиционалистского толка представляют реальность как воплощение зла, насилия, абсурда. Не случайно традиционалистские идеи такого рода часто подаются и в модернистском контексте. Сводя все многообразие жизни лишь к той или другой мифической схеме, к тому же достаточно прямолинейной и в результате лишь имитирующей действительность, авторы обычно прибегают к набору специфических литературных приемов: размытости сюжета, стиранию границ между реальным и кажущимся, описанию мистических озарений героев и т. п. Своеобразный синтез сюрреалистской поэтики и традиционного яванского мистицизма, впитавшего в себя некоторые индуистские идеи (в частности, идею кармы) и ключевые положения мусульманской мистики, суфизма, представляют собой, например, новеллы индонезийского писателя Данарто, созданные в конце 60-х годов, и стихи его соотечественника, получившего в последнее время известность, поэта Бахи Заина (сборник «Женщина в тени», 1974).

Характерный процесс смыкания модернистского мировосприятия с философскими идеалистическими взглядами далекого прошлого наблюдаем мы и у некоторых непальских поэтов 60-х годов, возродивших доктрину «шуньявада» («пустоты»), восходящую к идеям древней буддийской школы мадхьямиков. Знакомство с этой доктриной, несомненно, способствовало повышенному интересу к идее «полых людей» Т. -С. Элиота.

Чрезвычайно любопытен в этом плане роман известного англоязычного писателя Индии Раджи Рао «Кошка и Шекспир» (1971) ³. Это произведение – своеобразная философская притча с едва обозначенным сюжетом, не связанная ни логикой, ни последовательностью изложения. За каждым эпизодом ощущается глубокий символический подтекст. Многие индийские и западноевропейские критики считают даже, что в современной мировой литературе едва ли найдется другое произведение, где бы внешний, «жизненный» пласт обладал такой же степенью ассоциативной емкости.

Разгадать этот роман-ребус можно, только вооружившись знанием метафизических истин, связанных с учениями различных школ религиозной системы индуизма. Радже Рао нельзя отказать в высоком мастерстве. Стремясь передать идеалистическую индуистскую идею: жизнь – иллюзия, игра (в этой связи и обращение к Шекспиру), – он изображает события и своих героев как бы парящими в воздухе. Благодаря этому читатель все время ощущает зыбкость, нереальность происходящего. Зато особенно прочной, непоколебимой выглядит на этом фоне символическая основа – мысль автора о единственно правильном для человечества пути: уподобиться беспомощному котенку, которого несет в зубах кошка-мать, символизирующая в романе божественное начало, именуемое в индуизме «абсолютом», первичным принципом вселенной.

В отличие от западных модернистов, создающих субъективные, часто понятные только их создателям мифы, восточные писатели-традиционалисты обычно в основу своей мифической схемы кладут

символику, доступную всем, кто знаком с той или ивой распространенной на Востоке религиозно-философской системой. Хотя Раджу Рао пугает, как и западных модернистов, действительность, она не представляется ему необоримой силой. Писатель видит путь избавления, заключающийся для него в «совершенной отдаче себя на волю бога». Между тем разница между западными и восточными модернистами не столь уж велика, ибо и те и другие мистифицируют читателя, отгораживают его от подлинной жизни, окутывая реальность завесой мифа, нивелирующей ее сложность.

Отмеченная тенденция не мешала реакционной традиционалистской литературе (а в этой статье термин «традиционалистская» употребляется применительно к такого рода литературе) утверждать идею национальной исключительности, представлять героев как носителей особой духовной силы, рождавшей и особую выносливость. Таковы персонажи отличающейся явным националистическим привкусом героико-авантюрной прозы, которая создается на китайском языке и выходит главным образом в Гонконге и на Тайване; она пользуется особой популярностью у китайцев, живущих и в этих районах, и в других странах Юго-Восточной Азии.

Прославление сверхчеловека в духе Ницше характерно для традиционалистской литературы Японии, испытывающей прямое воздействие идеологии японизма, в основе которого лежит проникнутый духом воинствующего национализма комплекс самурайской морали «бусидо». Представленная, например, таким врагом демократии, как Мисима Юкио, эта литература проповедует национальное единство, основанное только на авторитарно-элитарном принципе правления. Объявив марксизм троянским конем, способным уничтожить культурно-историческую самобытность японского общества, Мисима ратовал за возрождение принципа «кокутай», который истолковывался им как некое органическое единство нации во главе с императором, лишенное каких бы то ни было конституционных свобод. В последние годы жизни Мисима обратился к своеобразному эссеистско-исповедальному жанру, дававшему ему возможность яснее изложить свое политическое, этическое и философское кредо. Создавая эти эссе, автор преследовал одну главную цель – привить личному составу армии чувство преданности императору. Логическим завершением литературно-критической деятельности Мисимы была предпринятая им в 1970 году попытка поднять мятеж в воинских частях. Однако солдаты оказались глухи к ультраправым экстремистским призывам. Тогда Мисима, надеясь, что хотя бы его «героическая» смерть поднимет националистический дух, совершил ритуальное самоубийство – харакири (вопиющий анахронизм для Японии второй половины XX века).

Реакционно-традиционалистская литература в Индии, связанная с коммунализмом – идеологией, утверждающей превосходство индусской религиозной общины над религиозными меньшинствами Индии, – ставит перед собой задачу воспитания истинных «хинду», которые могли бы стать основой сильной и организованной «индусской нации». И здесь шовинистические идеи, разжигающие религиозную и кастовую вражду, сочетаются с проповедью антикоммунизма, активным наступлением на демократические завоевания. Отсюда и отрицание возможности социалистической ориентации для Индии – страны, которая, по мнению одного из наиболее известных литературных пропагандистов коммуналистских идей Гурудатта, представляет идеальную основу для теократической монархии, опирающейся на власть высшей касты брахманов.

Ярым антидемократизмом пронизаны и рекомендации другого последователя реакционного традиционализма – писателя хинди Мангальдева Шармы, который рекомендует в качестве лучшего способа борьбы с растущей политической активностью «свинцовую пулю» – способ, как признает сам автор, заимствованный им «у одного немецкого лекаря».

В выпущенной Институтом востоковедения АН СССР книге «Идеологическая борьба и современные литературы зарубежного Востока» на материале литератур многих регионов (от Арабского Востока до Японии) были показаны кризисные явления литературного процесса 60-х годов. Анализ динамики этих фактов позволил сделать вывод, что увлечение модернизмом в кругах художественной интеллигенции идет на убыль. Как отмечали многие исследователи, в 70-е годы в литературах Западной Европы и Америки происходит «смена творческих ориентиров», «литература авангарда не имеет уже ныне того значения, на которое претендовала вчера» ⁴. Эти процессы еще более очевидны на Востоке, особенно в развивающихся странах, ибо сама логика истории, необходимость поисков новых путей общественного развития все настоятельнее выдвигают требование «бегства в действительность», активного на нее воздействия.

Изучение литературного процесса 70-х годов подтвердило, что постулаты новейшей западной философии (в частности экзистенциализма), на которые опирается модернистская литература, так или иначе обрекающие человека на бездействие, все более дискредитируют себя на Востоке, где ныне сосредоточилось большинство «горячих точек» планеты. Получившие определенное выражение в литературе леворадикалистские тенденции, поначалу привлекавшие внимание своим бунтарским характером, новизной, оригинальностью, также начинают затем утомлять, раздражать своей бесплодностью, неумением ответить на самые жгучие социальные, идеологические, политические вопросы, О кризисе подобного рода литературы в странах Востока конца 60-х – начала 70-х годов говорят многие художники. «Все так называемые бунтарские движения в поэзии хинди, – отмечал, например, прогрессивный индийский литератор Раджив Саксена, – сошли на нет, уступив место новому типу поэзии, связанной с делом трудящихся масс и социальной революцией… Спустя двадцать пять лет после того, как Индия обрела независимость, левое в полном смысле этого слова движение снова зародилось в литературе хинди. Трудящийся человек, изгнанный из литературы писателями-модернистами, снова вернулся на страницы произведений многих наших прозаиков» ⁵.

Актуальные задачи борьбы за укрепление национальной независимости и социальный прогресс в развивающихся странах и связанные с ними поиски путей развития литературы, способной отвечать на вызов времени, все чаще заставляют писателей выходить за пределы субъективистской эстетики. Турецкий писатель Эрдал Оз, например, отдавший значительную дань модернизму в 60-х годах, в 1974 году выпускает острый социально-политический роман «Ты ранен», в котором нашли отражение проблемы массового антибуржуазного молодежного движения. Прозаик хинди Кашинатх Синх, создавший в 1967 году индийский вариант «В ожидании Годо» – пьесу «Ужас», где персонажи парализованы безотчетным страхом перед будущим, через пять лет публикует реалистический роман «Свой фронт» (1972) о студенческих волнениях, имевших место в Индии в конце 60-х годов.

Отход от эстетических принципов модернизма характерен для Кемаля Озера, бывшего лидера «второго нового» – модернистского направления в турецкой поэзии 50 – 60-х годов. Типичные для конца 50-х годов высказывания, констатирующие социальное бессилие творческой личности, вроде следующего: «Мы не в состоянии изменить действительность, мы можем изменить лишь фразеологические единицы» ⁶, – в 70-е годы сменяются совсем иными: «Ныне невозможно более воспринимать поэзию, которая повернулась спиной к человеку, закрыла глаза на его требования, нужды, радости» ⁷. Это мнение крупнейшего прогрессивного турецкого критика Асима Безирджи разделяет большинство бывших участников «второго нового», и среди них такие известные поэты, как Эдип Джансевер, Тургут Уяр, Джемаль Сурейя и др.

Существенный пересмотр эстетических позиций наблюдается у подавляющего большинства представителей «новой поэзии» Индии и Непала. Показательны в этом отношении пути талантливого поэта хинди Дхумиля, последние предсмертные стихи которого (сборник «От парламента до улицы», 1972) свидетельствуют о высоком чувстве гражданственности автора, или лидера непальских неоавангардистов Манджуля Ральфа, пришедшего к остросоциальным эссе (очерки «Оставляя следы на подъемах и спусках», 1973). Таких примеров можно привести немало. Все больше разочаровываясь в широковещательных программах «обновления» литературы, на самом деле ведущих к отрыву от действительности, к абсолютизации эксперимента, многие писатели стран Востока либо вновь возвращаются к реализму, либо обращаются к нему, видя в этом методе единственный путь постижения правды жизни.

В 60-е годы представление о современном пафосе восточной литературы очень часто связывалось с ее ориентацией на модернизм. Ныне же, как свидетельствуют многие видные писатели и критики, выдвигаются совсем иные критерии. Так, например, известный индийский ученый Хазарипрасад Двиведи утверждает: «…Подлинной современностью в литературе является ее освобождение от влияния религиозной идеологии, сосредоточение главного внимания на актуальных проблемах окружающей действительности, исторический подход к изображению жизни, утверждение необходимости борьбы за освобождение общества, а не призыв к индивидуальной свободе» ⁸.

Однако отказ от модернистских принципов мировосприятия не означает отказа от новаций в области формы. За два последних десятилетия восточная литература освоила разработанную в рамках модернизма технику письма, комплекс приемов, которые, будучи творчески переработанными писателями-реалистами, способствуют более многогранному, а порой и более совершенному воспроизведению жизненной правды.

Утверждение реализма происходит совсем не гладко и не просто. Критические исследования, появившиеся в 70-е годы, показали, что традиционалистские идеи оказались очень живучи, правда, они несколько видоизменились, приспособились к нынешним условиям. Так, идеи религиозно-национальной исключительности питают сейчас литературную продукцию, которая во многом аналогична «массовой литературе» Запада. Разумеется, аналогия эта весьма условна, поскольку для большинства стран Востока относительно еще само понятие «массового общества».

Основное сходство заключается в том, что и там в здесь изображается псевдореалистическая, иллюзорная действительность, в гам и здесь авторы убаюкивают читателя несбыточно прекрасными картинами жизни, якобы открывающейся перед ним. В этом выдуманном мире действуют условные герои-эталоны, наделенные сказочной силой или высокой нравственностью, которая всегда оказывается вознагражденной. Таким образом, в подобного рода чисто развлекательной литературе на первый план выдвигается понимаемое в традиционалистском духе нравственное совершенствование или абсолютно лишенный жизненных корней легендарный героизм личности. Надуманные проблемы, уводящие читателя от реальных жизненных конфликтов, часто имеют острый националистический привкус. Так, развлекательная литература штата Тамилнаду (Индия), рисуя подвиги легендарных героев «золотого века тамилов», несет идею тамильского (дравидийского) культурного превосходства над «арийским» Севером.

Упомянутый выше писатель хинди Гурудатт в типичных для китча, рассчитанных на массовое сознание романах 60 – 70-х годов, разжигая ненависть к другим религиозным группам, превозносит индусскую общину. Только на ее основе, по мнению Гурудатта, может быть построено государство будущего – «Дхарма раджья» («Государство истинной религии»). Заметим тут же, что хотя оно и представляет собой, по утверждению автора, эталон восточного «общества благоденствия», рядовые члены его должны будут довольствоваться лишь одинаково предоставляемым всем правом совершать «бескорыстные деяния». Таким образом, наряду с моделью «общества равных возможностей», пропагандируемой «массовой литературой» Запада, преподносится еще одна модель – «общества равных прав на самоотдачу», членам которого, ориентированным исключительно на систему духовных ценностей, предлагается единственный путь – совершенствование духа.

Иной выглядит достойная подражания личность в «массовой литературе» Японии, страны высокого экономического потенциала, модернизация которой шла по пути удержания многих традиционных элементов. Если в довоенные годы в качестве нравственного идеала выдвигались традиционный аскетизм, самоограничение, то в последнее время находящиеся на службе японских монополий средства массовой информации все больше пропагандируют иную модель «национальной добродетели» – неограниченное потребительство и чувственную вседозволенность. В связи с этим, естественно, меняется взгляд на «идеальную личность».

В 1969 году не кто иной, как Федерация экономических организаций Японии, состоящая из представителей крупнейших промышленных объединений страны, всерьез занялась воспитанием юного поколения и поставила вопрос о создании нового человека («хито дзукури») – надежного защитника интересов монополий, своего рода супермена, способного вершить судьбами Азии. Фактически речь шла о «возрождении «японского духа», «японизма» – идеологии, которую использовала военщина до второй мировой войны в целях милитаризации страны» ## К. Рехо, Проблемы «массовой литературы» в Японии. – «Япония 1980. Ежегодник», М., «Наука», 1981, с.

1. См., например, серию статей «Литература семидесятых» в журнале «Вопросы литературы» в 1980 – 1981 годах.[↩]
2. Г. Ким, Социальное развитие и идеологическая борьба в развивающихся странах. – «Международная жизнь», 1980, N 3, с. 75.[↩]
3. Подробнее об этом романе см.: Е. Я. Калинникова Роман-миф, роман-символ. – В сб. «Идеологическая борьба и современные литературы зарубежного Востока». М., «Наука», 1977.[↩]
4. См., например: Ю. Архипов, От бунтарства к традиции (Литературы ФРГ и Австрии на переломе). – «Вопросы литературы», 1980, N 7, Н. Анастасьев, Навстречу жизни (Заметки о современной американской прозе). – «Вопросы литературы», 1980, N 4.[↩]
5. »Mainstream», May, 31, 1975, p. 20. [↩]
6. Oktay Rifat, Percemli sokak, Istanbul, 1959, s. 14.[↩]
7. Asim Bezirci, Ikinci Jeni olayi, Istanbul, 1974, s. 81.[↩]
8. »Джан юг», Деля, 15 января 1978 года (на языке хинди). [↩]