Заметки о Пушкине

ТРИ ЛИКА

Пушкин в разные периоды по-разному представлял себе образ поэта, по-разному понимал его назначение, причем, говоря о роли поэта, высказывал диаметрально противоположные точки зрения.

В одном месте Пушкин заявляет: «И, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей». В данном случае он отождествлял поэта с пророком, с оратором, требовал, чтобы тот апеллировал к людям, воспитывал людей (стихотворение «Пророк»), шел к народу.

В следующий раз Пушкин утверждает нечто совсем противоположное тому, что он высказывал раньше.

Он требует от поэта удалиться от людей «на берега пустынных волн». «Ты царь: живя один». Пушкин говорит толпе: «подите прочь, какое дело поэту мирному до вас!» Поэт нелюдим. «Непонимаемый никем… Проходишь ты, уныл и нем. С толпой не делишь ты ни гнева, ни нужд, ни хохота, ни рева, ни удивленья, ни труда».

В третьем случае поэт для него уже сам человек толпы. Истинному поэту, этому «гуляке праздному», он противопоставляет напыщенного жреца («Моцарт и Сальери»). Поэт – легкомысленный «ленивец». Для него человек искусства, смеющийся «забаве площадной и вольности лубочной сцены», есть истинный поэт.

Как совместить все три облика, какой же из них для Пушкина настоящий?

Я думаю, что все три лика одновременно присущи Пушкину как поэту. А может быть, это просто три жанра – проповедь, молитва, литературная шутка?

* * *

Ф. Достоевский говорил о «хотении».

Л. Толстой – о «разумении».

Только Пушкин смог естественно помирить разум со страстью. Он, как и Толстой, высоко ставил «разум» («Да здравствует разум!»), но и, как Достоевский, звал «жизнь полюбить больше чем смысл ее».

ПОЭТ ЖИЗНИ

Многим женщинам посвящал Пушкин мадригалы, но основная тема Пушкина – это поклонение Ее величеству жизни. Жизнь – вот истинная дама его сердца.

Переход от весенней радости к осенней грусти, от пирушек почти к монашескому уединению мудреца, от созерцания военных парадов в столице к скитанию среди полей, вся диалектика жизни, все ее полюса, все ее оттенки нашли в Пушкине своего певца.

Пушкин внушал – жить, жить, жить…

«Пере-живание» жизни – вот его основное переживание. То, что сейчас бы назвали «эк-зистенциальностью», – жизнь вопреки логике, вопреки рассудочности, этой тоненькой ниточке, всегда готовой вот-вот оборваться…

Пушкин воспринимал мир как «жизненный пир».

Душа полна невольной

грустной думой;

Мне кажется: на жизненном пиру

Один с тоской явлюсь я,

гость угрюмый,

Явлюсь на час – и одинок

умру.

«ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ»

Наслаждающийся человек – вот кто близок к бессмертию. Здесь ключ к Пушкину. Он ценит человека, ощущающего полноту жизни.

Умение оборвать радость

жизни в высший ее момент ценится поэтом. Он презрительно говорит: «пусть остылой жизни чашу тянет медленно другой». Этот «другой», трус, человек будней жизни, не вызывает у Пушкина желания ему подражать. Его интересуют герои Праздника жизни.

Он ценил силу переживания жизни, остроту переживания.

И как есть мученики Добра, так есть, по его мнению, в мученики Сладострастия, есть герои переживания Жизни, ее интенсивности. Такими героями и являются те трое, которые готовы отдать жизнь за одну ночь с Клеопатрой.

Благодаря этой жертве они – боги.

И сладострастные прохлады

Земным готовятся богам.

Вот они эти три героя, три земных бога – они за Сладострастие, за Полное Напряжение, за полноту Жизни отдают свою жизнь. Каждого из них должны закласть как агнца во имя Полноты Бытия.

Пугачев у Пушкина – герой интенсивного переживания жизни, Пугачев говорит: «…Чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!»

Так формулирует Пугачев свой жизненный принцип.

Когда-то Р. Тагор писал:

«В день, когда смерть постучится в твою дверь, что ты предложишь ей?

О, я поставлю пред моей гостьей полную чашу моей жизни. Нет, я не отпущу ее с пустыми руками».

Пушкин поставил перед смертью «полную чашу» своей жизни.

Пушкина занимал вопрос: что, если выпить чашу удовольствий залпом? «Ценою жизни ночь мою?»

Пусть остылой жизни чашу

Тянет медленно другой;

Мы ж утратим юность нашу

Вместе с жизнью дорогой.

Дионисийская, испепеляющая страсть за Сладострастие жертвует жизнью.

Это тоже Пир во время Чумы, Наслаждение перед Смертью.

Праздник и трагедия вместе. Пир и Чума объединяются – трагедия во время праздника или праздник во время трагедии.

Даже смерть есть необходимый компонент жизни, без ежеминутной возможности смерти жизнь не была бы так сладка: «Перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал».

«И так – хвала тебе, Чума!»

Хвала тебе, трагедия, хвала тебе, смерть, ты нужна жизни, ты ее обостряешь, ты даешь ей соль.

* * *

Пушкин умел удерживаться (при всей своей глубине) на поверхности. В пучине он не тонул, шел по морю, как по суху, хотя звал и видел всю глубину вод собой.

Тютчев погрузился в глубь проблем – проблем смерти, вечности.

Пушкин-поэт умел быть как корабль – на поверхности. Да, философски он все знал о глубине, но в реальной жизни он забыл о подводных камнях и наскочил на один из таких камней и разбился, смотря вверх, в небо, а не вниз, в глубину, – туда, где подводные рифы. Он упустил эти камни из виду. А это реальная повседневная жизнь, то есть нас окружающий быт.

«…Лодка разбилась о быт» – как писал другой, разбившийся веком позднее поэт. Что ж это такое – быт? Может быть, правильно, что им пренебрегали поэты? Нет, если этот камень разбивал их жизнь, значит, он разбивает жизни и другим людям, следовательно, не надо искать отвлеченных романтических коллизий где-то в стороне от быта, значит, Быт содержит в себе зерно Реальной трагедии, зерно истинного драматизма. Прав Б. Пастернак, когда говорит, что раньше думали, что поэзия – это высокие горы, а за поэзией-то надо нагнуться.

В реальности, вернее, в полуфантастической реальности быта – и источник трагедии.

* * *

Пушкин необычайно гармоничен, музыкален. Свое творчество он называл плодом мечтаний и гармонических затей.

Кто только не писал музыки на слова Пушкина! Почти все русские композиторы писали, прельщенные гармоничностью его стихов. Сколько опер, романсов, песен на его слова!

Даже мрачный немецкий философ Ницше и тот не удержался и написал музыку к стихотворению Пушкина «Заклинание» в переводе Боденштедта¹.

«Порой опять гармонией упьюсь», – писал Пушкин.

Какое сочное, почти чувственное, физиологическое слово: «упьюсь»! Пушкин упивался гармонией. Гармония – это то, ради чего, считает Пушкин, стоит жить.

ОПАСНОСТЬ ГАРМОНИИ

Но в гармонии есть и своя большая опасность. Опасная вещь – так называемая полная гармония в искусстве. Подчас это мнимая гармония, условность, академизм, классицизм.

И к разрушению этой условности были направлены силы Писарева, футуристов. Многие русские поэты оспаривали гармонию – это Баратынский, Тютчев, певец «родимого хаоса», Заболоцкий («Я не ищу гармонии в природе»).

Пушкин – «сын гармонии», как называл поэта Блок, стремился к гармоничности человека, проповедовал меру.

И Достоевский 8 июня 1830 года подхватил эту мысль Пушкина. Достоевский сказал, что правда «в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен». На эту мысль навела его, по его словам, главным образом фигура Алеко, «русского скитальца», который никуда не смог уйти от своей бунтующей души.

Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине утверждал, что основное в Пушкине – это христианское смирение, и как на пример этого смирения он указывал на Татьяну. И Достоевский не мог пройти мимо Пушкина, и он ссылался на него, и ему нужен был несомненный авторитет Пушкина. Достоевский ошибался: он принимал за проповедь смирения требование Пушкина гармонизировать свои страсти. Была в Пушкине – наряду с истинной – и условная гармония, особенно в ранний период. Не ее ли имел в виду М. Горький, когда писал, что человек дорог ему «своим чудовищным упрямством быть чем-то больше себя самого… выдраться из хитростей разума, который, стремясь якобы к полной гармонии, в сущности-то стремится к созданию спокойной клетки для человека».

ПОЭТ И ТОЛПА

Пушкин чувствовал себя в Заговоре со своим «гением» против «сплоченной посредственности», против толпы, «черни».

Он писал Вяземскому: «толпа жадно читает исповеди… радуется унижению высокого… Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».

«О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!» – восклицает поэт в стихотворении «Полководец».

Он на стороне непризнанного «полководца»: «непроницаемый для взгляда черни дикой, в молчаньи шел один ты с мыслию великой».

Он кровно переживал унижение другого таланта, как свое унижение, он чувствовал, что толпа – это тупая, косная сила. Он боялся ее и ненавидел. Он знал, что она его самого когда-нибудь все равно убьет.

В стихотворении «Поэт и толпа» он писал: «Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас!» И еще: «Душе противны вы как гробы».

Не место было ему, поэту, в толпе света, не место ему было, поэту, на балах, в салонах.

Но он родился в этой среде и не мог изменить свою жизнь. Как Алеко, он мог сказать:

«И я б желал чтоб мать моя меня родила в чаще леса или под юртой остяка или в расселине утеса».

Свет, царский двор, государственная служба, салоны, мир придворных и светских людей…

Когда Пушкину дали камер-юнкера, он скрежетал зубами, а в семье жены ему говорили: «Наконец-то вы, как все. У вас есть официальное положение».

Мундир придворного до крови натер ему шею. Необходимость «быть как все», подчиняться его измучила. Подчиняться начальникам, семье, жене, мнению света и т. д.

«…Нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя», – жалуется Пушкин Нащокину в 1833 году.

Он понимал, что, женившись, лишается свободы: «Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками…»

ДОН КИХОТ И ТАТЬЯНА

Дон Кихот и Татьяна – оба во власти своей высокой Иллюзии: один – добра, другая – любви. У обоих идеал: один принимает мельницы за великанов, другая – светское ничтожество за Идеал.

Но эта иллюзия, по Пушкину, нужна, без нее нет в жизни рыцарского; высокое нужно в жизни. «Великаны» – это иллюзия, «Онегин» – иллюзия, но высота души Дон Кихота и Татьяны – это не иллюзия. Без всего этого, без высокого вырабатывается тип (он появится позднее в литературе) антирыцаря, тип лакея Смердякова, – он принципиально не признает высокого. Они же, и Дон Кихот в Татьяна, – хранители чистоты…

Но любовь почти всегда иллюзорна, как и фантастическое служение рыцарскому долгу без учета трезвой реальности. И генерал-муж, и Онегин-франт – это все из реального мира, мира низкого, практического, фактического, как и мельницы.

Татьяна – рыцарь чистоты. Любовь Татьяны – это любовь духовная, она любовь и добро в одно в то же время. Любовь у нее была пронизана моральностью. Татьяна пишет Онегину:

Ты говорил со мной в тиши,

Когда я бедным

помогала.

Или молитвой услаждала

Тоску волнуемой души?

Для Пушкина любовь Татьяны была из того ряда, где нравственность и красота — одно. Онегин являлся ей в миг высшей духовности, когда она помогала бедным, то есть в миг нравственного подъема, в момент бескорыстия.

А объект ее любви – «молодой повеса». Ну и что же? Ничего не значит! Она хранит его идеализированный образ и не хочет этот образ снижать ни интрижкой, ив связью.

Перед слишком практически-трезвым умом Писарева и Татьяна, и Дон Кихот беззащитны, как всякие люди, несущие в себе каплю идеала. Писарев издевается, иронизирует над Татьяной. Его ирония остра, едка, остроумна, логична. Татьяна, повторяю, беззащитна перед этой критикой. И все-таки права она, все-таки образы Дон Кихота и Татьяны будут во веки веков, вопреки всем умствованиям, привлекать к себе сердца, будут вызывать восхищение.

* * *

Фигура Татьяны Лариной – одна из самых загадочных фигур в русской литературе.

Раскольников у Достоевского, Фауст у Гёте, Катерина у Островского – каждый по-своему идет, чтобы преступить какие-то моральные нормы. Татьяна не идет – даже для своего счастья.

Пушкин поставил грандиозный монумент женщине, сумевшей обуздать свои страсти, – Татьяне Лариной. Ее фамилией Пушкин, может быть, бессознательно как бы подчеркивал в ней семейное начало. Лары – домашние боги древних римлян, боги очага.

Лев Толстой в «Анне Карениной» продолжил историю Лариной, проследил другой вариант этой коллизии. Он как бы задался мыслью: а что было бы, если бы она поступила по-другому?

* * *

Лев Толстой в «Казаках» проследил и другую линию в пушкинском творчестве, ливню «ухода».

Мысль о возможности побега из общества, из цивилизации, от семьи, от государства всю жизнь преследовала Пушнина. Поэта – человека с необычными по силе страстями – давило общество, оно толкало его, выбрасывало из себя, наконец, убило. Пушкин предугадывал свой конец, он чувствовал, что рано ила поздно оно его задушит, «приспит», как мать ребенка. Он видел вдали, в самом конце неизбежное дуло пистолета.

Пушкин прикидывал разные варианты ухода, варианты бегства, но выхода все же не видел. Уйти к бродягам, цыганам? («Цыганы»). Но это не выход! Там тоже страсть наталкивается на какие-то другие, но не менее жестокие формы человеческих взаимоотношений. Нет, это не выход:

1. Е. М. Браудо, Ницше философ-музыкант, «Атеней», Пб. 1922, стр. 21.[↩]