Закономерные нечаянности замысла

Над какими бы лирическими миниатюрами ни работал писатель, какие бы живописные фантазии ни приходили ему в голову, всегда остается у него стойкое желание писать с натуры, именно то, что он видит, кого видит и как видит.

Те два-три десятка лет, которые я занимаюсь литературным творчеством, всегда питали меня совершенно живыми конкретными впечатлениями, которые иногда прямо сразу, иногда же по истечении какого-то времени превращались в произведения. Именно по этой причине меня всегда тянуло к природе, в деревню, к лесам, рекам и озерам и к простым, естественным в проявлении своих чувств людям.

Я вспоминаю теперь лето 1952 года, которое я провел в живописных и укромных вятских деревнях, записывал частушки. Тогда я записал около тысячи частушек, которые, видимо, легли в основу поэтической образной ткани моей прозы. Я до сих пор вижу холодные сумерки, лампочку на длинном телеграфном столбе. Лампочку раскачивает сырой порывистый ветер. Под столбом, на освещенном пятачке, пляшет девушка в черной суконной жакетке, в сапогах с загнутыми голенищами и резко выкрикивает на ветер в темноту:

Супостаточка пришла

в синеньком платочке,

перед дролей заюлила,

как змея на кочне.

Ветер треплет лампочку, бьет ее о столб. Тени пляшущих топотуху шарахаются по жесткой, как проволока, траве. Вдруг лампочка лопается, ослепительные искры разлетаются в черную мглу. А девица все пляшет и кричит.

Вот лето 1957 года. Мы с Женей Шатько, тогда недавним выпускником ВГИКа, живем на хуторе Тропшно в избе костромского художника Алексея Козлова. Это над Ветлугой, на Северных увалах. Стоит жаркое лето с высокими сказочными облаками. Я устроился на чердаке. А над моим столом гнездо ласточек. И все лето, пока я живу здесь, – я это чувствую сам, – участвую в каком-то замечательном сожительстве с этими двумя милыми, чистыми существами, которые строят гнездо, потом кладут яйца, потом выводят и высиживают птенцов. Рассказ еще не был написан, но я уже жил в нем, жил вместе с каждым бревном чердака, вместе с огромным томом «Всемирной истории» на старых досках моего стола и вместе с огромной звездой Арктур, которая вставала каждый вечер за Мироновым логом. Я помню, этому рассказу я дал тогда немного манерное название, и первый мой редактор Эммануил Генрихович Казакевич тактично, но убедительно посоветовал мне назвать рассказ просто – «Ласточкин взгляд». Это один из самых дорогих мне рассказов.

В солнечный мартовский день я шел синими, нестерпимо сверкающими, снегами вдоль Маленца. И за дорогой почти явственно увидел девушку, которая вроде бы сидела на пне и не то расчесывала волосы, не то играла на какой-то дудке. Пригляделся – нет никого. Ночью я спал на веранде. Шумел ветер, стекла дребезжали. И мне приснилась эта девушка: