Закономерность чуда

Я вполне согласна с мнением М. Пархоменко, что общая закономерность развития всех наших литератур как литератур социалистического реализма доказана и признана, но я сомневаюсь, однако, в том, что есть значительные принципиальные разногласия относительно проявлений этой закономерности на отдельных этапах развития наших литератур.

Чтобы были существенные разногласия, нужна ясность позиций спорящих в определенном вопросе. А вот ясности-то и нет. И мне, например, представляется, что у М. Пархоменко и Г. Ломидзе едва ли не столько же общего, сколько и разъединяющего.

Общей (несмотря на сделанную М. Пархоменко в конце статьи пространную оговорку об отсутствии антагонизма между критическим и социалистическим реализмом) является у обоих исследователей их отправная позиция, в силу которой метод социалистического реализма представляется как нечто обособленное от метода критического реализма. А спор идет лишь о том, возникали ли в советской литературе пережитки критического реализма спорадически или критический реализм переживался ускоренно, но стадиально, существовал в переплетении с социалистическим реализмом, с «выпадением» или без «выпадения» звеньев. Мне кажется, что прояснять проблему надо, начиная с этого отправного положения. Вполне сознавая, что могу быть обвиненной в критической «ереси», я все же рискну сообщить свое мнение: «железный занавес» между критическим и социалистическим реализмом пора бы уже снять, ибо они вовсе не находятся между собою в отношениях двух антагонистических сил, а являются один по отношению к другому историческими этапами развития одного реалистического метода.

Конечно, каждый из этапов истории накладывает на метод свои черты, сообщает ему новые, присущие только этому времени качества, не снимая, однако, основного, родового признака реализма – правды в изображении действительности.

Мы все, в том числе и М. Пархоменко, часто напоминаем слова о культурном наследии, о том, что нам нужна «не выдумка новой пролеткультуры, а развитие лучших образов, традиций, результатов существующей культуры с точки зрения миросозерцания марксизма и условий жизни и борьбы пролетариата в эпоху его диктатуры».

Мы даже в меру своих талантов и возможностей смотрим именно с этих позиций, например, тогда, когда идет речь о том – «признавать» или «не признавать» тот или иной памятник фольклора или творение старовосточного классика. Именно на этой позиции стояла целая группа наших востоковедов, таких, как М. Ауэзов, М. Богданова и другие, в период борьбы за киргизский эпос «Манас».

Но коль скоро речь заходит о социалистическом реализме, мы забываем мудрые ленинские слова и в страхе перед жупелом «единого потока» принимаемся отделять непроходимой стеной «наш» социалистический реализм от «ихнего» (а чьего «ихнего»?) критического. Здесь нет места для обширных ссылок и цитации, но у всех на памяти времена, когда критическим реализмом догматики «клеймили» писателей, которых хотели обвинить в этаком внутридушевном неприятии социализма. Так в довоенные времена было с М. Ауэзовым например. Чтобы во что бы то ни стало прикрепить его к националистам, писалось, что все его ранние произведения созданы методом критического реализма. Он, мол, не видит, не хочет видеть нашего счастливого настоящего, а потому обращается к пережиткам прошлого и все пишет о них. А писатель-гражданин и художник-реалист, болея за вынужденную отсталость своего народа, борясь за его будущее, всю силу своего таланта обратил против живучей и цепкой патриархальщины. Он отлично видел и понимал, что без разоблачения эксплуататорской сущности патриархального уклада социализм не построишь. И в ряде произведений («Сиротская доля», «Сирота», «Ученый гражданин») сжигающая ненависть к патриархальщине во всех ее – старых и новых – обличьях и была тем самым положительным героем, смотрящим в будущее, присутствие которого мы считаем одним из главных признаков социалистического реализма.

Уже после Великой Отечественной войны схематики «обвиняли» в критическом реализме туркменского писателя Берды Кербабаева за то, что Артык, герой его известного романа «Решающий шаг», не сразу стал на сторону советской власти, а прошел, подобно Григорию Мелехову, путь колебаний и борьбы.

Социалистический реализм выглядел в иных статьях вроде ордена, которым награждался художник за отличное литературное поведение.

Мне представляется, что и примеры из якутской литературы, приводимые в статье М. Пархоменко, подтверждают не столько положение якутского писателя А. Софронова о том, что новое еще не внедрилось в души писателей и потому они не могли еще по-новому художественно переосмыслить его, сколько большее соответствие критической направленности творчества реальному положению вещей в Якутии начала 20-х годов. Как свидетельствует Г. Сыромятников, старые «черты жизни и быта якутов… сохранились в глухих углах и гораздо позднее, вплоть до ликвидации кулачества как класса, то есть примерно до 1929 года». Естественно, при таких условиях писателям трудно было отвлечься от обобщения того, что они наблюдали в жизни и с чем боролись своим пером, для написания светлых картин нового. «Относительная слабость нового в эстетическом сознании творцов социалистической литературы», о которой говорит М. Пархоменко, определялась, видимо, самой действительностью, в которой следовало расчистить почву от старого, чтобы ростки нового смогли набрать и показать свою силу.

Впрочем, здесь, не зная самих произведений, о которых говорит Г. Сыромятников, я не берусь ничего утверждать, а могу лишь высказывать предположения.

Другое дело – в литературе казахской. Позиция Е. Лизуновой представляется мне более убедительной, чем ссылка М. Каратаева на то, что элементы критического реализма сохранялись в казахской пореволюционной литературе, «особенно в произведениях писателей, не успевших прочно укрепиться на позициях марксистско-ленинского мировоззрения (Б. Майлина, М. Ауэзова, Ж. Тлепбергенова)». Не находит ли сам исследователь примечательным, что из трех названных имен два принадлежат крупнейшим художникам, составляющим гордость казахской литературы социалистического реализма (Майлин, Ауэзов)? Мало того, один из них является автором первого в истории курса истории казахской советской литературы, написанного с марксистско-ленинских позиций. И, наконец, не противоречит ли это положение М. Каратаева его же собственному, весьма ценному и плодотворному, с моей точки зрения, наблюдению над «закономерностью перерастания» элементов метода критического реализма в качественно новые элементы реализма социалистического?

Здесь-то, как мне кажется, М. Каратаев заметно идет на сближение с позицией Е. Лизуновой, говорящей, что факт широкого распространения произведений, разоблачающих моральные устои феодального прошлого, свидетельствовал не о приверженности писателей методу критического реализма, а «об утверждении нового видения мира, где социальная обусловленность человеческого характера сложно переплеталась с национальной традицией разоблачительства». Здесь Е.