Загадочный «Черный монах»

Сложная прижизненная судьба ряда чеховских произведений общеизвестна. Повесть «Черный монах» тоже вызвала разноречивые отзывы современников, которыми Чехов, по воспоминаниям С. Семенова, был крайне недоволен. Неожиданности начинаются далее. Начиная с 1950-х годов, об этой чеховской повести пишут достаточно часто. Можно назвать около полутора десятков специальных разборов повести в статьях и главах монографий о Чехове. Однако «Черный монах» в результате большой аналитической работы не получил более или менее однозначного толкования. Напротив, повесть постепенно приобрела прочную репутацию «загадочной». С такого упоминания начинается каждая новая работа последнего десятилетия. Стоило М. Френкелю усомниться в такой репутации повести, поставить слово «загадка» в кавычки, объявить, что никакой загадки в «Черном монахе» нет¹, как появилась статья В. Кулешова², затем книга В. Катаева³, где определение вернулось на свое привычное место.

Суть загадки «Черного монаха» и, так сказать, типологические варианты ее решения сформулировал уже в 1900 году постоянный, – впрочем, вопреки распространенному мнению, весьма доброжелательный, – оппонент Чехова Н. Михайловский: «Но что значит самый рассказ? Каков его смысл? Есть ли это иллюстрация к поговорке: «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», и не следует мешать людям с ума сходить, как говорит доктор Рагин в «Палате N 6»? Пусть, дескать, по крайней мере те больные, которые страдают манией величия, продолжают величаться, – в этом счастье, ведь они собой довольны и не знают скорбей я уколов жизни… Или это указание на фатальную мелкость, серость, скудость действительности, которую надо брать так, как она есть, и приспособляться к ней, ибо всякая попытка подняться над нею грозит сумасшествием? Есть ли «черный монах» добрый гений, успокаивающий утомленных людей мечтами и грезами о роли «избранников божиих», благодетелей человечества, или, напротив, злой гений, коварной лестью увлекающий людей в мир болезни, несчастия и горя для окружающих близких и, наконец, смерти? Я не знаю» ⁴.

Авторское отношение к героям, авторская позиция и стали главным предметом обсуждения в «необъявленной дискуссии» ⁵ о «Черном монахе». Современные литературоведы выбирают, как правило, одну сторону предложенной Михайловским дилеммы. Как остроумно определил В. Катаев, все писавшие о «Черном монахе», в зависимости от того, чью точку зрения в повести они считают наиболее близкой Чехову, разделились на «ковринистов» и «песоцкистов» ⁶. Типичной для первых является мысль о прославлении в «Черном монахе»»гениального страдальца» Коврина, о «столкновении великих целей и идеалов» с «миром пошлости и ограниченности». «Магистр Коврин… – утверждает В. Кулешов, – стремится к подвигу, конечно в своей сфере, но равному по своему значению подвигам Невельского на Сахалине, Пржевальского, о котором с восторгом писал Чехов» ⁷. «Песоцкисты», напротив, считают, что Чехов разоблачает в повести «ненастоящего философа Коврина, опьяненного наркотиками религиозно мистических идей», и противопоставляет ему «трудолюбивых, простых душой людей – Таню и ее отца». В этой системе рассуждений уже старик Песоцкий возвышается, оказывается «скромным гением»: его неоднократно сопоставляли с Мичуриным. В. Катаев обосновывает еще одно – «примирительное» – направление в изучении повести. «Интерпретации «Черного монаха» в большинстве своем исходят из намерения отыскать доказательства авторского сочувствия либо той, либо другой стороне, той или иной жизненной программе. Но неверен сам подход такого рода. Ибо Чехов подвергает аналитическому освещению сами эти точки зрения героев, не отдавая предпочтения никому из противостоящих в рассказе персонажей, уравнивая и Коврина и Песоцких одинаковой страдательной зависимостью от жизни, судьбы» ⁸.

Учитывая небольшое число героев повести, типы возможных ответов на вопрос об авторской позиции Чехова практически исчерпаны. Однако круг материала, вовлеченного в анализ, и до сих пор не очень широк. Вероятно, сама «идеологическая» форма повести провоцирует на то, что основой различных концептуальных суждений о ней оказываются прежде всего прямые высказывания персонажей (беседы Коврина с монахом), отдельные (почти всегда одни и те же!) эпизоды и образные детали (образ сада). Своеобразие других аспектов поэтики «Черного монаха» – прежде всего построение системы образов, многообразные композиционные переклички, соотношение слова автора и слова героя – не подвергалось сколько-нибудь систематическому исследованию. Характерно, что повесть изучается почти в полном отрыве от других чеховских произведений 80 – 90-х годов. Незначительный сопоставительный материал приведен в комментарии к «Черному монаху» в Полном собрании сочинений и писем Чехова. Лишь М. Френкель находит сходные мотивы в рассказах «Хорошие люди», «На пути» и пьесе «Дядя Ваня», да 3. Паперный разбирает повесть в одной главе с «Попрыгуньей», озаглавленной «Красота обыкновенного человека» (вопрос об оправданности этих аналогий оставляем сейчас в стороне). Таким образом, мнение о «загадочности»»Черного монаха» вовсе не безосновательно. В контексте чеховского творчества повести как-то не находится места. Поэтому, не пытаясь создать нового – четвертого – направления в изучении повести, попробуем отыскать для нее ближайший контекст, для чего необходимо еще одно внимательное и беспристрастное ее прочтение с использованием – поверх барьеров! – тех наблюдений и суждений исследователей, которые представляются бесспорными или наиболее обоснованными. Он, этот контекст, и дает, как представляется, ключ к адекватной интерпретации «загадочного»»Черного монаха».

1

Хотя это и безумие, но в нем есть система.

Шекспир

В письмах разным адресатам Чехов неоднократно повторял, что написал рассказ «медицинский», изобразил «одного молодого человека, страдавшего манией величия» ⁹. Точность чеховского описания болезни магистра Коврина неоднократно была подтверждена впоследствии специалистами-психиатрами¹⁰. И в этом нет ничего странного, ибо чеховский художественный диагноз имеет под собой прочную основу. Обычно, ссылаясь на воспоминания Т. Щепкиной-Куперник¹¹, указывают на общий интерес Чехова к психиатрии в начале 90-х годов. Однако можно с достаточной долей уверенности предположить, на какой конкретный источник опирался писатель при воспроизведении галлюцинаций магистра философии. «Первичное помешательство или первичное сумасшествие… Так называется болезнь, во время которой при довольно ясном сознании, на первом плане существуют первично развивающиеся бредовые идеи, из которых слагается определенный бред, т. е. ложное понимание и ложное толкование окружающего, причем этот бред наклонен складываться в последовательную, более или менее стройную систему». «Появившиеся бредовые идеи сразу привлекают к себе внимание больного, навязчиво преследуют его, и интеллектуальная деятельность его почти поглощается новым содержанием… Некоторые больные переживают в это время как бы целые исторические эпохи, – так живо воспроизводятся у них образы фантазии и так тесно связываются эти образы с их собственною личностью, несмотря на то, что больной во все время болезни хорошо понимает, где он находится, кто его окружает, отлично запоминает все, что действительно с ним случается… Бредовые идеи, раз появившись, обыкновенно неотвязно преследуют сознание. Больной не может оторваться от них, увлечен ими. Вследствие этого, конечно, изменяется и его поведение, хотя некоторые больные довольно долго могут продолжать свои обычные занятия, отдаваясь во все свободные минуты бредовым идеям» ¹².

Кажется, что в данном случае в медицинских терминах описывается эволюция психики чеховского героя, что это еще одна психиатрическая работа на материале «Черного монаха». На самом деле ситуация обратная. Цитируемый «Курс психиатрии» С. Корсакова, крупного русского ученого, вышел в 1893 году и сохранился в личной библиотеке Чехова. Вряд ли можно сомневаться в том, что он был прочитан писателем во время работы над «медицинским» рассказом. Е. Меве предполагает возможность и личного знакомства Чехова с Корсаковым¹³. Во всяком случае, возникновение, развитие, исход болезни магистра – все это находит точные аналогии в «Курсе» Корсакова.

Таким образом, привычный романтический «художественный прием» в чеховской повести мотивирован, подан как строгий медицинский факт. Монах – продукт болезненного сознания героя, его двойник, выражающий: иной, более глубокий уровень сознания Коврина, фактически – его подсознание. Диалоги Коврина с черным монахом – своеобразная анатомия его души. Не случайно уже в первом диалоге магистр говорит призраку, что тот «подсмотрел и подслушал его сокровенные мысли», а вторая их беседа «объективирована» взглядом Тани, которая видят мужа, обращающегося к пустому креслу.Содержательная сторона этого, «кажется, единственного у Чехова раздвоенного монолога» ¹⁴ до сих пор оценивается крайне разноречиво. Разоблачающие магистра «песоцкисты» исходят из предпосылки о борьбе Чехова с идеями Коврина и ищут реальные источники ковринского бреда. В таких работах уже привлечен довольно большой круг имен: Марк Аврелий, Шопенгауэр, Ницше, Соловьев, даже «запоздалые оппоненты Чернышевского» Боборыкин и С. Волконский. Смущает уже само обилие и разноплановость возможных полемических адресов. Кроме того, как справедливо отметил М. Громов, «проблема прототипа в ее традиционном виде либо вообще не может быть поставлена в отношении к Чехову, либо возникает в редких, исключительных случаях» ¹⁵. Касается это как прототипов-людей, так и прототипов-идей. Точнее предположить, что в речах монаха Чехов воспроизводит не какую-то конкретную философскую систему, а некий ее общий знаменатель, определенный тип, способ философствования. Такая идея тоже высказывалась в литературе о «Черном монахе». Р. Назиров увидел в речах Коврина и монаха «последовательную банализацию романтико-декадентских рассуждений» ## Р. Г.

1. М. И. Френкель, «Загадки»»Черного монаха». – «Ученые записки Костромского педагогического института», вып. 14, 1969.[↩]
2. В. И. Кулешов, Реализм Чехова в соотношении с натурализмом и символизмом в русской литературе конца XIX и начала XX века. – В кн.: «Чеховские чтения в Ялте», М., «Книга», 1973, с. 30.[↩]
3. В. Б. Катаев, Проза Чехова: проблемы интерпретации, Изд. МГУ, 1979, с. 192.[↩]
4. »Русское богатство», 1900, N 4, с. 132 – 133. [↩]
5. В. Т. Романенко, «Черный монах» А. П. Чехова и его критики. – В кн.: «Журналистика и литература», Изд. МГУ, 1972, с. 203.[↩]
6. В. Б. Катаев, Проза Чехова: проблемы интерпретации, с. 193.[↩]
7. В. И. Кулешов, Реализм Чехова…, с. 34.[↩]
8. В. Б. Катаев, Проза Чехова: проблемы интерпретации, с. 195.[↩]
9. А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Письма, т. 5, М., «Наука», 1977, с. 253. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы, серия писем обозначается литерой П.[↩]
10. См.: М. П. Никитин, Чехов как изобразитель больной души. – «Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма», 1905, N 1, с. 7; Е. Б. Меве, Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова, Киев, Госмедиздат УССР, 1961, с. 96 – 112.[↩]
11. См.: Т. Л. Щепкина-Куперник, Дни моей жизни, М., «Федерация», 1928, с. 317.[↩]
12. С. С. Корсаков, Курс психиатрии, М., 1893, с. 388, 404.[↩]
13. Е. Б. Меве, Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова, с. 44.[↩]
14. М. П. Громов, Скрытые цитаты (Чехов и Достоевский). – В кн.: «Чехов и его время», М., «Наука», 1977, с. 50.[↩]
15. М. П. Громов, Портрет, образ, тип. – В кн.: «В творческой лаборатории Чехова», М., «Наука», 1974, с. 161.[↩]