№5, 2018/Книжный разворот

Юрий Бит-Юнан, Давид Фельдман. Василий Гроссман: литературная биография в историко-литературном контексте

Юрий Бит-Юнан, Давид Фельдман. Василий Гроссман: литературная биография в историко-литературном контексте. М.:НЕОЛИТ, 2016. 248с.

Вторая книга Ю. Бит-Юнана и Д. Фельдмана — об од­ном из самых значительных советских писателей. В первом томе («Василий Гроссман в зеркале литературных интриг», 2016) речь шла о детстве и юности будущего прозаика, про­буждении в нем писательского дара, а также — о полити­ческих и литературных интригах, которые окружали его в 1940—1950-е годы.

Новая монография сконцентрирована вокруг интриги, связанной с арестом романа «Жизнь и судьба». Авторы привлекают голоса современников, анализируют мемуар­ные свидетельства и следят за критической рецепцией.

Начинается  «литературная  биография»  с  возвраще­ния в 1953 год, когда в советской прессе развернулась ан­тигроссмановская  кампания.  Авторы  по казывают,  что опала была скорее случайной, чем закономерной, — спус­тя четыре месяца Гроссман «вовсе не гонимый, а вновь ав­торитетный прозаик» (с. 6), с публикациями и госнаграда­ми.  Вручение  ордена  Трудового  Красного  Знамени  «за заслуги в области художественной литературы» они трак­туют как поражение Гроссмана-писателя, который согла­сился на подачку после череды унижений.

К этому времени Гроссман полностью утратил иллю­зии относительно советского строя. Его «обвинительной речью» стала «Жизнь и судьба». К работе над книгой пи­сатель приступил еще в сталинское время, понимая, что «роман, где игнорируется официальный идеологический дискурс, <в СССР> не будет опубликован» (с. 15). После XX съезда КПСС опасность ареста самого Гроссмана сво­дилась к минимуму. Однако примеры В. Дудинцева («Не хлебом единым») и Б. Пастернака («Доктор Живаго») по­казывали: возможны и запрет на публикацию, и полно­масштабная травля в прессе.

Случилось небывалое: арестовали рукопись.

Со второй части и до конца моно графии Бит-Юнан и Фельдман  по следовательно  корректируют  воспомина­ния С. Липкина. При чем обращаются к нему на столько часто, что мемуарист становится вторым главным героем книги (а это ставит перед автора ми новую задачу — демифологизировав образ Гроссмана, написать биогра­фию писателя, которая не напоминала бы поле литера­турных сражений).

Вот только один из примеров. Липкин утверждает: по­сле 23 мая 1960 года, когда Гроссман подписал договор о публикации «Жизни и судьбы» в «Знамени», «началась пытка ожиданием <…> Шли за неделей неделя, за месяцем месяц <от журнала> ни звука» (с. 77). На самом деле — по­правляют Бит-Юнан и Фельдман — Гроссман «не ждал от­вет через неделю, месяц или два после заключения догово­ра. Потому что рукопись еще не передал <главному редак­тору> Кожевникову» (с. 77) — это произошло в октябре 1960 года. А уже в декабре Гроссмана вызвали на заседание редколлегии, а роман объявили враждебным. Все это под­тверждено документально.

Претензий к Липкину, действительно, много. Однако некоторые излишне пристрастны — так бывает, когда на волне неприятия начинаешь придираться буквально ко всему. Биографы пишут: «В липкинской версии арест ро­мана «Жизнь и судьба» обусловлен доносом Кожевникова. Тогда уместен вопрос, почему «самый близкий друг Гросс­мана», всегда такой проницательный, не предотвратил та­кой итог» (с. 75). На мой взгляд, вопрос неуместен, во вся­ком случае в научном издании.

Порой  складывается  впечатление,  что  Липкин  для биографов — личный оппонент. Отсюда не вполне акаде­мические выражения: «…не следует, что мемуарам Липки­на можно верить» (с. 138), «Ему многие не угодили, вот счеты и сводил в мемуарах» (с. 173) или «Липкин <…> все остальное, по своему обыкновению, сочинил» (с. 193). Ос­порить пристрастное отношение авторов к мемуаристу на страницах «Вопросов литературы» пытался Б. Сарнов — эмоционально, но бездоказательно. Поскольку Бит-Юнан и Фельдман борются все же не с Липкиным, а с его мифо­творчеством. Но вернемся к монографии.

Донос Кожевникова не относится к области фактов — он основан на слухах. Соавторы пытаются реабилитировать его имя. Главный аргумент — не существует ниодного доку­мента, подтверждающего обращение Кожевникова к выше­стоящей инстанции.

Бит-Юнан и Фельдман объясняют цель начального эта­па интриги — «предупредить, что роман признан антисовет­ским, почему и рукописи нельзя кому-либо показывать» (с. 85). Функционеры ЦК КПСС не хотели, чтобы пастерна­ковский сценарий (публикация «Доктора Живаго» за гра­ницей и последующая Нобелевская премия) повторился. Поэтому после заседания редколлегии, на которое Гроссман не явился, следует запротоколированный телефонный зво­нок, а затем письменное предупреждение — от секретаря «Знамени» В.Катинова.

Арест рукописи — а «Жизнь и судьбу» вскоре начали называть «репрессированным романом» — переводил пи­сателя в статус заложника. Лагеря, повторюсь, уже не гро­зили, но судебный приговор мог повлиять на судьбы жены и пасынка. Не говоря о собственном статусе.

Реконструируя процесс изъятия рукописи, Бит-Юнан и Фельдман последовательно опровергают воспоминания «лучшего друга Гроссмана». Согласно Липкину, к писате­лю пришли «двое, утром, оба в штатском <…> Обыск сде­лали тщательный <…> Обыскивали только в той комнате, где Гроссман работал <…> час с чемто» (с. 89—91). Ме­муарист обстоятельства ареста домыслил. В копиях про­токолов и воспоминаниях очевидцев (а Липкина среди них не было) сказано: квартиру посетили пятеро: наряд из трех человек и двое понятых; «офицеры КГБ производили так называемую «выемку»» (с. 92). Обыска небыло. И т. д.

Арест рукописи авторы называют актом устрашения. К этому времени многие друзья Гроссмана попали под на­блюдение КГБ. Видимо, поэтому даже после смерти писа­теля опасались передавать рукопись «Жизни и судьбы» за границу.

Описывая эти события, Бит-Юнан и Фельдман обра­щаются к архивным материалам, докладным запискам зав­отделом культуры ЦК Д. Поликарпова, руководителей КГБ А. Шелепина, В. Семичастного и П. Ивашутина, функцио­нера Союза советских писателей Г. Маркова и др. Сведения, приводимые в них (например: «…в последнее время уста­новлено, что Гроссман, несмотря на предупреждения, на­мерен дать роман для чтения своим близким знакомым», с. 105), позволяют утверждать: КГБ воспользовался рабо­той осведомителей или прибег к прослушке.

Следующий этап интриги — очная ставка Гроссмана с членом политбюро ЦК М. Сусловым. Перед серым кар­диналом СССР ставилась задача убедить прозаика: един­ственно возможная уступка со стороны государства — со­хранение литературного статуса Гроссмана, «коль скоро он откажется от самой идеи публикации «Жизни и судьбы»» (с. 121). В противном случае предполагались «чрезвычай­ные меры» — от очередной антигроссмановской кампании в прессе до суда и запрета на публикации. Компромиссный вариант:  переиздание  ранее  написанных  книг  (гонорар предполагал безбедное существование в течение несколь­ких лет) — Гроссман принял. И только жене признался (это следует из донесения Семичастного): «Я понял, что я умер» (с. 130).

Бит-Юнан и Фельдман оценивают степень достоверно­сти воспоминаний Г. Свирского, Н. Роскиной, Е. Эткинда, Б. Ямпольского, А. Берзер, Б. Закса и др. Сравнивая, нахо­дят противоречия и эффектные, но порой выдуманные де­тали. У Эткинда — это свидетельства о якобы изъятых лис­тах копировальной бумаги; у Свирского — об аресте и пытках машинистки; Ямпольский приписал Суслову сло­ва  о  возможной  публикации  «Жизни  и  судьбы»  через 200—300 лет и т. д. (Последнему посвящено мини-исследо­вание — Бит-Юнан и Фельдман пытаются выяснить, кто на самом деле назвал эту цифру.) И все же свидетельства мемуаристов и оказавшиеся в руках исследователей доку­менты не дают ответа на три вопроса: кто известил КГБ или ЦК партии о гроссмановском романе, зачем и почему в доносе обвинили главреда «Знамени» Кожевникова?

Пытаясь разобраться, Бит-Юнан и Фельдман делают несколько интуитивных предположений. Дело в том, что «Жизнь и судьбу» одновременно читали и Кожевников, и Твардовский. Рукопись хранилась не только в «Знамени», но и в сейфе «Нового мира», откуда ее во время ареста так­же изъяли. Отвечая на соответствующий вопрос в интер­вью в»Экслибрисе» (2017, 7 сентября), авторы намекают — Кожевникова могли оклеветать: «…<он> собирался вер­нуть рукопись автору. Твардовский же в дневнике рассуж­дал о возможности новомирской публикации. Ну а потом вмешался заведующий отделом печати ЦК КПСС. Кста­ти, приятель Твардовского». Прагматику нападок на «но­менклатурного агента» Кожевникова (см. воспоминания Липкина, Роскиной и др.) авторы видят в желании отвес­ти подозрения от «новомирского» главреда.

Разумеется, обвинений в адрес Твардовского нет. Толь­ко предположения, что на консультацию в ЦК роман мог отнести нетолько Кожевников, поскольку «доказательств <его> причастности — нет» (с. 164). Эта версия вписыва­ется в миф, отражающий «путь автора к нонконформиз­му» (с. 168). Напомню. В интриге, связанной с публикаци­ей романа «За правое дело», «силы добра олицетворял Твардовский» (с. 169), силы зла — М. Бубеннов. В случае с «Жизнью и судьбой» на роль антагониста назначили Ко­жевникова. Авторы полагают: такая версия возможна. Но без документальных подтверждений исчерпывающей не выглядит и она.

Несколько параграфов посвящены «армянскому сю­жету» в творческой биографии Гроссмана — повторному переводу частично переведенного романа Р. Кочара «Дети большого дома» и путевым заметкам «Добро вам!». В про­цессе реконструкции в очередной раз подвергается крити­ке «липкинское наследие».

Биографы уверены: психологическое давление и не­возможность публикации «Жизни и судьбы» подорвали здоровье Гроссмана. Писатель скончался от последствий онкологического заболевания осенью 1964 года. Книга за­вершается описанием похорон («надгробной риторикой») и последующей деятельности комиссии по литературному наследию.

Недостатки монографии минимальны. Помимо упомя­нутого выше личностно-пристрастного отношения к свиде­тельствам Липкина, это пара десятков опечаток, а также не­сколько  отсылок  к  несуществующим  в  «литературной биографии» параграфам из первой книги («Они были уже сформулированы во введении к нашей книге», с. 95). Но на научную ценность исследования это почти никак не влияет.

Совсем недавно вышла и третья книга. Это биография Гроссмана в литературно-политическом контексте, посвя­щенная реконструкции событий, связанных с публикаци­ей повести «Все течет» и романа «Жизнь и судьба» снача­ла в русском зарубежье, а затем в СССР, и посмертной славе писателя.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2018

Цитировать

Коркунов, В.В. Юрий Бит-Юнан, Давид Фельдман. Василий Гроссман: литературная биография в историко-литературном контексте / В.В. Коркунов // Вопросы литературы. - 2018 - №5. - C. 402-407
Копировать