Юрий Бит-Юнан, Давид Фельдман. Василий Гроссман: литературная биография в историко-литературном контексте

Юрий Бит-Юнан, Давид Фельдман. Василий Гроссман: литературная биография в историко-литературном контексте. М.:НЕОЛИТ, 2016. 248с.

Вторая книга Ю. Бит-Юнана и Д. Фельдмана — об од­ном из самых значительных советских писателей. В первом томе («Василий Гроссман в зеркале литературных интриг», 2016) речь шла о детстве и юности будущего прозаика, про­буждении в нем писательского дара, а также — о полити­ческих и литературных интригах, которые окружали его в 1940—1950-е годы.

Новая монография сконцентрирована вокруг интриги, связанной с арестом романа «Жизнь и судьба». Авторы привлекают голоса современников, анализируют мемуар­ные свидетельства и следят за критической рецепцией.

Начинается  «литературная  биография»  с  возвраще­ния в 1953 год, когда в советской прессе развернулась ан­тигроссмановская  кампания.  Авторы  по казывают,  что опала была скорее случайной, чем закономерной, — спус­тя четыре месяца Гроссман «вовсе не гонимый, а вновь ав­торитетный прозаик» (с. 6), с публикациями и госнаграда­ми.  Вручение  ордена  Трудового  Красного  Знамени  «за заслуги в области художественной литературы» они трак­туют как поражение Гроссмана-писателя, который согла­сился на подачку после череды унижений.

К этому времени Гроссман полностью утратил иллю­зии относительно советского строя. Его «обвинительной речью» стала «Жизнь и судьба». К работе над книгой пи­сатель приступил еще в сталинское время, понимая, что «роман, где игнорируется официальный идеологический дискурс, <в СССР> не будет опубликован» (с. 15). После XX съезда КПСС опасность ареста самого Гроссмана сво­дилась к минимуму. Однако примеры В. Дудинцева («Не хлебом единым») и Б. Пастернака («Доктор Живаго») по­казывали: возможны и запрет на публикацию, и полно­масштабная травля в прессе.

Случилось небывалое: арестовали рукопись.

Со второй части и до конца моно графии Бит-Юнан и Фельдман  по следовательно  корректируют  воспомина­ния С. Липкина. При чем обращаются к нему на столько часто, что мемуарист становится вторым главным героем книги (а это ставит перед автора ми новую задачу — демифологизировав образ Гроссмана, написать биогра­фию писателя, которая не напоминала бы поле литера­турных сражений).

Вот только один из примеров. Липкин утверждает: по­сле 23 мая 1960 года, когда Гроссман подписал договор о публикации «Жизни и судьбы» в «Знамени», «началась пытка ожиданием <…> Шли за неделей неделя, за месяцем месяц <от журнала> ни звука» (с. 77). На самом деле — по­правляют Бит-Юнан и Фельдман — Гроссман «не ждал от­вет через неделю, месяц или два после заключения догово­ра. Потому что рукопись еще не передал <главному редак­тору> Кожевникову» (с. 77) — это произошло в октябре 1960 года. А уже в декабре Гроссмана вызвали на заседание редколлегии, а роман объявили враждебным. Все это под­тверждено документально.

Претензий к Липкину, действительно, много. Однако некоторые излишне пристрастны — так бывает, когда на волне неприятия начинаешь придираться буквально ко всему. Биографы пишут: «В липкинской версии арест ро­мана «Жизнь и судьба» обусловлен доносом Кожевникова. Тогда уместен вопрос, почему «самый близкий друг Гросс­мана», всегда такой проницательный, не предотвратил та­кой итог» (с. 75). На мой взгляд, вопрос неуместен, во вся­ком случае в научном издании.

Порой  складывается  впечатление,  что  Липкин  для биографов — личный оппонент. Отсюда не вполне акаде­мические выражения: