Юмористические записи и выписки

Насчет записей никаких сомнений у меня не было. А вот насчет выписок сомнение было: можно ли публиковать под своим именем чужие тексты?

Пример М. Гаспарова, выпустившего книгу под таким заглавием (М. Гаспаров, «Записи и выписки», М., 2000), окончательно убедил меня, что можно. И вот, читая разные книги, я стал выписывать из них то, что, как мне казалось, могло бы сгодиться для нашего журнального раздела «В шутку и всерьез».

Но, как правило, это не дословные цитаты. В иных случаях я излагал прочитанное по-своему. Разумеется, не внося туда никакой смысловой отсебятины. Саму «картинку» я при этом не трогал. Разве что разрешал себе иногда вставить ее в свою «рамку».

 

СОВЕТ АЛЕКСАНДРА АРХАНГЕЛЬСКОГО

АЛЕКСЕЮ ТОЛСТОМУ

Мало кто помнит, что в основу знаменитого сборника «Как мы пишем», выпущенного в 1930 году Издательством писателей в Ленинграде, были положены ответы писателей на анкету. А уж саму эту анкету, я думаю, и вовсе никто не помнит. А анкета между тем была замечательная. Она включала в себя вопросы самые дотошные, а порой и совершенно неожиданные. Например, такие:

Когда работаете: утром, вечером, ночью? Сколько часов в день – максимум?

Примерная производительность – в листах в месяц.

Сколько раз переписывается рукопись?

Техника письма: карандаш, перо или пишущая машина?

Наркотики во время работы; в каком количестве?

Анкету эту мало кто помнит по той простой причине, что почти все ответы на нее были даны в свободной форме, а многие ее вопросы большинством отвечавших просто проигнорированы.

Едва ли не единственным из опрошенных, кто отнесся ко всем этим вопросам серьезно, был А. Н. Толстой. Он подробно рассказал о технике письма («набрасываю пером и сейчас же стукаю на машинке»), не обошел даже вопрос о наркотиках («папирос во время работы не курю, – не люблю дуреть от табаку, не люблю много дыму. Курю трубку, которая постоянно гаснет, но доставляет еще мало изученное удовольствие. Кофе – для легкого возбуждения. Нет кофе – чай. Но это хуже»). А в заключение, уже выйдя за рамки анкетных вопросов, дал коллегам еще и такой – немаловажный – совет:

«…Последнее (в порядке совета) о желудке. Степан Петрович Яремич говорит: чистите ваш желудок. Он так же любит повторять: Лермонтов погиб оттого, что не чистил желудка. Это парадокс, но покопайтесь-ка в причинах вашего дурного настроения, головной боли, минут черного пессимизма и пр. – желудок. Вы сели к столу, в голове смесь ваты с простоквашей, щурясь – курите, перо выводит на полях какой- то рисуночек – топорик, ромбики, завитушечки. Чистите ваш желудок! Два раза в месяц вы схватываете грипп, – сидите дома, сморкаетесь, шаркаете туфлями. Грипп – что может быть хуже?! Вы мнительны к тому же… Но попробуйте чистить желудок. Вам нет времени заниматься физкультурой (лыжи, теннис, лодка, охота), вам кажется, что действительно нет времени, и вы даже сожалеете об этом. Вздор! Вычистите желудок – и время сразу найдется…».

Вдохновившись этим рассуждением, Александр Архангельский откликнулся на него таким стихотворным экспромтом:

Сквозь свой желудок, словно призму,

Глядит на творчество Толстой.

Совет несложный и простой –

Спеши купить в аптеке клизму.

Всем остальным пренебреги.

Процесс писания не шутка!..

Но кроме своего желудка

Не вредно прочищать мозги.

 

О ПОЭТИЧЕСКОЙ ФОРМЕ

В начале 60-х Наум Коржавин опубликовал в «Новом мире» (1961, N 3) большую статью: «В защиту банальных истин». С подзаголовком: «О поэтической форме». Тут надо сказать, что с заглавием этим и подзаголовком произошло то же, что несколько позже та же редакция проделала с булгаковским «Театральным романом», который в авторской рукописи назывался «Записками покойника». У Коржавина тоже статья сперва называлась «О поэтической форме», а «В защиту банальных истин» было подзаголовком. Но в редакции заглавие и подзаголовок поменяли местами, убедив автора, что от этой перемены смысл статьи не пострадает. Скрепя сердце автор согласился. А скрепя сердце потому, что статья эта была для него чем-то вроде манифеста, в котором он выражал свой – далеко не ординарный – взгляд на сущность поэтической формы.

В связи как раз вот с этим – не вполне ординарным – взглядом Коржавина на этот щекотливый предмет мы с моим тогдашним дружком и соавтором Станиславом Рассадиным сочинили такое шуточное стихотвореньице:

Флобер однажды, сидя дома,

Самодовольства не тая,

Похвастался своим знакомым:

Мол, дескать, Эмма – это я.

Давно известно, что Коржавин

По части формы – не Флобер.

Флоберу он отнюдь не равен.

Флобер изящней не в пример.

Но как судьба порой лукава:

Не смысля в форме ни фига,

Коржавин все ж имеет право

Воскликнуть: «Эмма – это я!»

Соль этого незатейливого юмора состояла в том, что все друзья и знакомые Наума (а их у него было пол-Москвы) звали его «Эма», «Эмка». Сам же он имел обыкновение, подписываясь этим именем в письмах, писать его через два «м», – как если бы он был полным тезкой флоберовской героини.

В общем, сочинили мы этот стишок и, очень собою довольные, с громогласным глумливым гоготом прочли его нашему другу Эмке.

Выслушав его, он презрительно сказал:

– И эти люди смеют говорить о форме!

Поначалу мы пропустили это его высказывание мимо ушей, хоть и понимали, что он прав: информации в этом нашем стихотвореньице было всего-то на две строки, ну максимум – на четыре, а мы размазали ее аж на целых двенадцать! Но случилось так, что примерно в то же время, листая замечательную книгу «Русские поэты современники Пушкина» (Л., 1937), я наткнулся на такое стихотворение Василия Львовича Пушкина – дади Александра Сергеевича:

Какой-то стихотвор (довольно их у нас)

Послал две оды на Парнас.

Он в них описывал красу природы, неба,

Цвет розо-желтый облаков,

Шум листьев, вой зверей, ночное пенье сов

И милости просил у Феба.

Читая, Феб зевал и, наконец, спросил:

«Каких лет стихотворец был

И оды громкие давно ли сочиняет?»

«Ему пятнадцать лет», – Эрата отвечает.

«Пятнадцать только лет?» – «Не более того!» –

«Так розгами его!»

Прочитав это многословное и, по правде говоря, довольно неуклюжее сочинение, я сразу узнал в нем прообраз – можно даже сказать, черновик – знаменитой пушкинской эпиграммы:

Мальчишка Фебу гимн поднес.

«Охота есть, да мало мозгу.

А сколько лет ему, вопрос?» –

«Пятнадцать». – «Только-то? Эй, розгу!»

Из двенадцати дядиных стихотворных строк племянник сделал четыре, преподав блистательный урок не только старшему собрату, но и потомкам.

Вдохновившись примером классика, я попытался проделать то же и с нашими двенадцатью строчками. И вот что у меня получилось:

ПОЭТУ Н. КОРЖАВИНУ, ИМЕНУЮЩЕМУ СЕБЯ «ЭММА»

О, как судьба порой лукава!

В нем от Флобера – ни фига.

И все же он имеет право

Воскликнуть: «Эмма – это я!»

Читатель с тонким – и даже не особенно тонким – поэтическим слухом, конечно, уже отметил, что «ни фига» – это, как сказано у Козьмы Пруткова, «вариант для дам»: рифма требует тут совсем другого слова. Объекту нашей сатиры мы, конечно, читали этот наш стишок без всяких эвфемизмов, благо сам он (в жизни, конечно, а не в стихах) весьма склонен к ненормативной лексике. В Литинституте, где я с ним учился (он был тогда еще не Коржавиным, а Манделем), ходила даже такая эпиграммка:

Не ругался б Мандель матом,

Мандель был бы дипломатом.

 

ЛЕПОТА

Запись в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой.