Пишу из жизни. Заметки к ненаписанным воспоминаниям

«Как вы пишете – из головы, из книг или из жизни?»

Читательница в письме

ОБЪЕКТИВНАЯ ИСТИНА

Однажды в Киеве, при очередном приступе борьбы с псевдонимами, на мемориальной доске, отмечавшей место жительства великого еврейского писателя, псевдоним Шолом- Алейхем заменили подлинным именем: Соломон Нохумович Рабинович. Отдадим должное инициаторам восстановления объективной истины: спустя некоторое время, поразмыслив, они во имя исторической справедливости сменили мемориальную доску и на доме напротив, где жил известный украинский поэт-сатирик Остап Вишня. Прохожие читали на мраморе имена выдающихся писателей Соломона Нохумовича Рабиновича и Павла Михайловича Губенко и недоуменно спрашивали друг друга: «А кто это такие?»

МЕЖДУНАРОДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Писателю Юрию Дмитриеву, известному книгами о животных, позвонили чуть ли не среди ночи и попросили срочно, к следующему утру, написать для двух(или трех)томного детского энциклопедического словаря статью под названием «Великаны и карлики». Несколько удивленный поставленной задачей, писатель никак не мог взять в толк, что от него хотят.

– Ну, напишите что-нибудь о самых больших и самых маленьких животных. Что вам стоит. Вы же все знаете. Главное столько-то строк – ни строчкой больше, ни строчкой меньше.

К утру Юра слепил то, что от него требовалось.

Оказалось, что из подготовленного уже к печати, кажется, даже сданного в набор тома словаря приказали в связи с международным положением изъять имевшуюся там статью «Великая китайская стена». Ее необходимо было заменить статьей точно такого же объема о предмете, имя которого начиналось бы на «ВЕЛИКА»…

Несколько раньше, после ареста и казни Берии, всем (!) подписчикам второго издания «Большой советской энциклопедии» разосланы были два листка текста со статьями о словах, начинающихся на «БЕР…» с предложением вырезать статью в томе таком-то на страницах таких-то (о Берии) и вклеить взамен присланные листы. Так что у «карликов» точь- в-точь как у «великанов».

ЗНАКОМСТВО С ВИКТОРОМ КОНЕЦКИМ

Одаажда на вечере в Центральном Доме литераторов покойный Вадим Соколов стал знакомить меня с Виктором Конецким, которьм я тогда сильно увлекался (я и ныне считаю его своеобычным и сильным писателем).

Конецкий был в подпитии.

Я сказал:

– Виктор, я не буду говорить, что нас уже знакомила Света Пономаренко в питерском Доме писателей, что нас знакомил Израиль Меттер, когда я у него сидел, а вы к нему заглянули (он перебил меня и вставил самолюбиво и памятливо то, о чем я тоже помнил, но из вежливости умолчал: «Я к нему тогда забежал попросить пол-литра»), что в Ялте нас знакомил у себя Беня Вольфсон; я хочу сказать другое: я – сын того самого профессора Порудоминского, чья книга «Половые расстройства у мужчин», как вы рассказываете в вашей повести, была бестселлером на судне, на котором вы плавали, – капитан дал вам ее читать не в очередь, когда вы тяжко заболели.

Он тяжеловато задумался и сказал сердито:

– Ну, бля, не мир, а сумасшедший дом.

И полез на сцену выступать.

НАУКА РАЗВИВАЕТСЯ

Прочитав статью известного пушкиниста Дм. Дм. Благого, спрашиваю его:

– Дм. Дм., вот вы, кажется, четвертый раз пишете о «Полтаве» и всякий раз оцениваете ее по-новому, подчас даже с диаметрально противоположной, чем в прошлый раз, точки зрения. Когда-то вы полагали, что поэма создавалась «в угоду» донимавшим поэта властям, а теперь видите в ней образец высокого патриотизма и утверждаете, что культ личности Петра имел огромное прогрессивное значение.

Дм. Дм. благодушно объясняет:

– Милый, когда я впервые писал о «Полтаве», физики были убеждены, что атом состоит из ядра и электронов, а теперь смотрите, что делается! Элементарные частицы и всякая такая штука. Наука развивается, милый! Наука развивается.

В «застойные» времена Дм. Дм, объявил, что лишь два произведения русской литературы могут быть поставлены в один рад с брежневской (!) «Малой землей» – «Медный всадник» и «Война и мир». Ох уж эта наука! Все развивается и развивается.

КЛАССИК ЛЕНЯ ЛАПЦУЙ

Немногие знают, кто такой Леня Лапцуй. Между тем у наго вышло чуть ли не даа десятка поэтических сборников, и переводили его хорошие советские поэты. Леня почитал себя родоначальником и вместе классиком ямало-ненецкой литературы. От него я узнал, что существует еще литература архангело-ненецкая. В ней имеется свой родоначальник и классик (забыл его имя), с которьм у Лени были какие-то непростые отношения.

Во время одного из массовых писательских десантов в Тюменскую область – было время всесоюзного торжества тюменской нефти и газа – меня, видимо, как пьющего меньше многих других, сделали руководителем бригады, и Леня оказался в моей бригаде.

Пил он страшно. Бесконечно завтракая, обедая и ужиная в райкомах, райисполкомах, на предприятиях и в колхозах, где нам приходилось выступать, он заливал водку стаканами в свое маленькое тело и, к моему стыду, прихватывал вдобавок одну-две недопитых бутылки в дорогу. Хотя ехать до следующей точки общения творцов и читателей было недолго, и там уже непременно стояли накрытые столы и недостатка в спиртном не ожидалось. В машине Леня, случалось, засыпал, но, как только мы прибывали на место, мгновенно, вздрогнув, как зверок, пробуждался, готовый поведать трудящимся тайны своей творческой жизни.

Он был крошечного роста, но говорить непременно шел на трибуну, за которой ото почти не было видно, и говорил всегда одно и то же. Сперва рассказывал о древности великого ненецкого народа (ненцы оказывались едва ли не основателями современной цивилизации) и о древнейшем, непостижимом дня прочих, непосвященных народов, самодийском языке, потом читал короткое стихотворение по- ненецки и заключал двумя-тремя русскими переводами.

Сообщая о древности ненцев и их языка, крошечный Леня в» определенный момент крепко хватался обеими руками за край трибуны, с усилием вытягивался, так что залу делались видны его плоский смуглый лоб и узкие глаза, и выкрикивал странную мистическую фразу: «Я тут мамонт среди вас!»

Переводы не позволяют мне судить о его стихах, но однажды, выступая, он вдруг объявил, что вот есть у него стихи непереведенные, он прочитает подстрочник.

Стихи были про смерть матери. Пока он, в городе, узнал о случившемся и добрался до стойбища, чтобы попрощаться с ней, люди уже откочевали в другое место. Определив по каким-то приметам, где лежала мать, он начал разгребать снег. Он все глубже и глубже проникал в снежную толщу, расталкивал снег плечами, локтями, долбил головой. Он взмок от пота, и снег подтаивал вокруг него. И вот он почувствовал, как его горячее лицо коснулось оледеневшего тела матери…

Леня бормотал стихи, скрытый могучей, с цветастым гербом на пузе, трибуной, и зал притих от встречи с неожиданным и необыкновенным. У меня перехватило дыхание…

Вечером мы остановились на ночлег в маленькой сельской гостинице. Спали все в одной комнате. Леня не мог заснуть, бродил пьяный от одного к другому, приставал с разговорами. Я силой уложил его на койку, сел рядом и держал, не разрешая встать. Стихи мучили мою память. Я спросил: