Югославские впечатления

Когда вспоминаешь дни, проведенные делегацией советских писателей в Югославии, видишь, насколько интенсивным было наше общение с деятелями культуры страны. Мы вели; беседы в писательских организациях Сербии, Хорватии, Словении, Македонии, на встречах с журналистами и работниками радио,. в библиотеках, музеях, театрах, на кафедрах университетов Белграда, Любляны, Скопле. Разговор продолжался и после этих специально организованных встреч – во время прогулок, поездок, экскурсий. Да и организованные встречи, естественно, переходили для каждого из нас в беседы частного порядка.

Несмотря на это, все свои выступления и беседы мне очень трудно отделить от деятельности своих спутников-друзей. Нас в Югославии было шестеро. И за местоимением «мы», которое будет возникать в этой статье, пусть все время присутствует память о такте и высокой культуре речей М. Рыльского, о романтическом пафосе А. Малышко, об уме и остроумии Р. Гамзатова, о необычайно действенных выступлениях Р. Рождественского, обо всей филологической эрудиции А. Романенко.

Впечатления, конечно, беглые, и менее чем трехнедельные наблюдения – это недостаточная основа для категорических выводов. Я понимаю также, что и самый характер встреч во многом зависел: от интересов и устремлений наших групповых и «единоличных» собеседников.

И если, например, в разговоре об истоках поэзии нашей югославские товарищи чаще называли имена Блока и Есенина, чем: имя Маяковского, то из этого отнюдь не следует, что у традиций Маяковского нет горячих приверженцев среди поэтов Югославии. Достаточно сказать, что в Сербии его великолепно переводил Родован Зогович, в Хорватии-Григор Витез, в Словении – Фран Альбрехт. В его переводе «Избранное» Маяковского, куда вошли поэмы «Хорошо!», «Владимир Ильич Ленин» и целый ряд стихотворений, было издано к сорокалетию Октябрьской социалистической революции. Даже в недавно вышедшей антологии переводов русской советской поэзии, очень спорной по выбору имен и отбору стихов, наименее спорным является именно раздел, посвященный Маяковскому.

При всех оговорках, встречи со многими талантливыми людьми разного возраста дали мне известное представление об эстетических взглядах и пристрастиях некоторых кругов югославской интеллигенции.

Естественно, что основной темой разговора литераторов двух стран была литература – ее цели и задачи, ее традиции и судьбы, ее настоящее и прошлое.

Что касается прошлого, то классическую русскую литературу наши югославские товарищи, особенно принадлежащие к старшему и среднему поколению, знают превосходно и понимают глубоко и своеобразно.

Председатель Союза писателей Югославии, поэт, прозаик и крупный ученый-лингвист Блаже Конески, который, кстати говоря, владеет русским языком как прирожденный москвич, по кругу знаний своих в области русской классической литературы, вероятно, не уступит нашим филологам, Он не только чувствует себя как дома в мире образов Пушкина и Гоголя, Толстого и Чехова, он еще и живо ощущает, как связано с классическими традициями творчество мастеров советской литературы, ив первую очередь творчество «великих русских писателей Шолохова и Леонова». «Нет, все-таки Леонова и Шолохова», – тут же поправился мой собеседник, и в этом сказалось не одно его личное пристрастие.

Творчество Л. Леонова ценится в кругах литераторов Югославии особенно высоко. Повсюду – от Белграда и до маленького, невероятного по красоте своей Дубровника – имя Леонова первым или почти первым называлось в высказываниях почитателей нашей литературы.

Честно говоря, вначале у меня зародилось подозрение – не «вязана ли столь высокая оценка с той общей приверженностью к довольно узко понятым»традициям Достоевского», которая столь характерна для интеллигенции некоторых зарубежных стран. Иначе говоря – не связано ли горячее сочувствие творчеству Леонова с тем, например, повышенным вниманием именно к творчеству Достоевского, которое, как мне показалось, проявляется в работе некоторой части университетской молодежи?

Однако беседы с рядом литераторов разных республик не подтвердили моих предположений. «Русский лес» и речь о Толстом – этот манифест воинствующего гуманизма – вот что чаще всего называли мои собеседники, говоря о том ощущении времени, о той вере в человека и его будущее, которыми отмечено, по их справедливому мнению, творчество Л. Леонова.

О творчестве Достоевского, об отношении к нему молодежи Югославии мне привелось беседовать с двумя крупными художниками страны – Иво Андричем и Десанкой Максимович. И оба эти столь разные по характеру дарования, взглядам, темпераменту художника в один голос, ссылаясь друг на друга, утверждали, что «властитель дум» современной молодежи Югославии – это не Достоевский, а Толстой. Иво Андрич вообще – и для себя лично, и для интеллигенции своей страны – относит влияние Достоевского к прошлому. С той умной, чуть печальной иронией, с какой смотрит он на пестрый мир своих героев, говорил Андрич и о литературных увлечениях своей юности, одним из кумиров которой был Достоевский: «Нет, сейчас Толстой, Толстой. А Достоевский это для Джойса, Кафки, Сартра, Камю». В устах моего собеседника это не звучало осуждением. Он просто говорил о художниках, которые идут совсем иным путем, чем он сам. И все же мне, естественно, пришлось вступиться за Достоевского.

В белой, всегда окутанной туманами красавице Любляне мы беседовали со студентами-славистами университета. И под перекрестными взглядами сотни молодых и в большинстве своем доброжелательных глаз мне захотелось рассказать им не только о советской поэзии, но и о поэтах, которых они любят и знают, – о том, как Маяковский в 1918 году шел по коридору Зимнего дворца на диспут о поэзии сквозь брань и шип сторонников «чистого искусства», о том, как мало похож Есенин на свои портреты, и, конечно, о последних годах жизни Блока, когда я была дружна с ним и видела его почти ежедневно. Это «открытие» сделало меня среди литературной молодежи Любляны личностью отчасти легендарной. Потому что творчество Блока и в Словении, да и во всех республиках Югославии пользуется широким признанием. Достаточно сказать, что поэма «Двенадцать» была переведена на один лишь сербо-хорватский язык пять раз, причем два перевода – один М. Пешича, другой Антуна Шоляна и Ивана Сламнига – вышли в свет к сорокалетию Великой Октябрьской социалистической революции.