№9, 1983/Обзоры и рецензии

С чего начинается Камю

Е. П. Кушкин. Альбер Камю. Ранние годы. Изд. ЛГУ, 1982. 184 с.

Библиография работ о Камю ныне трудно обозрима. Это отмечено ленинградским автором новой монографии, посвященной Камю, на первой же странице его исследования. Там говорится о «настоящей камюсовской индустрии», о том, что эта не равноценная в научном отношении литература не только помогает, но и затрудняет изучение писателя.

В таких условиях сказать что-то дельное, прорваться сквозь пласты интерпретаций к немифологизированному образу Камю непросто, и, очевидно, автору следует начать с обоснования своей книги.

Так Е. Кушкин и поступает. «Цель нашей работы, – Пишет он, – проследить формирование личности молодого Камю, исследовать факты его биографии, становление мировоззрения и творчества в тесной связи с проблематикой эпохи между двумя войнами и теми идейно-художественными течениями, в русле которых он вступал в литературу» (стр. 8).

Иными словами, в поисках Камю автор выбирает надежный путь возвращения к истокам его творчества, постижения генезиса основных произведений. В нашем литературоведении эта работа в таком полном объеме еще не проделывалась, а между тем она необходима и позволяет лучше разобраться в том, что можно назвать «феноменом Камю».

В своем исследовании Е. Кушкин преимущественно опирается на посмертные публикации записных книжек и «тетрадей» Камю (они вышли во Франции в 60 – 70-х годах), содержащие его дневниковые записи, наброски и сюжеты будущих произведений, статьи в довоенной алжирской периодике и т. д. Эти материалы, главным из которых можно считать опубликованный в 1971 году первый роман Камю «Счастливая смерть», и составляют основной предмет изучения.

К этому следует добавить то счастливое обстоятельство, что «автору монографии, – как он сам сообщает, – довелось в 1964 – 1965, 1969 – 1971 гг. работать в Национальной библиотеке Алжира и архивах городской префектуры», и эта работа, а также «встречи с людьми, лично знавшими Камю… проливают дополнительный, иногда неожиданный, свет на некоторые моменты жизни и деятельности Камю в алжирский период» (стр. 10). Но, к сожалению, личное знакомство Е. Кушкина с родиной Камю нашло слабое отражение в книге, если и пролило «неожиданный свет», то об этом можно скорее догадываться. Автор, в общем-то, не вышел за рамки традиционного и довольно монотонного по своей стилистике монографического анализа, что при возможностях, которые ему предоставились, выглядит почти непростительно (так что лучше было бы о них не сообщать).

Впрочем, этот досадный изъян отчасти компенсируется личным интересом исследователя к делам и дням Камю, к проблематике его книг. Автор явно находится под обаянием личности писателя.

Камю в самом деле был личностью обаятельной. Я бы сказал даже больше: Камю как личность в какой-то мере интереснее, чем его тексты. Эволюция Камю, его мировоззренческая траектория, отчасти напоминающая траекторию богоборческих героев Достоевского, отличается тем, что Камю умел признавать и анализировать свои ошибки. Но сперва он не мог их не совершить, ибо с самого начала творческой активности Камю буквально раздирали внутренние противоречия.

Автор не занимается «вивисекцией»; читателю и без того становится ясно, что Камю очень неоднороден, что он мечется между «историей» и «вечностью», что его формируют четыре источника: происхождение, средиземноморское «почвенничество», болезнь и книжная культура.

С «историей» Камю крепко связан своим происхождением. Е. Кушкин рисует бедственное положение, в котором оказалась семья Камю после того, как отец будущего писателя в начале первой мировой войны погиб за Францию, «страну, которую по существу не знал». Мать Камю, неграмотная испанка, нанималась работать уборщицей. Они жили в бедном предместье Алжира, среди ремесленников и рабочих разных национальностей.

Впоследствии, как считает Е. Кушкин, Камю «гордился своим происхождением» и верно, что «о горестях бедняков он знал не понаслышке». Его взгляды на социальное зло с юности сближали его с левыми силами. Он возглавляет просветительскую и политическую работу Алжирского Дома культуры и театра «Экип», разделяет энтузиазм сторонников Народного фронта и в качестве журналиста антиконформистской алжирской газеты «буквально одержим идеалом социальной справедливости» (стр. 79). Эти малоизвестные нашему читателю факты из жизни Камю предопределяют позицию, занятую писателем в Сопротивлении.

Наряду с этим Е. Кушкин пишет, что нищета, которая окружала Камю в юности, никогда не была для него несчастьем. Она уравновешивалась сказочным богатством алжирской природы, ее морем и солнцем. Автор ссылается на свидетельство своего «героя»: «Я находился где-то на полпути между нищетой и солнцем. Нищета помешала мне уверовать, будто все благополучно в истории и под солнцем; солнце научило меня, что история – это не всё. Изменить жизнь – да, но только не мир, который я боготворил».

Средиземноморский дух витает над молодым Камю. Он обнаруживает его как в разноплановых книгах «Яства земные» А. Жида и «Средиземноморское вдохновение» своего наставника Ж. Гренье, так и в рассуждениях своих друзей по Алжиру, молодых прозаиков и поэтов, объединившихся в литературный кружок. В этом кружке при активном участии Камю создается журнал «Побережье» с утопической программой воскрешения средиземноморского человека, «язычника», «варвара», который бы отвергал «мертвую цивилизацию» промозглой Европы, с проповедью целительности непосредственно-чувственного восприятия мира. Журнал закрылся на третьем номере, но постулат «средиземноморской меры» как надысторической ценности, по справедливому замечанию Е. Кушкина, сохраняется у Камю до конца его дней. Со средиземноморским мифом вплотную связано представление Камю о счастье, что отразилось как в сборнике эссе «Брачный пир», так и в романе «Счастливая смерть».

Средиземноморское лицо жизни имеет, однако, трагическую изнанку. Жизнь молодого Камю подвергается постоянной угрозе: он болен туберкулезом. Е. Кушкин прослеживает значение болезни как фактора, формирующего экзистенциальное мироощущение Камю, как доказательства «неизбывности трагедии людского удела». Камю много размышляет о смерти, в дневнике признается в том, что боится ее, ищет возможности к ней подготовиться. Камю не верит в бессмертие души. Вместо этого он хочет доказать, что тот, кто был счастлив в жизни, способен к «счастливой смерти». «Счастливая смерть» – это его наваждение.

Четвертый, и очень важный, момент, определивший жизненную и творческую судьбу Камю, относится к сфере духовной культуры. Камю был страстным, запойным читателем. Достоинством книги Е. Кушкина нужно признать анализ тех литературно-философских влияний, которым Камю подвергался. С точки зрения экзистенциальной проблематики Камю находился под сильным впечатлением от Плотина и Августина (философии которых он посвятил свою дипломную работу), Киркегора и Ницше, Хайдеггера и Шестова. Камю штудирует Достоевского, раздумывает над «Исповедью» Толстого. С особым вниманием он читает своих современников и соотечественников: Мальро, Сент-Экзюпери, Сартра. Е. Кушкин доказывает, что на молодого Камю серьезное влияние оказал философский стоицизм Монтерлана.

Но что значит имя Монтерлана для нашего читателя? Автор показал контекст культуры, в которую входил Камю. И здесь следует сказать, что сам межвоенный период французской литературы, бурный, противоречивый, богатый именами и событиями, до сих пор еще недостаточно исследован в нашем литературоведении. Пока что, в монографиях, роются как бы изолированные колодцы, когда глубже, когда мельче, но уже явно назрела необходимость объединить эти работы в единую систему, создать серьезное проблемное исследование.

Что же касается Камю, то могло ли у него из столь различных компонентов сложиться цельное литературно-философское творчество? На этот вопрос в книге дан неясный ответ. С одной стороны, автор спорит с теми западными критиками, кто утверждает наличие «двух» (то есть «исторического» и «метафизического») взаимоисключающих Камю. По мнению Е. Кушкина, «творчество Камю было единым, как была единой система его взглядов, включавшая и то, что иногда представляется противоречиями» (стр. 9). Но, с другой стороны, в «Заключении» Е. Кушкин пишет о том, что «для создания «Чумы» от автора потребуется перестройка всей философской системы, существенный отход от абсурда – только тогда герои его книги узнают, что нужно им делать» (стр. 181). Это, разумеется, аргумент не в пользу «единства» системы Камю.

С течением времени лучше виден схематизм мышления и парадоксальным образом отвлеченное (при всем требовании конкретности) представление о человеке у Камю и других французских экзистенциалистов. Камю разделяет экзистенциалистский взгляд на человека, чья сущность выражена в озабоченности смертью. Все остальное, стало быть, шелуха, иллюзии сознания, и в поисках подлинного человека с него следует срывать все одежды, кожу и мясо. Но в складках сорванных одежд на самом деле содержатся частицы искомой сущности. Мыслящий скелет плохо вяжется с духом Средиземноморья, да и вообще с человеческим духом. Не менее антиномичны вынужденная (укорененная в атеизме) нигилистичность Камю и его морализм. Эти непримиримые начала перемешаны в эссеистике Камю, как вода и масло. Камю провозглашал тезис, согласно которому «все позволено» не значит, что ничего не запрещено. Это отчаянная словесная эквилибристика писателя, стремящегося соответствовать и абсурду, и морали. В книге же «отчаянная» антиномичность Камю выглядит расплывчатым блеклым пятном.

Молодому Камю принадлежит спорный тезис: «Хочешь быть философом, – пиши романы». Он хотел, казалось, превратить художественное творчество в полигон для философских экспериментов. Литература отомстила ему незамедлительно – неудачей романа «Счастливая смерть», основной просчет которого заключается в недоказуемости положения, вынесенного в заглавие. Несравненно более счастливую судьбу имел «Посторонний», где на протяжении всего повествования герой стремится выдать себя за «природного» человека, который оказывается жертвой общественного фарисейства.

Е. Кушкин осторожен в своих оценках, но он решительно против фарисейства и, в сущности, на стороне Мерсо как жертвы. Правда, «выходя за пределы понятий, которые были нужны Камю для создания экзистенциалистского типа «невиновного» героя» (стр. 174), исследователь сомневается в том, что Мерсо можно оправдать за его случайное убийство. Тем не менее он убежден, что «в «Постороннем» Камю сделал попытку встать на защиту человека», находит в повести «жизнеутверждающий отказ от отчаяния», «упорную тягу к справедливости».

С этим согласиться не просто. Мерсо, за которым скрыт автор с готовыми идеями «абсурдной» философии, навязывает читателю свой выбор: либо фарисеи, либо он со своей бесчувственной правдой. Но выбор надуман, как и сам герой. Один из французских критиков писал: «Если Мерсо – это человек, то человеческая жизнь невозможна». Загадка Мерсо, привлекающая к себе не одно поколение критиков, должно быть, в том и заключается, что он не человек, а некоторая философская эманация, так сказать, «абсурдизм» с человеческим лицом и телом.

Неизбежный трагизм существования еще не означает торжество философии абсурда. Напротив, как доказал Камю своей жизнью, ее невозможно не предать, особенно в исторической «пограничной ситуации». Е. Кушкин отмечает этические изъяны философии абсурда, ее противоречивость гуманистическому духу самого Камю, но он не углубляет свою полемику с этой доктриной. Камю, как известно, провозгласил Сизифа счастливым. Но стал ли Сизиф от этого счастливей? Боюсь, что не только Сизифу трудно удовлетвориться «метафизическим» материализмом Камю.

Книга Е. Кушкина интересна своими подробностями. Она помогает понять Камю. Это – важно, но этого не совсем достаточно. Философские концепции Камю нуждаются в более глубоком анализе.

Цитировать

Ерофеев, В. С чего начинается Камю / В. Ерофеев // Вопросы литературы. - 1983 - №9. - C. 240-244
Копировать