Вячеслав Иванов и Кузмин: к истории отношений

Взаимоотношения Вячеслава Иванова и Михаила Кузмина не привлекали особого внимания исследователей, хотя сама проблема относится к числу напрашивающихся: практически ни один мемуарист, писавший об Иванове в период 1906 – 1912 годов, не мог обойтись без упоминания Кузмина. Кузмин рецензировал «Cor ardens», а Иванов написал статью «О прозе М. Кузмина». Общение двух писателей в жизни было многолетним и насыщенным: проблемы, обсуждавшиеся в этом общении, относились к числу принципиальных как для Кузмина, так и для Иванова. Одним словом, создать картину этих взаимоотношений представлялось бы немаловажным.

Пока же к истории долгого знакомства, дружбы и ссоры Иванова и Кузмина относится не так много опубликованных материалов и исследовательских статей. Из материалов назовем уже опубликованные отрывки дневников обоих писателей и письмо Иванова к Кузмину лета 1906 года, напечатанное Ж. Шероном¹, а из исследовательских статей – несколько наших («Петербургские гафизиты», «История одной рецензии» и «К одному темному эпизоду в биографии Кузмина» ²), а также работу К. М. Азадовского «Эпизоды» ³. Естественно, что походя Кузмин и его роль в жизни Иванова (равно как и наоборот) упоминаются и более или менее подробно анализируются в ряде работ общего порядка, из которых в первую очередь следует вспомнить труды О. Дешарт.

В данной работе мы предполагаем остановиться на нескольких эпизодах, связанных с выражением отношения Кузмина к Иванову, зафиксированным в его опубликованных произведениях, однако полагаем нужным хотя бы в самых общих чертах на основании как опубликованных, так и еще не введенных в научный оборот данных восстановить хронологическую канву общения Иванова и Кузмина.

Как уже достаточно хорошо известно, первая встреча их произошла на «башне» 18 января 1906 года⁴. Предшествовали ей такие эпизоды: 12 января Кузмин записал в дневнике: «После обеда приехал Нувель с «Крыльями». Он предложил их послать в «Руно», участвовать в «Факелах», познакомиться с Вяч. Ивановым и т. д.» ⁵. Однако накануне визита Кузминым овладели странные мысли: «Дома меня ждал удар в виде письма Нувеля, что завтра он заедет за мной, чтобы ехать к Иванову. Существование мое отравлено: вот плоды необдуманных согласий. Впрочем, «ехать, так ехать!». Это настроение отразилось и в начале записи о первой встрече: «Чудная погода с утра была для меня отравлена мыслью идти к Ивановым. Решивши не ехать и несколько успокоившись, я пописал даже «Елевсиппа», но Нувель с Каратыг<иным> заехали, и я уступил».

Кузмин как будто предчувствовал, что на первых порах знакомство не доставит удовольствия ни ему самому, ни Иванову. Впрочем, если быть точным, то свидетельств самого Иванова, относящихся к тому времени, мы не знаем, однако сохранилось письмо Л. Д. Зиновьевой-Аннибал к М. М. Замятниной от 3 апреля, где Кузмин получил уничижительную характеристику «черносотенного поэтишки» ⁶.

Сам же Кузмин о своем отношении к Иванову и посещениям его записывает в таких выражениях: «Как не хочется мне к Иванову, но, м[ожет] б[ыть], это нужно? Предполагаю сбежать. Сбегаю… Ура!» (1 февраля); «Я не хожу в церковь, а именно этого-то и жаждет в тупой и отчаянной тоске моя душа и ужасается более диким ужасом, Вяч. Ивановым и «Зол[отым] руном», чем рассказами Корчагина. Интересно бы посмотреть, что за люди в «Русск[ом] Собрании», чем они духовно заняты и проявляют себя, есть ли там эпигоны Максимовых, Мусоргск[ого], Голен[ищева]-Кутузова?» (18 февраля) ⁷.

Дальнейшая история более или менее подробно восстанавливается на основании различных документов, связанных с обществом «гафизитов» и уже опубликованных, потому не будем на этом специально останавливаться, констатировав только то, что с конца апреля – начала мая 1906 года Кузмин входит в ближайший круг знакомых Вяч. Иванова и остается в нем до 1912 года.

Однако отношения их складывались достаточно неровно. Так, например, отчетливый кризис возник в конце лета 1908 года, когда Кузмин попросил у Ивановых разрешения поселиться на «башне» со своим тогдашним любовником С. С. Позняковым и получил, по всей видимости, решительный отказ. Вот как рассказано об этом в его дневнике: «Телеграмма от Ивановых: «Башня открыта вам одним», как удар бича по лицу […] Неужели я остановлюсь еще у этих пакостных лицемеров? Конечно, конечно нет!» (31 августа); «Телеграммы послал решительные, боюсь, не оставляющие бы меня ни при чем по двум флангам» (1 сентября); «Телеграммы от Серого [Познякова] из Киева и от Ивановых: «Недоумеваем, просим остановиться Таврическая». Чего они там недоумевают, неизвестно» (2 сентября); «Очень недружественная телеграмма от Ивановых; отвечу и поступлю, как следует […] Перед розовыми облаками в открытое окно, думаю о Познякове, Ивановых, петербургской жизни» (7 сентября). Приехав в Петербург, Кузмин остановился в гостинице. С Ивановыми он не виделся до ноября, когда произошел новый кризис, о котором пойдет речь далее и в результате которого отношения, вероятно, наладились.

После долгого пребывания в Окуловке⁸ летом 1909 года Кузмин вновь оказался в сложной ситуации: в результате его ухаживаний за конторщиком Годуновым, нравившимся и его племяннице, сестра с зятем фактически отказали ему от дома и заставили вернуться в Петербург⁹. И там он попросил пристанища (уже в одиночестве) у Ивановых, в котором те на этот раз ему не отказали. Начало этого совместного житья неплохо документировано дневником Иванова, лишь в незначительной степени дополняющимся записями самого Кузмина. Довольно многочисленным, хотя и со значительными лакунами записям Кузмина и обитателей «башни» о дальнейшей совместной жизни там еще предстоит быть собранными и должным образом откомментированными.

Весной 1912 года в отношениях двух поэтов произошел серьезный и уже последний кризис, сочетавший причины и личные и литературные, о чем также уже написано. После этого отношений личных, сколько мы знаем, почти или совсем не было, да и литературные отклики не столь значительны, чтобы им стоило уделять особенное внимание. Потому перейдем к одному эпизоду, существенному для выяснения того контекста, в котором развивались личные отношения, тем более что этот эпизод стал литературным фактом, хотя и не привлекшим внимания ни тогдашней критики, ни позднейшего литературоведения.

Восстанавливая канву своей тайной влюбленности в Кузмина осенью 1908 года, В. К. Шварсалон записывала в дневнике: «Вернувшись, скоро осенью приехал К<узмин> из Окуловки, я твердо «знала», что всякое мое к нему чувство совершенно остыло, и только приятно было, что на этот раз он как-то со мной был чуть-чуть более дружествен, читал мне стихи, не сразу уходил из гостиной, если я там сидела одна. Потом случился этот ужасный крах с «Двойным наперсником», где я первый раз встретилась с настоящим злом и предательством, и мне казалось – во мне была ранена вера вообще в человека, и не только в К<узмина>. Это было страшно больно, и я перенесла это очень тяжело, как важный момент в моей жизни; на характер мой это повлияло тем, что заставило меня сделаться еще более недоверчивой и подозрительной к людям. И я раз ночью написала письмо, кот<орое> В<ячеслав> ему отрывками прочел, и я тогда думала: «Какое счастье для меня, что я его больше не люблю, ведь иначе я бы этого не выдержала»¹⁰.

Повесть Кузмина «Двойной наперсник», о которой идет здесь речь, ни разу не становилась предметом внимания исследователей, а между тем она представляет совершенно явный интерес для истории, нас занимающей. Впервые читающая публика узнала о ней из хроникальной заметки газеты «Новая Русь» от 10 сентября 1908 года, в тот день, когда Кузмин на некоторое время возвратился после летнего отдыха в Петербург. «На днях возвращается в Петербург М. Кузмин. Он обнаружил за лето редкую плодовитость. Им написаны: 1) повесть «Двойной наперсник», в которой выводятся оккультисты, религиозные философы и прочие мистики; 2) роман в стихах «Новый Ролла»; 3) поэма в стихах «Всадник», написанная так называемым спенсеровым размером; 4) 26 газелл (как известно, эта литературная форма в русской литературе встречается только у Брюсова и В. Иванова, да и то редко). Кроме того, им написана под влиянием турецких событий оперетта в 3-х действиях и 5 картинах «Забава дев» (собственные слова и музыка)». Осведомленность хроникера в довольно тонких материях, по всей видимости, указывает на то, что источником его сведений был сам Кузмин.

Повесть, датированная июлем-августом, впервые упоминается в дневнике Кузмина 25 июля: «Начал современный рассказ, буду писать с удовольствием». Тогда она, видимо, называлась «Напрасное признание», как зафиксировано в списке произведений Кузмина этого времени¹¹. Далее дневниковые записи идут довольно строго через день. 27 июля: «Рассказ пишется легко, не знаю, хорошо ли»; 29-го: «Утром писал с удовольствием главу и стихи»; 1 августа: «…писал мало; рассказом доволен» – и, наконец, 3 августа: «Кончил «Наперсника». Далее следуют чтения в деревне, потом скитания Кузмина между Окуловкой и Петербургом, в которых рассказ читался еще несколько раз, но, кажется, особого энтузиазма не вызвал, как следует из записи от 12 сентября о вечере у Ремизовых: «Читал свои вещи, не понравившиеся друзьям. Но что, что же?». Для него самого наиболее существенным, видимо, было впечатление его тогдашней пассии С. С. Познякова: «Наперсник» ему будто не понравился» (20 сентября).

7 ноября Позняков приехал в Окуловку и привез с собою письмо Вяч. Иванова (в списке писем Кузмина получение ошибочно означено днем позже), которое нам сейчас неизвестно, однако сохранился ответ Кузмина, имеющий некоторое отношение к основной теме работы, а также любопытный как выражение самого духа взаимоотношений того времени, почему приведем его полностью:

«Дорогой Вячеслав Иванович,

Как вспомнили Вы ангельский день? Спасибо Вам. Я очень бодр и спокоен, пишу много. Теперь приехал сюда С. С, но ход жизни только стал еще тише и спокойнее, еще кротче. В городе я много пережил, что, дай Бог, сделает меня «долготерпеливым и многомилостивым».

Вернулись легкие морозы и солнце, как чудно, покорно и тихо зимою в полях В пятницу был у всенощной, потом встречал гостя, вчера было тихо, все только свои, даже никого чужого. Катались днем, дети опять по-старому ко мне привязались очень, сестра меня любит и как-то жалеет.

Не знаю, что будет дальше, но нужно много иметь силы, чтобы теперь стать тем, чем я считаю нужным, желаю и молюсь стать.

Удивляешься, что все куда-то идешь в искусстве ив себе самом.

1. Вячеслав Иванов, Собр. соч., т. II, Брюссель, 1974. Отметим, что в публикации есть отдельные неточности, а кроме того, она не включает летних писем 1906 года Иванова к жене, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, в Швейцарию, которые являются интегральной частью дневника. Письмо Иванова и фрагменты дневника Кузмина – «Wiener slawistischer Almanach», Wien, 1986, Bd. 17.[↩]
2. Первая опубликована: Н. А. Богомолов, Михаил Кузмин: статьи и материалы, М., 1995; вторая – «Philologica», 1994, т. 1, N 1/2; третья – «Михаил Кузмин и русская культура XX века», Л., 1990.[↩]
3. »Новое литературное обозрение», N 10, 1994. [↩]
4. Запись из дневника Кузмина опубликована дважды: «Литературное наследство», 1981, т. 92, кн. 2, с. 151 (публ. К. Н. Суворовой по оригиналу), а также в указанной в примеч. 1 публикации Ж. Шерона (по машинописной копии).[↩]
5. »Wiener slawistischer Almanach», Bd. 17, S 409. Цитируем дневник здесь и далее по архивному оригиналу, подготовленному к печати С. В. Шумихиным и нами. [↩]
6. »Литературное наследство», т. 92, кн. 3, с. 243. [↩]
7. Отметим, что в публикации Ж. Шерона имеется еще одно упоминание Иванова за эти дни, относящееся, однако, к недоразумению: названный 17 февраля «Иванович» – на самом деле не Иванов, а певец Иованович.[↩]
8. Именно этим объясняется отсутствие Кузмина на первых заседаниях Академии стиха, с удивлением отмеченное М. Л. Гаспаровым (см.: М. Л. Гаспаров, Лекции Вяч. Иванова о стихе в Поэтической Академии 1909 г. – «Новое литературное обозрение», N 10, 1994, с. 90).[↩]
9. ⁹Подробнеесм.: John E. Malmstad,»Real» and «Ideal» in Kuzmin’s «The Three». – «For SK: In Celebration of the Life and Career of Simon Karlinsky», Berkeley, 1994.

   [↩]

10. Н. А. Богомолов, Михаил Кузмин: статьи и материалы, с. 330.^[↩]
11. ИРЛИ. Ф. 172. N 321. Листы не нумерованы.^[↩]