«Все определяет масштаб личности»
А. Турков, Федор Абрамов. Очерк, М., «Советский писатель», 1987, 240 с; Игорь Золотусский, Федор Абрамов. Личность. Книги. Судьба, М., «Советская Россия», 1986, 159 с.
Почти одновременно – с интервалом в несколько месяцев – вышли книги Андрея Туркова и Игоря Золотусского об одном из интереснейших советских прозаиков – Федоре Абрамове. Эти две книги могут послужить живым и интересным примером того, сколь внутренне несхожи бывают работы, стандартно определяемые в издательских аннотациях как очерк жизни и творчества того или иного писателя. Конечно, А. Турков и И. Золотусский – очень разные авторы. Но несхожесть эта дает себя знать не только в силу индивидуальных различий авторов работ указанного жанра, а и в силу разницы между литературоведением и критикой.
Книга А. Туркова – работа именно литературоведчески нацеленная. В центре внимания автора – художественные произведения Федора Абрамова; биография Абрамова привлекается, как правило, в качестве «прикладного» источника сведений опять-таки об абрамовском художественном творчестве. Причем А. Туркова неизменно интересует, каким именно образом и где обстоятельства собственной жизнипреломились в произведениях писателя. Короче говоря, в своем «очерке» жизни и творчества А. Турков сделал акцент на втором – на творчестве Федора Абрамова.
Вполне понятно и логично, что среди книг Абрамова исследователь основным объектом своего. разбора избрал тетралогию «Братья и сестры». Путь Абрамова-писателя сложился неординарно – ведь к художественному творчеству он пришел через профессиональную работу в литературоведении и критике; когда публиковался в журнале «Звезда» первый роман «Братья и сестры» (давший позже название всей тетралогии), литературовед Федор Александрович Абрамов был заведующим кафедрой советской литературы Ленинградского университета… Думается, навыки исследовательской работы давали себя знать в позднейшей писательской работе Абрамова, исследовательская «жилка» неизменно ощутима в его художественном творчестве. А потому безусловно прав А. Турков, уделяя специальное внимание конкретным перипетиям абрамовского литературного дебюта в жанре романа. К «Братьям и сестрам» Федор Абрамов приступил, по его собственному свидетельству, «в университете, уже защитив диссертацию (по Шолохову. – И. С.}, в летние каникулы…» (стр. 18). А. Турков ставит вопрос: «Что толкало тогда автора к перу, что вызревало в его душе?» (стр. 18). И отвечает словами самого писателя, сказавшего позже, что на него тогда «яростно давил материал жизни» (стр. 18 – 19). И оказывается, что А. Турков, на предыдущих страницах книги несколькими выразительными штрихами обрисовавший и северное детство Абрамова, и его военное прошлое, не просто пересказывал эпизоды биографии, а подводил повествование к этому абрамовскому самопризнанию! Удачный прием, как удачен, ясно мотивирован и последующий переход к обзору того, как «давил» материал жизни на других художников «абрамовского» поколения – на Александра Яшина, на Юрия Бондарева, Василя Быкова и др. (стр 19 – 20).
Над романом «Братья и сестры» молодой автор проработал несколько лет. Немалый срок, но причина тут, конечно, не в одной только «филологической» загруженности Абрамова. Если верно предположение А. Туркова, «что роман был начат в 1951 – 1952 году» (стр. 18), тогда вполне ясно, что бурные перемены, пережитые страной и обществом в последующие шесть-семь лет (журналом «Звезда» роман опубликован в 1958 году), влияли на первоначальный замысел, и тем самым работа над произведением продлевалась. Общественные перемены, конечно, многое меняли и в мировоззрении самого Федора Абрамова. Если в конце 40-х годов, как напоминает А. Турков, он мог, будучи аспирантом университета, явно несправедливо, но несомненно искренне атаковать тех или иных своих коллег-филологов, пытаясь тем самым принять личное участие «в борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения» (название статьи Ф. Абрамова и Н. Лебедева), то теперь, в конце 50-х, многое виделось ему в ином свете. Тональность «Братьев и сестер» напоминает А. Туркову о «Деревенском дневнике» Е. Дороша, о «Владимирских проселках» В. Солоухина (стр. 28 – 32)… Что ж, даже если это лишь индивидуальные ассоциации, все же справедливо, что именно такие вот произведения свежо и ярко прозвучали в тот период, когда вышли из печати «Братья и сестры». К месту упоминание исследователя и о судьбе еще одного прозаика: «В ту же пору, о какой идет речь, энергично развивался и писательский талант Сергея Залыгина» (стр. 32). Ведь Залыгин, подобно Абрамову, пришел в художественную литературу из науки – и на этого ученого «давил материал жизни»!
Анализируя творчество Абрамова, исследователь сразу избирает полем своих наблюдений текст произведения в его языковой непосредственной данности. Этот убедительный чисто филологический подход обозначен уже в первых строках, посвященных упоминаемому роману. «В «Братьях и сестрах», – пишет А. Турков, – автор еще осваивается со своей ролью повествователя, «подбирает ключи» к читателю, вводит его в новый, незнакомый большинству мир…
Не составляет особого труда подметить в литературном дебюте Абрамова и неэкономность письма, и ситуации, в которых он отдал напрасную дань некоторым распространенным тогда беллетристическим приемам, и нерасчетливо, неоправданно введенных персонажей, занятых лишь в каком-либо одном малозначительном эпизоде, но характеризуемых с излишней подробностью.
Абрамов еще ищет «инструмент по руке» (стр. 34, 37).
А вот переход ко второму роману тетралогии. Исследователь подмечает: «Роман «Две зимы и три лета» написан уже несравненно более опытной рукой, чем «Братья и сестры»… новая книга Абрамова решительно превосходит прежнюю по емкости письма, умелой концентрации авторского внимания на изображении главных героев и по напряженности, острой конфликтности их взаимоотношений…
Писатель построил свой второй роман так умело, что читатель-«новичок», даже слыхом не слыхавший о персонажах книги, узнавал все нужное об их прежней судьбе по ходу повествования» (стр. 64, 65).
Все это зоркие литературоведческие наблюдения, так же как своеобразен и зорок даваемый А. Турковым развернутый анализ системы характеров тетралогии (Михаил Пряслин, Егорша Ставров, Лиза, Илья Нетесов, Подрезов и др.). Но что можно сказать на основе таких наблюдений литературной конкретики, обобщая их, о своеобразии абрамовского творчества? На наш взгляд, этот художник неоднократно удивительным образом опережал свое время (и намного опережал!), переводя разного рода современные наболевшие вопросы в свой особый план, давая им освещение, диссонировавшее с привычным его времени освещением таких вопросов.
В третьем романе тетралогии – в «Путях-перепутьях» – инженер Зарудный, говоря словами А. Туркова, «хочет создать лесорубам нормальные условия труда. Подрезов же отвергает эту стратегию дальнего прицела ради обманчивой сиюминутной выгоды и, в сущности, использует в своих целях самые благороднейшие воспоминания и чувства людей…» (стр. 120). А. Турков говорит не о чем ином, как о демагогии Подрезова (можно, мол, «год-два в бараках пожить»), сопровождаемой восклицаниями вроде: «Да советские ли мы люди после этого? Братья и сестры мы? Или кто?» Однако художественный смысл данного эпизода исследователем интерпретируется, так сказать, в пределах психологии образа Подрезова: «На вид все тут правильно, справедливо, но читаешь эти подрезовские инвективы и вспоминаешь мокрые сапоги, которыми он топтал костерок» (стр. 120). Между тем сегодня, когда о великой важности того, что принято именовать «развитием социальной сферы», говорится на самых разных уровнях, значение эпизода видится в несравненно более широком свете. По существу здесь Федор Абрамов заговорил на ставшую ныне актуальной и понимаемую теперь однозначно тему. Сходным образом исследователь несколько сужает художественный смысл повествования о попытках председателя Ивана Лукашина управлять колхозниками, устремляясь на них «войной». Помимо Характерологических особенностей конкретного персонажа, в изображении этих попыток заметно проступает нечто гораздо более существенное: отношение Абрамова-художника к тому, что ныне называют «командно-административными» методами управления. Так снова и снова сегодняшний читатель удивляется художнической прозорливости Федора Абрамова!
И здесь не случайно вспоминается одна из «линий» книги А. Туркова. Исследователь не раз возвращается к вопросу о творческих взаимоотношениях Федора Абрамова с поэтом Александром Яшиным, приводя весьма симптоматичные слова последнего об Абрамове и себе: «…прям в суждении и резок, как я. Почти во всем сходимся…» (стр. 58), напоминая, что Абрамов неоднократно обращался к яшинскому творчеству как критик (стр. 58 – 59, 15). Эта линия – пример того, что Андрей Турков в своей книге исследует не только творческий путь Абрамова. Он поднимает, в частности, и широкий, имеющий отношение отнюдь не к одному Абрамову, вопрос о нравственной позиции писателя как художника и человека. В Абрамове и Яшине воплотился «этический максимализм» (стр. 103), который в русской литературе был свойствен, конечно, не одним только прозаикам.
А. Турков подметил общность судьбы абрамовского произведения «Вокруг да около» (часто именуемого «очерком»), напечатанного в 1963 году, и яшинского очерка «Вологодская свадьба», напечатанного в 1962 году. И в обоих случаях последовали публикации специально «организованных» писем протестующих «земляков», и там и там на «этический максимализм» художников было отвечено разносной критикой.
В тетралогии «Братья и сестры», в других своих произведениях писатель создал человеческие характеры, несущие в себе эпоху свою со всеми ее противоречиями. Потому вполне резонно, что автор книги об Абрамове стремится в ней говорить и о сути понятия национального характера, и о литературных его отражениях – от русских былин до произведений русских писателей XIX столетия. И здесь неожиданно снова звучит голос самого Абрамова, – исследователь вводит в свое повествование материал из записных книжек прозаика. Например, приводятся такие нетривиальные мысли из записных книжек: «Способность к учебе у других народов, вероятно, одно из самых главных достоинств любой нации» (стр. 227); «Кадение народу, беспрерывное славословие в его адрес – величайшее зло. Оно усыпляет народ, разлагает его» (стр. 226). Особенно важно второе суждение. Позиция, сформулированная тут, не раз проявится в творчестве Абрамова.
Литературоведческий анализ, проделанный в книге А. Туркова «Федор Абрамов», конечно же, не исчерпывает темы; многие стороны абрамовской стилистики исследователем только затронуты (анализ развернут преимущественно вокруг изображаемых характеров). Но это серьезная работа, выполненная на высокопрофессиональном уровне и, нам кажется, вполне достойная избранного для исследования объекта.
В отличие от книги Андрея Туркова, книга Игоря Золотусского выглядит как произведение, в котором воплотился типично литературно-критический, субъективно-эссеистский подход к произведениям художественной литературы. И. Золотусский создает в своей книге образ Федора Абрамова, а потому художественно-стилистические «ходы» в развертывании повествования, чисто литературные приемы «выигрышной» подачи и расположения материала в его глазах едва ли не более значимы, чем аналитическая объективность. Научно-объективного разбора, пожалуй, и нельзя требовать от книги, где автор стремится сообщить прежде всего свое читательское, то есть заведомо вкусовое, личное впечатление от творчества Федора Абрамова. Однако создаваемый критиком образ Абрамова-художника, как и всякий образ в литературе, должен отличаться новизной, быть интересным. В какой мере это удалось И. Золотусскому?
В центре внимания критика, несомненно, биография Абрамова. Полное название книги И. Золотусского «Федор Абрамов. Личность. Книги. Судьба», но в центре личность, а не книги, причем при их разборе автор заметно злоупотребляет пересказами. Однако в принципе взгляд на художника сквозь призму его биографии вполне нормален в критике. Здесь Золотусский опирается на мнение самого же Абрамова, что талант – это и дар слова, и «масштаб личности», что «все определяет масштаб личности» (стр. 148). Поскольку И. Золотусский хорошо знал Абрамова в жизни, то вспоминает немало колоритных эпизодов, связанных с ним. Мы не пытаемся оспаривать что-либо в биографии, нарисованной критиком. Но вместе с тем нам думается, что образ писателя, который он нарисовал, грешит односторонностью, а кое-что в нем вряд ли согласуется с реальностью.
Федор Абрамов был родом из русской северной деревни. Этот факт автор рецензируемой книги попытался положить в основу своего рода концепции, абсолютизирующей. значение крестьянского происхождения писателя для его литературной работы. По мнению критика, «Абрамов принадлежал к той ветви русской литературы, которая создавалась уже не дворянами, а крестьянами» (стр. 115). А из такого мнения проистекают совсем уж удивительные преувеличения: «Оторви Абрамова от Севера, от родной деревни, от ее языка, от Пинеги, – что останется? Что останется от его речи, его мужиков и баб, от приволья, взгляда на мир, от широты души?» (стр. 116). Во-первых, подобная риторика по существу давно уж не нова, даже трафаретна. Во-вторых, она просто неубедительна именно в отношении кандидата филологических наук Федора Александровича Абрамова!
Очевидно, в биографии Абрамова И. Золотусского интересует в основном то, что «работает» на эту его идею и на создаваемый в книге (прямо cказать, заштампованный в литературе!) образ мужика и кержака. Если о детстве прозаика в родной Верколе говорится подробно и конкретные биографические штрихи вводятся тут естественно и умело, то об Абрамове во время войны написано более чем скупо – на двух страничках (стр. 21 – 22). А ведь Великая Отечественная по-новому высветила для будущего писателя его Родину в целом, да и русскую деревню. В тетралогии, да и в других произведениях Абрамов проникновенно расскажет про советское крестьянство в годы войны, про «фронт русской бабы» – про героический труд во время войны русских крестьянских женщин. Словом, военный период биографии Абрамова заслуживает более внимательного освещения, чем это сделано в рецензируемой книге.
Заметно и то, что И. Золотусский не ставит своей целью определение места Абрамова ни в историко-литературном контексте, ни в контексте современной литературы – в этом плане его подход также резко отличается от подхода А. Туркова. Видимо, критик полагает, что созданный в книге образ Абрамова сам по себе настолько интересен и оригинален, что контекста не требует. Во всяком случае, из предшественников назван только М. Шолохов (стр. 34). И совсем в другой связи упомянут в книге А. Твардовский (о котором так много говорит А. Турков), хотя типологическое родство этого поэта с тем, что делал Абрамов в прозе, достаточно очевидно. Тем более, что о значении для себя этого поэта, к слову сказать, говорил сам Абрамов, оставивший о Твардовском яркие воспоминания. Отказавшись, таким образом, от типологического сопоставления Федора Абрамова с другими писателями, И. Золотусский пошел по другому пути в своих попытках выявления индивидуальной специфики его творчества. Собственно, «пути» как такового для этого критику проходить не пришлось. В своей книге он просто дает своего рода формулу того, что называет «абрамовской тропой» в русской литературе. Главное в Абрамове, считает И. Золотусский, – это правдоискательство. Даже эпиграфом к книге критик взял пословицу. «Все минется, одна правда останется» (стр. 5). Тезис, что Федор Абрамов был личностью, искавшей в жизни и литературе правды, варьируется им многократно.
Возникает, однако, вопрос: достаточно ли этого для характеристики «абрамовской тропы»? Ведь «правду» искали и говорили в литературе и другие писатели, отнюдь не один Абрамов! Между тем в творчестве Абрамова все же ясно проступает отличие его в этом плане от других «деревенщиков». При чтении деревенской прозы можно не раз столкнуться с безусловным умилением жизнью простых деревенских людей, естественным врагом которых, по мнению авторов таких книг, являлось одно только обюрократившееся «начальство». Абрамов оставил умилительный тон и заговорил о другой стороне медали – о безответственности и разгильдяйстве, о том, что в поиске виновных в плохом ходе колхозных дел там-то и там-то начинать следует не с полуабстрактного «начальства», а каждому с себя, поменьше сваливая на других. О том, что каждому в деревне на его месте надо иметь смелость принимать решения и отвечать за них. Именно он говорил в литературе о совести и о чувстве ответственности рядового человека. Его лучшие герои сильны этими качествами. Вспомним Михаила Пряслина из «Братьев и сестер», когда он после ареста Лукашина борется за него, доказывая, что тот закона не нарушал. Вспомним Анфису Петровну, когда она принимает необходимое делу решение, хотя и может поплатиться за него партбилетом. Вспомним и примеры противоположного свойства – то, какими красками изображено Абрамовым пьянство колхозников в повести «Вокруг да около» (а ведь в годы, когда вышла эта повесть, в литературе порой писали о питии чуть ли не как о «национальной традиции»!). Абрамов-писатель осудил это явление, поняв степень его зла, куда раньше и резче других художников, повествующих о жизни деревни. Вспомним и образ Егорши Ставрова, циника и безответственного эгоиста, который «Мамаем прошел по человеческим лесам» и хотя доведен до слез и сокрушен при столкновении с должностным эгоизмом, ведомственным цинизмом, оставившими далеко позади его собственный (по чьему-то приказу сведены пинежские боры, устоявшие «в войну, в послевоенное лихолетье»!), однако понимает: не ему предъявлять счет другим; он и сам «двадцать лет оставлял после себя черные палы»…
Думается, именно такие обертоны в «правдоискательстве» помогли свежо и самобытно прозвучать в литературе голосу Федора Абрамова. Благодаря им его не спутаешь с другими.
Совершенно справедливо И. Золотусский не раз подчеркивает в своей книге и такое качество Абрамова-художника, как его неизменное гражданское мужество. Вместе с тем формы, в которые критик облекает свои суждения на эту тему, порою также побуждают к спору. Например, один из регулярно используемых И. Золотусским приемов литературного разбора состоит в том, что биография Федора Абрамова по разным конкретным поводам и мотивам впрямую сравнивается с жизненным путем тех или иных его персонажей. Это эффектный, несомненно, расширяющий ассоциативную палитру критика, но по-своему «небезопасный» прием. В итоге становятся зримо представимыми, наглядными, но зато спрямляются и упрощаются связи между личностью художника и созданными его фантазией персонажами. Примером сказанного может послужить проведение параллелей между Абрамовым и Ананием Егоровичем из его повести «Вокруг да около». И. Золотусский о повести пишет, что «по форме и жанру это чистый очерк. Недаром земляки автора узнали в его героях себя, а в колхозе «Новая жизнь» – свой колхоз» (стр. 39).
Напомним в скобках, что так бывает в литературе нередко и что «узнают» себя в литературных персонажах вообще-то порой очень различные, живущие в разных местах люди… Да и в повести Абрамова факты переплетены с художественным вымыслом. Это не фотография. Критик имеет, конечно, для сближения Анания Егоровича с Абрамовым столько же оснований, сколько односельчане имели для самоузнавания. И все же легковесными выглядят аналогии между ними, подобные такой: «Ананий Егорович выпрямился и, твердо ступая по песчаной земле, пошел им навстречу» (цитата из «Вокруг да около». – И. С).
Так навстречу беспощадной правде со всеми вытекающими из нее последствиями сделал в «Вокруг да около» шаг и Абрамов» (стр. 45).
В этом пассаже И. Золотусский вопреки собственным намерениям явно снизил внешними стилистическими украшениями важную мысль о мужестве художника. А ведь это одна из стержневых идей книги, где данное качество художника обрисовывается как важнейшая черта абрамовской натуры: «Когда накатывала пора всеобщей хвалы или всеобщей хулы, Абрамов не принимал в ней участия. Когда ему однажды позвонили с телевидения и попросили откликнуться на событие, о котором тогда шумели во всех газетах, а иные поэты даже слагали в его честь стихи, он сказал: я выступать не буду, я этого события не одобряю.
А если он поднимался на трибуну и брал слово, то люди знали: Абрамов что-то скажет. Пустословить не станет, сотрясать воздуха не будет, по бумажке барабанить не обучен» (стр. 148). Сказано с уважением к художнику, но, право же, сегодня от критика можно ожидать полной ясности, без многочисленных недомолвок: какое «событие», какие «иные поэты», чье»пустословие» имеются в виду! То же можно бы отнести к рассказу критика, как Абрамов однажды публично похвалил некоего N и потом «тяжело клял себя за то, что проявил малодушие» (стр. 58). Наверняка ведь Абрамов, когда «клял себя», не выражался дипломатично – N, а называл конкретную фамилию; не намекал, что N – редактор некоего журнала, а называл журнал! Так почему бы и критику не сделать по-абрамовски? Ведь Абрамов, рассказывается в книге, «требовал только правды – «правды – и нелицеприятной правды» (стр. 29).
Написана книга И. Золотусского легко и живо. Обычно емки и точны здесь обобщающие характеристики: «Две стихии сливаются в романе «Две зимы и три лета» (1968): стихия лирическая, эпическая… и стихия документальная, очерковая, публицистическая… Отныне… в самом живописании будет виден гражданин Абрамов, государственник Абрамов, воитель Абрамов» (стр. 45). Сказано хорошо и ярко. И все же… Иногда И. Золотусский в своих обобщениях демонстрирует странную рассеянность, противореча сам себе буквально на одной и той же странице. В самом деле: «Абрамов скуп на описания любви, как скуп он вообще на всякую «лирику». Социальная боль забивает в его прозе остальные чувства…» (стр. 54). И двумя абзацами ниже: «Абрамов поэт любви – материнской, сестринской, братской» (стр. 54). Как ни принимай в расчет право критика на стилистические парадоксы, одно тут с другим согласовать трудно.
Надо отметить, что в небольшой книге И. Золотусского не обойдено вниманием, пожалуй, ни одно заметное произведение прозаика. И повести («Алька», «Деревянные кони» и др.), и рассказы («Майка-плотник», «Из колена Аввакумова», «О чем плачут лошади» и др.), и необычная по жанру «Трава-мурава» («Север», 1981)… «Траву-мураву», – по словам критика, – можно читать как исповедь, можно читать и как проповедь. Это не дневник, и вместе с тем дневник, это выжимки из записных книжек и вместе с тем не записные книжки» (стр. 139). «Трава-мурава», которой в книге уделено много внимания (и по достоинству!) помогает И. Золотусскому уяснить «соотношение «большой» и «малой» прозы у Абрамова» (стр. 139).
Знаменателен выход в свет книг А. Туркова и И. Золотусского, отразивших два разных подхода к творчеству большого русскогописателя. Творчество Федора Абрамова, его мысли, его образы сегодня особенно близки читателям, ибо удивительно созвучны времени.