№5, 1981/Жизнь. Искусство. Критика

«Вот стихи, а все понятно…»

Книги о войне, и великие, и просто хорошие, почти всегда писались после войны. Время и дальнейший ход истории формировали перспективу, которая давала автору и читателю возможность осмыслить то, чего нельзя было увидеть лицом к лицу. Современная войне злободневность приспосабливалась писателем и воспринималась читателем в преображенном виде – как злоба дня текущего. Своеобразие, если не сказать уникальность, рождения и жизни «Книги про бойца» состоит в том, что замысел ее возник в мирное время (после «малой войны», по словам Твардовского), а писалась она «в пыли походной» Великой Отечественной войны, в едином ритме с нею или по неостывшим ее следам, читалась на марше, в короткие перерывы между боями, и ныне, в новое мирное время, по признанию миллионов читателей – теперь уже трех поколений, – стала живым памятником родной литературы, русской поэтической речи и отечественной истории.

Тайна создания и бытия произведения, даже такого ясного по чувству, мысли и форме, как поэма о Теркине, едва ли может быть раскрыта до конца научными способами. Но если неравнодушный читатель способен проложить собственный путь постижения образов, созданных творческой волей поэта, то ученый-филолог, критик или теоретик-литературовед, оснащенный достаточно широкими «фоновыми» знаниями, призван вычертить, хотя бы пунктирно, воображаемый им магистральный путь понимания связи художественной темы-образа с поэтическим словом и помочь тем самым читателю обнаружить глубинные компоненты словесной структуры, незаметные с первого взгляда.

Если говорить языком героев поэмы, то одно из лучших произведений современной русской поэзии написано «на войне насчет войны», а идея его выражена в трех строчках:

Бой идет святой и правый,

Смертный бой не ради славы,

Ради жизни на земле1.

 

Это книга «без начала», «без конца», «без особого сюжета», поскольку автор считает, что «на войне сюжета нету», и по свободной своей композиции напоминает известные в европейской литературе «книги примеров», в которых повествуется о казусах жизни героя. В отличие от этих европейских образцов и герой «Книги про бойца», и «примеры» обладают всеобщностью значения и содержания, причем не только фронтового, как об этом писал Твардовский, но и общежизненного, отразившего уклад новой жизни и человека в нем с его коллективным сознанием, взглядами на мир, психологией, отношением к себе и к другим, обостренным чувством ответственности «за Россию, за народ и за все на свете».

Чувство всеобщности сводит в один идейно-тематический фокус такие разные «примеры», как «Переправа» и «В бане», такие разновеликие «казусы», как «Смерть и воин» и «Кто стрелял?». Идея всеобщности народного подвига определила поэтический строй «Книги про бойца». Стиль поэмы стал неотторжимо сущностным компонентом ее содержательной структуры.

Определяющей особенностью словесно-поэтического выражения думы о судьбе Родины в дни и годы тяжких испытаний явилось осознаваемое героем и читателем чувство сопричастности не только к великому труду войны, но и к способу, манере, форме повествования о нем. Иллюзия словесной простоты и безыскусственности была столь велика, а мысли и чувства столь всеобщи, что читатель, особенно фронтовой, легко и свободно превращался в сотворца «Книги», и, приписывая себе, по праву единомышленника, и дуг ты, и чувства, в ней выраженные, сам становился лирическим героем поэмы. Это чудо многомиллионного умножения героя сотворено поэтом благодаря магической типизации речи, которая позволила обобщить образ солдата, его нравственный облик, его думы о войне и мире. Поэт не настаивает на своем единоличном авторстве: он только говорит за героя, уверенный в том, что найдет в нем ответный отклик и понимание; он сам готов в любой момент уступить место герою и стать слушателем:

В этой книге там ли, сям,

То, что молвить бы герою,

Говорю я лично сам.

 

Что и Теркин, мой герой,

За меня гласит порой.

(«О себе»)

 

Кто доскажет, кто дослышит –

Угадать вперед нельзя.

(«От автора»)

 

Возможность смены ролей и обмена ролями (говорящий – слушающий, слушающий – говорящий, автор – герой, герой – автор) определяется сходством жизненных позиций, общностью великого опыта войны и его двуединым осмыслением:

Он земляк мой и, быть может,

Хоть нимало не поэт,

Все же как-нибудь похоже

Размышлял. А нет, ну – нет.

(«О себе»)

Поэт должен свободно владеть фондом родного языка и уметь отбирать из него все эстетически необходимое для развертывания поэтической темы. Читая и перечитывая поэму Твардовского, начинаешь думать, что он черпает словесные и синтаксические ресурсы не из языка как статичной системы, а из речи как динамического проявления, то есть пользуясь тем, что, кажется, уже было кем-то произнесено и сказано, а поэт только преображает сказанное, подчиняя все это новой, возникшей в его воображении поэтической идее.

В реалистическом произведении обязательно присутствует намек на среду; у Твардовского он разрастается до погружения в среду. В основном она, среда, имеет несловесную природу (герои, ситуации, поступки, характеры, представления, свойства предметов и т. д.) и только отчасти словесную. В «Теркине» вся несловесная среда создается в неотрывной связи с изображением речи (мимесис): произносимые поэтом слова – это слова, возникающие в сознании как элементы речи самих участников событий. Отсюда – насыщенность поэмы образцами чужой речи, расхожими оборотами, «красным словцом» и т. д. Иногда в тексте содержится прямое указание на чужие слова:

Лишь бы дети, говорят,

Были бы здоровы…

(«О войне»)

 

Пушки к бою едут задом, –

Это сказано не мной.

(«От автора»)

 

Во многих случаях готовые словесные формулы вставлены без указания на источник. Наличие крылатых слов, лозунгов, клишированных речений, что на все случаи частной и общей жизни были на устах у всех, вовсе не лишают поэта возможности подчинить их новому заданию. Импровизация опирается на повседневную речь, и наблюдательность писателя проявляется в отборе метких, точных слов и сентенций. Клишированность речений как бы повторяет свойство языка как общенародного достояния, предоставляющего возможность выбора из уже запечатленного человеческого опыта. Авторские речения и сентенции столь глубоки и емки по смыслу, что их трудно отличить от анонимных общенародных. Соревнуясь в мудрости и меткости, они становятся неразличимыми по происхождению:

Смерть встречай лицом к лицу.

(«Кто стрелял?»)

 

Жизнь одна и смерть одна.

(«Бой в болоте»)

 

Не гляди, что на груди,

А гляди, что впереди!

(«На привале»)

 

Ничего. С земли не сгонят,

Дальше фронта не пошлют.

(«Генерал»)

 

Города сдают солдаты,

Генералы их берут.

 

Кроме радио, ребята,

Близких родственников нет.

(«Про солдата-сироту»)

 

У войны короткий путь,

У любви – далекий.

(«О любви»)

 

Однако поэт не только воспроизводит готовые речевые формулы, но и преображает их. Библейское «Сильна, как смерть, любовь» оказывается конкретно приуроченным к драматической ситуации войны:

На войне сильней войны

И, быть может, смерти,

(«О любви»)

 

В четверостишии:

Если б ту слезу руками

Из России довелось

На немецкий этот камень

Донести, – прожгла б насквозь, –

(«Про солдата-сироту»)

можно увидеть реализацию метафоры, содержащуюся в устойчивом словосочетании «жгучие слезы».

Практическая речь в отличие от поэтической не столь тропеична, и в ней нет сигнатурок, отмечающих авторские метафоры; эпитеты и определения бытуют здесь в семантически не осложненном виде или вовсе лишены смысловой многоплановости:

Я загнул такого крюку,

Я прошел такую даль,

Я видал такую муку,

И такую знал печаль.

(«На Днепре»)

 

И тем не менее истинный поэт способен создать эффект эстетической новизны из самых обычных слов, вскрыть идеологическую суть простого слова. Слово «холодный», взятое изолированно, не содержит признаков поэтичности. Совсем обыденно и прозаично оно звучит в сочетании «суп холодный». Однако художник может обратить элементарный смысл в образно-сущностный:

Но, бездомный и безродный,

Воротившись в батальон,

Ел солдат свой суп холодный

После всех, и плакал он.

 

На краю сухой канавы,

С горькой, детской дрожью рта,

Плакал, сидя с ложкой в правой,

С хлебом в левой, – сирота.

(«Про солдата-сироту»)

 

Слово «холодный» обрело жизнь в двух рядах: в соотнесенном с реальной ситуацией (солдат поздно вернулся в батальон, ел, когда уже все давно поели, и т. д.) и в производном от словесного контекста значении «сиротский».

Следует подчеркнуть, что смысловое осложнение слова-образа часто совершается у Твардовского как бы под прямым воздействием внешних, внестиховых, реальных, ситуационных импульсов, благодаря которым оно приобретает новые свойства валентности и становится производным элементом другого – поэтического – ряда.

Эмоционально-экспрессивный заряд разговорной речи восполняет недостаток литературных эпитетов, поэтических синонимов-метафор, синтаксически нормативных конструкций: «валенки с ноги», «рукавичка… с руки» не просто «теплые вещи» сами по себе: они хранят в себе еще и человеческое тепло, которое греет тело и согревает душу. Видимо, речь идет о великом холоде, если «мороз – ни стать, ни сесть», и о непривычной чистоте, если от нее «озноб по коже». Если девушка «хороша, как говорится, в прифронтовой полосе», то, наверное, она была не из красавиц. «Край известный до куста» – это может быть только родной край, знакомый с детства.

Большинство определений отражает не внутренние свойства предмета как такового, а отношение к нему человека, попавшего в невиданно сильный водоворот войны, переживающего ее с индивидуальной и всенародной точки зрения: «чужая ночь», «пленный край», «холодная черта», «земля родная», «немецкая сторона», «неподступный лес», «скучный климат заграничный», «святой и правый» бой, «людской дымок жилья», «чужой огонь» («За чужим огнем расслышишь артиллерию свою»). Из реальных свойств предмета обозначаются прежде всего те, которые отражают их восприятие человеком, действуют на его тело, душу, тревожат его воображение: «простуженные кони», «шершавый снег», «снег жесткий, как песок», «нещадная стужа», «доброй матушки снаряд» (из нашего орудия), «ржавая вспышка», «тупоносый снаряд» (о немецком снаряде), «голос вправдашный, родной», «полусонные сутки», «старая гармошка, что осталась сиротой», «удивительный народ» («Нет, какой вы все, ребята, удивительный народ»). Модальное качество мысли о предмете часто отливается в шутливые строчки:

И почтит что новые,

С точки зренья старшины,

Сапоги кирзовые.

(«В бане»)

 

У Твардовского нет «проходных» определений:

  1. Здесь и далее цитирую по изданию: А. Твардовский, Василий Теркин. Книга про бойца, «Наука» («Литературные памятники»), М. 1976.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 1981

Цитировать

Степанов, Г. «Вот стихи, а все понятно…» / Г. Степанов // Вопросы литературы. - 1981 - №5. - C. 88-106
Копировать