«История народа принадлежит поэту»

Н. Эйдельман, Пушкин и декабристы: Из истории взаимоотношений, «Художественная литература». М. 1979, 422 стр.

Один из участников известного семинара С. А. Венгерова делал доклад с центральным тезисом о том, что Пушкину была чужда гражданственная поэзия. Вместо отзыва профессор начал читать: «Любви, надежды, тихой славы…»

Стихотворение «К Чаадаеву» входит ныне в программу восьмилетней школы, но вполне ли постигнуто искусство чтения лаконичных пушкинских строк? Анна Ахматова говорила в свое время о пушкинской «тайнописи», о неизученности ряда всем известных произведений поэта, о сбивающих с толку, преследующих нас с детства ходячих фразах о ясности, прозрачности и простоте Пушкина. И свою книгу Н. Эйдельман предваряет замечанием, что «Пушкин, вероятно, самый загадочный русский художник. Именно потому, что – самый знаменитый, великий, изучаемый» (стр. 5).

В этих строках – зерно авторской программы, база его исследовательской концепции. Н. Эйдельман – историк, поэтому и о Пушкине он пишет как историк, погружаясь в реку фактов и оставляя на нашу читательскую долю соблазн интерпретации, все радости и неожиданности осмысленного чтения. Клио определила весь строй книги, начиная с подзаголовка: «Из истории взаимоотношений». Скромно, без намеков на откровение, на сенсационность, которой отдается дань в некоторых изыскательских трудах последних лет: император – Дантес – Натали (откуда взялось это: Натали?! В письмах Пушкина к жене, едва ли не единственном по достоверности источнике, никаких Натали нет – есть женка, Наташа, мой ангел)…

Вместе с тем книга Н. Эйдельмана – не сугубо научный труд. Она обращена как к читателю искушенному, так и к только начинающему постигать смысл жизни поэта. Н. Эйдельману удается писать так, чтобы всем было интересно, но глубже всего проникал бы самый подготовленный, прошедший продолжительный путь в своем духовном бытии.

Разумеется, уже предмет изысканий автора предопределил сосуществование в его методе историка с литературоведом. Озаглавив книгу «Пушкин и декабристы», Н. Эйдельман далеко не в последнюю очередь учитывал то, что рядом с художественным миром Пушкина существовал и мир литературы, которую позднее назвали декабристской.

Гонители Пушкина и не подозревали, что, отправляя поэта в южную ссылку, они открывают ему неоценимую возможность дышать «атмосферой тайных обществ», которая, как отмечал П. Анненков, «сообщила впоследствии его слову ту прямоту, смелость и откровенность…» ¹.

О жизни Пушкина в Кишиневе и Одессе известно не так много, и ряд новых сведений, заключенных в начальной части книги – «Юг», безусловно, встретит живой отклик. Это, прежде всего, критический анализ свидетельств И. И. Горбачевского в части, касающейся взаимоотношений Пушкина с декабристами. С достоинством, памятуя о том, что в научном поиске убедителен не благородный пафос, а точный и жесткий анализ фактов, Н. Эйдельман обосновывает историческую обусловленность негативных высказываний Горбачевского о личности поэта. Исследователь предлагает внимательнее рассмотреть версию о «жужжаньи клеветы», о том, что поэт был умышленно скомпрометирован в глазах будущих декабристов. Он напоминает слова П. Анненкова о Пушкине как о явлении, не подходящем «к общему строю жизни… Пушкин просто терялся в этом мире приличия, вежливого, дружелюбного коварства и холодного презрения ко всем вспышкам, даже и подсказанным благородным движением сердца. Он только чувствовал, что живет в среде общества, усвоившего себе молчаливое отвращение ко всякого рода самостоятельности и оригинальности» (стр. 155).

Но и здесь Н. Эйдельман убежден в том, что один из главных девизов на знамени историка – осторожность. Пушкин знал о преследовавшей его клевете, но ни разу не назвал имен подозреваемых в ней. Говоря об А. Н. Раевском как о возможном клеветнике, Н. Эйдельман, тем не менее, напоминает, что «проблема клеветы, доверия или неверия слухам – куда шире, чем вопрос о том или другом «виновном лице» (стр. 162). В главке «Тягостная путаница» он хорошо показывает, что взгляд на мораль у многих декабристов не мог охватить во всей сложности «чрезмерную подвижность пылкого нрава» Пушкина, «Для большинства васильковских декабристов и «соединенных славян» было характерно особенно строгое, пуританское воззрение на свое назначение и нормы человеческой, гражданской этики… Левое крыло южных декабристов осуждает «легкомысленное» поведение того человека, который по таланту своему предназначен для высшего; политика становится производной от морали…» (стр. 165 – 166).

Этот раздел – несомненная удача автора, удача публицистическая. Но есть в первой части и другой, не менее яркий рассказ – о разысканиях сборника Н. С. Алексеева, где сохранилась копия любопытнейшего пушкинского произведения, печатаемого в собраниях сочинений под условным названием «Заметки по русской истории XVIII века». Как известно, И. Фейнберг обосновывал гипотезу о принадлежности этих «Заметок…» к утраченным автобиографическим запискам поэта². Н. Эйдельман предлагает свою атрибуцию «Заметок…», считая, что «независимо от «Автобиографических записок», Пушкин замышлял большую работу о России начала XIX столетия со вступлением «О России XVIII века» (стр. 133 – 134) ³. Так ли это? Автор не защищает безоглядно свою точку зрения, он поступает по-иному – последовательно, строка за строкой читая «Заметки…» и их черновики, стремится дать квалифицированный комментарий к ним, рассматривая их как «первый серьезный опыт в серьезной прозе» для Пушкина (стр. 141). Исследователь подчеркивает самоценность этой пушкинской работы, находит в ней начало пути к «Борису Годунову», «Пугачеву», «Медному всаднику». Исходный пункт сложной эволюции взглядов поэта на историю, на свободу и просвещение.

Двадцатитрехлетний Пушкин пишет поразительные по своей глубине слова: «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон».

Далее мысль эта получает новое качество. «Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство; нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния против общего зла, и твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы». Говорит Пушкин и о попытках переустройства сверху. «Аристокрация после его (Петра. – С. Д.) неоднократно замышляла ограничить самодержавие к счастию, хитрость государей торжествовала… и образ правления остался неприкосновенным». «Правление в России грустно усмехается Пушкин, вспоминая известные события, – есть самовластие, ограниченное удавкою». Тема деспотизма, безмерной власти, как показывает Н. Эйдельман, находит многообразное воплощение в творчестве Пушкина этих лет. Это и Наполеон из одноименного стихотворения, и «главная фигура современности – «властитель лукавый», развращающий свое государство», – Александр I, и «Тартюф в юпке и короне» – Екатерина II.

Но самой сокровенной – отныне и навсегда – становится для поэта мысль, что «свобода – неминуемое следствие просвещения», хотя, отмечает Н. Эйдельман, с годами «ему все яснее, что просвещение – не столь еще сильно, а свобода – еще не столь близка» (стр. 136). «Следует задуматься о глубочайшей интуиции, прозорливости Пушкина, который уже в 1823 году увидел сон народов и безнадежность быстрых заговорщических попыток – разбудить спящих «кличем чести» (стр. 140 – 141). Обращаясь к известным пущинским «Запискам», исследователь доказывает, что отношение Пушкина к тайным обществам было чрезвычайно серьезным и глубоким. Не зная многого собственно политического в их деятельности, Пушкин прямо и недвусмысленно высказывал свое отношение к художественному творчеству будущих декабристов, а значит – и свое понимание цели и назначения поэзии, Немало интересного в этом смысле содержит переписка Пушкина с Рылеевым и А. Бестужевым (Марлинским). Переписка-спор. Пушкин: «…Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности…» Рылеев: «К несчастию, влияние это было слишком пагубно: мистицизм… мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые в нем иногда даже прелестны, растлили многих и много зла наделали», Полемика о «Думах» Рылеева. Автор: «…Убежден душевно, что Ермак, Матвеев, Волынской, Годунов и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей». Пушкин: «…Все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест<…>. Описание места действия, речь героя и – нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ивана Сусанина…)».

Пушкин решительно защищает своеобразие поэтического творчества. «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? – пишет он Жуковскому в те же весенние месяцы 1825 года, -, вот на! Цель поэзии – поэзия – как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а все не в попад». Здесь есть доля иронии, но вскоре Пушкин напишет Бестужеву: «Кланяюсь планщику Рылееву… но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов».

Речь в этих полушутливых фразах, подчеркивает Н. Эйдельман, «идет, в сущности, о смысле жизни, о судьбах человеческих и народных» (стр. 298). Пушкин в полной мере понимал художнические искания Рылеева, но, по его убеждению, высказать (и доказать) вполне свое кредо поэт может только своим творчеством, а не декларациями. «Новая поэзия Пушкина – «Евгений Онегин», «Борис Годунов» – в широком, историческом смысле больше способствовала «общественному благу», освобождению человека и человеческого, нежели его прежние, более прямые стиховые атаки против самодержавия. Здесь происходило художественное проникновение в главнейшую для русской общественной мысли проблему – проблему народа, народных масс, проблему их роли и участия во всемирно-историческом процессе».

В этом отношении важнейшим представляется стихотворение Пушкина «Андрей Шенье», написанное в том же 1825  году. Н. Эйдельман подробно рассматривает историю создания стихотворения и его судьбу в 1826 – 1828 годах, когда запрещенный цензурой отрывок элегии с произвольным названием «На 14 декабря» разошелся в списках и породил политическое дело, завершившееся учреждением секретного полицейского надзора за Пушкиным, снятого только в 1875 (!) году. Исследователь предостерегает от проведения прозрачных аналогий: певец в темнице – Пушкин в опале, режим Робеспьера – русская тирания 1820-х годов… И это, но не только это. Не столько это. Народная стихия – революция – поэт. Стихотворение о смысле человеческой истории.

Что есть история? Существует ли некий природный закон, по которому развитие идет от худа к добру? Тема французской революции предстает в элегии в обобщенно-философском плане. Гром свободы «разметал позорную твердыню» – Бастилию, «власти древнюю гордыню развеял пеплом и стыдом». Но Шенье страшит стихийность, могучесть случайности в таком социальном потрясении.

Где вольность и закон?

Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей.

Убийцу с палачами

Избрали мы в цари…

Шенье, «свободы сеятель пустынный», по-прежнему верен «богине чистой». Он убежден в вечном бытии свободы и указывает на ее носителя:

Народ, вкусивший раз твой

нектар освященный,

Всё ищет вновь упиться им…

Свобода – вот идея, которая соединяет поэта со всеми другими людьми, поистине универсальная идея. Человек становится подлинно свободным гражданином, когда он ощущает себя не только частичкой государства, колесиком или винтиком его механизма, но гражданином еще и человеческой общности. Самоощущение подлинно гражданственно, если человек не может жить спокойно, когда рядом боль. Гражданское чувство – это, прежде всего, сострадание.

Декабристы были впереди Пушкина в своей решимости, в бескомпромиссной приверженности к вооруженному тираноборству, но поэт постигал многое глубже, шире, дальше. Мысль его мужественна до конца. Он нелицеприятен, ибо служит истории, он рукоположен не только говорить истину (у Державина: «…истину царям с улыбкой говорить»), но и пробуждать «чувства добрые» ⁴.

Следя за развитием гражданственных идей Пушкина в связи с декабризмом, пришлось отойти от разбора своеобразия монографии. Между тем жанровые достоинства книги несомненны. Н. Эйдельман провел не только тонкое научное исследование, он сумел дать нам возможность пожить мыслями и делами Пушкина. Книга его не эссеистическая трель, временами возникающая в литературоведении, это зримая история драматичных дней и трудов Пушкина. Умело употребленные детали: пушкинское письмо, «истыканное дырами», – это, поясняет автор, одно из тогдашних средств борьбы с холерой: «боялись, что зараза распространится через посредство писем» (стр. 60); выплывший из небытия и нашедший свое место в книге факт из биографии И. Пущина: будущий декабрист демонстративно хотел занять должность квартального надзирателя, «желая показать, что в службе государству нет обязанности, которую можно было бы считать унизительной» (стр. 264); и, с другой стороны, замечание мимоходом, но вовремя – III Отделение привлекало на работу в своей системе и некоторых вчерашних вольнодумцев (например, Дубельта, числившегося по «Алфавиту» декабристов; предложения от Бенкендорфа делались и братьям Пушкиным); помянутая в контексте повествования история с апологетической биографией Николая I, которую написал за пожизненную пенсию и приличный орден французский историк Поль Лакруа (стр. 346). А вот красноречивейший секретный приказ императора – из дел декабристов «вынуть и сжечь все возмутительные стихи», чтобы какой-нибудь любознательный чиновник вдруг не выучил наизусть» (стр. 378), Книга Н. Эйдельмана густо населена, и портреты в этом исследовании зримы: от Пушкина до сыщиков и соглядатаев графа Витта и Бошняка.

Правда, может быть, и не стоило в этом труде, точном и осторожном, упоминать об Ольге Калашниковой и ее гипотетическом сыне (стр. 275 – 276). Приходится сожалеть и о том, что не нашлось возможности перепечатать полностью дневник Модеста Корфа, интереснейший документ о лицейских товарищах Пушкина (опубликованный лишь в журнале «Знание – сила», 1976, N 9).

Но это, разумеется, частности. Н. Эйдельман написал книгу, которая зовет читателя к собеседованию, к сотворчеству и – в итоге – к сопричастности слову и делу Поэта.

1. П. Анненков, Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. СПб, 1874, стр. 117 – 118.

   Н. Эйдельман называет П. Анненкова «первым пушкинистом». Это определение, казалось бы, парадоксальное, – а как же быть с «пушкинскими статьями» Белинского?! – имеет свой резон. Именно П. Анненков подготовил первое научное издание сочинений поэта и его первую научную биографию; Белинский же впервые сделал идейно-эстетический разбор пушкинского наследия.[↩]

2. См.: Илья Фейнберг. Не завершенные работы Пушкина, «Современник», М. 1976. стр. 252 – 264.[↩]
3. Заслуживает внимания основанное на изучении алексеевского сборника предложение Н. Эйдельмана о замене в собраниях сочинений заглавия «Заметки по русской истории XVIII века» на «Некоторые исторические замечания» (стр. 113).[↩]
4. Показательно, что в черновике стихотворения была строка: «…В след Радищеву восславил я свободу». Вслед за Радищевым, за его одой «Вольность». Поэзия декабристов «пропущена», думается, намеренно. Центральные идеи Рылеева, главного пушкинского оппонента, – долг и справедливость, но не свобода.[↩]