Воспитание цивилизации

Е. Краснощекова, Иван Александрович Гончаров. Мир творчества, СПб.,»Пушкинский фонд», 1997, 493 с.

Подобно тому как Гончарову потребовалось совершить «кругосветное» путешествие на фрегате «Паллада», чтобы открыть (или, если говорить точнее, сформулировать) феномен «обломовщины» в русской душе и российской цивилизации, Елене Краснощековой было нужно пережить все тяготы «четвертой» волны эмиграции, выучить заново английский, вписаться в западную университетскую жизнь и в американский образ жизни, быт, повседневность, – словом, целиком «перевоспитаться», – чтобы перешагнуть рубеж, отделяющий ее скромную раннюю книжку об «Обломове» (М., 1970) и непритязательные комментарии к литературно-критическим статьям писателя начала 1980-х от итогового исследования творчества Гончарова, пожалуй, не имеющего прецедентов в отечественной литературной науке, чтобы – через творчество Гончарова – выйти к масштабным философским обобщениям относительно русской культуры и российской цивилизации, национально-русского характера и менталитета. (Говоря это, я отнюдь не забываю, что о Гончарове писали В. Е. Евгеньев-Максимов, В. Ф. Переверзев, Б. М. Энгельгардт, Н. К. Пиксанов, Ю. Г. Оксман, А. Г. Цейтлин, Н. И. Пруцков, В. А. Недзвецкий, Л. С, Гейро, В. И. Мельник, Н. Д. Старосельская и др.)

Феномен своего рода культурной и цивилизационной «внена-ходимости» России (если применить к нему известную категорию эстетики и философии культуры М. М. Бахтина) и попыталась прокомментировать Е. Краснощекова. Рефлексируя из своего «прекрасного далека» на еще не до конца отошедшую в историческое небытие «эпоху большевистского правления», с характерными для нее беспредельным «давлением власти на личность россиянина» и наследственной «готовностью народа избежать испытания свободой, подчинившись авторитету» (с. 355), бывший советский литературовед и нынешний американский профессор удачно напоминает заключительные сентенции знаменитого маркиза де Кюстина из его скандальных мемуаров «La Russie en 1839» («Россия в 1839 году»): «Нужно жить в этой пустыне без покоя, в этой тюрьме без отдыха, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу, предоставленную народам в других странах Европы, каков бы ни был принятый там образ правления… Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы» ¹ (с. 477).

Наверное, так или примерно так рассуждает не только каждый иностранец, излечившийся от завораживающей загадки «русской души» и необъяснимой любви к «великой России», но и русский человек, решившийся в черный для себя день и час покинуть родину. Сон о России закончился, он был долгим, полным тоски о светлом прошлом, неудовлетворенности настоящим, но более всего – разнообразных надежд и иллюзий; пробуждение будет горьким и трезвым, трудным и страшным и, что самое обидное, тоже долгим, прямо-таки каким-то бесконечным, неторопливо уходящим в тревожное и туманное будущее. «Сон» и «Пробуждение» – так называл сам Гончаров две эпохи русской жизни, две картины, выражающие эти сменяющие друг друга исторические эпохи и воссозданные в его зрелом творчестве.

Новым в исследовании Елены Краснощековой явилось не то, что она нашла ключ к творчеству Гончарова в арсенале его же критических рефлексий – статей, писем (подобное практиковали и другие литературоведы – как отечественные, так и зарубежные) и соответственно рассмотрела все его произведения как звенья единого непрерывного замысла, глубоко пережитого и продуманного художником-мыслителем. Новое выявилось в обосновании центрального положения книги: предметом творчества Гончарова был национально-русский менталитет как таковой, с разных сторон, в различных аспектах и приложениях, рассмотренный писателем на протяжении всей его литературной жизни и судьбы, на примере открытых им литературных типов. Все творчество Гончарова в книге Е. Краснощековой предстает как единый, цельный текст, посвященный одному, но очень важному и сложному для осмысления предмету.

Конечно, прежде всего это Обломов – характер, некогда отнесенный Писаревым к разряду «вечных детей». Уже в первом абрисе целого романа – во фрагменте «Сон Обломова» – писателем был показан генезис характера Илюши как жертвы ненормального воспитания, как «пленника этого мира, хотя его все обожают и балуют» (с. 265). Эффектно вписывая Обломова в традицию европейского «романа воспитания» (в частности, «Эмиля» и «Юлий, или Новой Элоизы» Ж. -Ж. Руссо: «Илюша как Анти-Эмиль»), Б. Краснощекова прослеживает все этапы и перипетии национального антируссоизма, последовательно и систематически лишающего личность свободы: «Илюшу в Обломовке насильственно ограничивают в действиях, впечатлениях, подавляют его природную энергию и любознательность, компенсируя отчасти потери в самостоятельном познании мира развитием воображения, питаемого «необузданной фантазией» (с. 265 – 266). «Детская склонность погружаться в мечты-фантазии» дополнялась сказками, в которых «поэтизировались те же самые начала, что царили в жизни», – то есть идиллия, многократно усиленная народной фантазией. Не случайно любимая, самая популярная в Обломовке сказка «По щучьему велению» – о счастье Емели, не слезающего с печи и все получающего само по себе: «в русской мифологии поэтизировались не труд, усилие, борьба, а случайная удача, что выпадает человеку ни за что ни про что» (с. 266), а точнее – чудо (во всех его житейски-бытовых и религиозно-философских вариантах). При этом воля и действие обесценивались, а воображение и ум, проникнутые вымыслом, оставались в рабстве до старости.

Исследователь четко договаривает современными научными категориями то, что Гончаров формулировал беллетристически, ассоциативно: «Этюд о детстве Илюши, таким образом, расширяется до социопсихологического исследования истоков особого русского менталитета… Подмена действительности вымыслом (шире – утопичность сознания) видится коренной чертой национальной ментальности» (с. 267). Воссоздавая по рассказам няньки те времена, когда «закладывалась ментальность обломовцев», Е. Красношекова придает исторический масштаб тем репликам, вырвавшимся у писателя, где он к числу «племенных черт» нации относил пассивность, дремотное переживание своих драм, жизненную апатию, господство обстоятельств над сознанием и деятельностью: «Сама общинность обломовской жизни (муравьиная коллективность), ее оппозиция индивидуальному началу генетически восходят (в контексте истории) к необходимости совместной обороны против почти непреодолимых, неблагоприятных обстоятельств, воздвигаемых Историей и Географией: суровость климата, открытость (обнаженность) равнинного пространства в сторону врага, внутренние распри…» (с. 260).

1. Маркиз де-Кюстин, Николаевская Россия, М., 1990, с. 255. В рецензируемой книге страница указана неточно: 254.[↩]