Воскрешенные годы
М. Чарный, Ушедшие годы, «Советский писатель», М. 1967, 354 стр.
В прошлом году исполнилось пятьдесят лет литературной деятельности М. Чарного. Срок немалый. Он активно выступал в центральных газетах и журналах, редактировал «Краевую ниву», был одним из руководителей «Вечерней Москвы» и «Литературной газеты», работал корреспондентом ТАСС за границей, дружил с выдающимися писателями и общественными деятелями. Он видел и слышал Ленина. Прожитое и легло в книгу «Ушедшие годы».
Годы – ушли. Вместе с ними ушли, разумеется, и люди, о которых вспоминает автор. Но вот открываешь книгу – и все воскресает. А в памяти как бы рефреном звучат слова из письма другого автора, Якова Ильина, к своей ясене: «…Въехать обратно… в годы юности, мы сможем лишь на моторе воспоминаний».
«Мотор воспоминаний»… Чем мы только ему не обязаны?
Пушкин писал в заметках о Вольтере о естественности нашего любопытства к автографам великих писателей: будь эти автографы даже «не что иное, как отрывок из расходной тетради или записки к портному об отсрочке платежа». И пояснял: «Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений в восторгов».
Сейчас речь идет не об автографах, не о «смиренных цифрах» и «незначащих словах», а о живых и драгоценных чертах тех, кто поистине стал предметом наших изучений и восторгов. Тем оправданнее наше любопытство.
В каждом из двенадцати очерков рецензируемой книги автор дарит нам то, что столь щедро и бережно сохранила его память.
Он присутствовал в ноябре 1922 года на пленуме Московского Совета, когда В. И. Ленив произносил свою последнюю речь. Потом он давал об этом отлет в газету. Позже он был на похоронах вождя. Затем, уже в 1957 году, случайно встретился с бывшей петроградской прачкой, которая стала в 1917 году большевичкой, служила в Смольном и часто встречалась с Ильичем. Она общалась с Лениным и когда Советское правительство переехало в Москву. По предложению Ленина ее позже направили на работу в таможню.
Автор бережно записал и ее рассказ о Владимире Ильиче. От себя же добавил:
«Смотрел я на Анну Марковну, на ее крупное энергичное лицо со следами долгих лет труда и размышлений и думал: Ленин, когда говорил о том, что и кухарок надо обучать управлению государством, – не вспоминал ли он вот эту мою собеседницу, так хорошо ему знакомую кухарку-прачку, товарища Нюшу…»
Мы многое знаем о Ленине. Но как нам дорога каждая новая правдивая строка о нем! А их немало в очерке «Живой Ленин».
Очень ценен и очерк «Горький в Италии», который по праву можно назвать исследованием на эту тему. Он занимает свыше ста книжных страниц. Автор работал в Италии и после смерти Алексея Максимовича побывал в Сорренто и на Капри, где жил Горький, собрал богатейший материал о нем.
Исследование вобрало в себя и впечатления от личных встреч.
Автор находился в числе журналистов, которые в 1928 году встречали Алексея Максимовича на пограничной станции Негорелое и сопровождали его до Москвы. Затем, в 1932 году, он видел Горького на премьере «Егора Булычева» в Театре Вахтангова и наблюдал его в период подготовки к Первому всесоюзному съезду советских писателей и во время самого съезда.
Все это органически легло в очерк. Некоторое представление о нем дают названия отдельных глав: «Первая встреча» (о первом приезде А. М. Горького в Италию в 1906 году). «Приезд Ленина». «Друзья и гости». «Второй отъезд и заграничные домыслы». «В Сорренто». «О «Письме» Маяковского Горькому». «Возвращение домой». И наконец, последняя глава – «По следам великого «скритторе» (скриттор по-итальянски – писатель).
В очерке убедительно показано, как Горький, находясь пятнадцать лет в Италии, жил Россией: ее событиями, людьми, думами…
Автор пишет: «Художнический взгляд Горького отмечал своеобразие итальянской природы с особой чуткостью, хотя у него не было специально профессионального «приглядывания» к этой природе. Весь поглощенный Россией, ее людьми, событиями, образами и красками, он не собирался писать об Италии и, как известно, кроме цикла итальянских сказок, за пятнадцать лет своего пребывания в стране ничего о ней не написал. В его феноменальной памяти, в его сердце и уме теснилось столько мыслей, переживаний, воспоминаний о России, что, проживи он, кажется, еще сто лет, напиши еще сто томов, все равно он всего не исчерпал бы».
И в другом месте: «Для Горького итальянский снег был не снег, да и дело было, по-видимому, не в самом снеге, березе, черном хлебе и прочих «атрибутах». Горькому нужна была вся совокупность быта людей, их сердец, их языка и природы, которая была для него Россией».
Не лишена основания и мысль о том, что Горький, находясь вдали от родины, делал для молодых ее литературных сил то, что делают сейчас Союз писателей, Литературный фонд, литературные консультации и многие редакции, вместе взятые.
Потрясающе конкретно Алексей Максимович отвечает одному из своих адресатов: «Извиняюсь, – задержал ответ! Но – сегодня 7-е марта, а Ваша рукопись, считая с января, 69-я! В истекшем году я прочитал 417 рукописей. Факт».
Автор справедливо называет этот факт изумительным. Да, конечно. Но его можно назвать и поучительным.
Нельзя не заметить, что страницы о Горьком, как и предыдущие – о Ленине, как в последующие – о Луначарском, Маяковском, Алексее Толстом и других, представляют собой не только субъективно окрашенный рассказ об объективных фактах, но и сочетают, соответственно, эпическое, так сказать, с лирическим.
Вот что предшествует, например, строкам об итальянском снеге и Горьком: «Только тот, кто долго жил за границей, знает, что такое тоска по привычным с детства явлениям родной природы. Странно и скучно, например, зимой без снега. Группой советских людей в Риме мы предпринимали специальные поездки в горы, чтобы там на высоких перевалах увидеть снег. Мы выходили из машины и от радости плясали на снегу, как дикари, хотя снег был желтоватый и, по правде говоря, жалкий».
Индивидуальность, столь обязательная для художника, обязательна и для литературоведа, критика. Фамилия на обложке нуждается в дополнительном подтверждении: автор должен чувствоваться в самом тексте. Там должен проявиться его взгляд, темперамент, характер – все то, что именуется «авторским лицом».
В «Ушедших годах» видишь тех, о ком вспоминает М. Чарный, и видишь того, кто вспоминает.
В моей памяти живет предостережение, высказанное некогда всерьез одним редактором – «доброжелателем». Он советовал: «Бросьте пороть отсебятину. Больше переписывайте».
То, что шло «от себя», настораживало, беспокоило, пугало. Переписанное же было уже апробировано, и его можно было с легким сердцем подписывать в печать.
А ведь только способность «пороть отсебятину» придает литератору какую-то цену.
В очерке о Горьком в Италии есть, как мы уже знаем, глава о «Письме» Маяковского Горькому. В ней автор полемизирует, и убедительно, с самим поэтом и с известным исследователем творчества Маяковского А. Метченко.
На разных страницах книги он полемизирует с К. Зелинским, А. Макаровым, В. Шкловским, К. Симоновым и др. И это опять же то, в чем проявляется авторское лицо, что придает книге своеобразие.
Разные воспоминания пишутся, как мы знаем, с разной на то мерой основания: одни с достаточной, другие – с мизерной.
Приятно отметить, что в воспоминаниях М. Черного чувствуется полная мера основания, они опираются на твердый фундамент фактов.
Основанием для очерка «Последний вечер у Луначарского» послужил майский вечер 1933 года, проведенный автором, вместе с группой писателей, на квартире у Анатолия Васильевича. До того М. Черный, будучи слушателем Литературного института красной профессуры, занимался в семинаре, которым руководил Луначарский. Не раз приходилось ему слушать наркома просвещения, выступающего с докладами и лекциями, на диспутах. И все это, конечно, стало отличным горючим для «мотора воспоминаний».
Весьма поучительно то, что сказано об отношении Луначарского к начетничеству и творческим спорам.
«- А ваше мнение? – спрашивал он чуть ли не каждого участника семинара, приучая его прежде всего думать самостоятельно, искать, а но пользоваться готовой формулой, хоть и трижды правильной».
И еще: «Иногда он продолжал полемику, выступая страстно и горячо, защищая свою позицию, если речь шла о больших принципиальных вопросах, иногда проходил мимо, но никогда не мешал спору, не пресекал его, считая атмосферу дискуссии той естественной атмосферой, в которой легче всего дышится людям искусства и науки».
Большое место в книге занимают воспоминания «Маяковский в нашей газете». Автор был в 1924 – 1928 годах заместителем редактора «Вечерней Москвы». Маяковский активно сотрудничал в газете. Исследователю, изучающему работу поэта в газете, не обойтись без воспоминаний М. Чарного. Автор прав, утверждая, что поэт не только приносил в редакцию свои стихи, «но и вынашивал многие и:) них в редакции», что газета «давала Маяковскому сильнейший импульс для творчества». И потому-то он, дразня эстетов, демонстративно-вызывающе называл себя «поэтом текущей политики».
У этого очерка есть свое предисловие и послесловие, убеждающее нас в том, что отношения между автором и поэтом были не просто «служебными».
Автор, уходя в 1919 году в Красную Армию, захватил с собой томик Маяковского «Все». Он тоже работал в «АгитРоста», присутствовал на первом чтении Маяковским поэмы о Ленине и на чтении поэмы «Хорошо!», был на премьере «Клопа» и на обсуждении «Бани». Он всегда доброжелательно относился к поэту, даже в те времена, когда у него было много врагов.
И в этом очерке автор не ограничивается информацией, а старается осмыслить памятное. В этой связи он, например, справедливо обращает наше внимание на одно весьма тревожное место в статье «Как делать стихи?», где поэт говорит о своем крайне тяжелом душевном состоянии. В каком году писалась статья? Еще в 1926! Маяковский рассказывает о трудностях работы над стихотворением, посвященным Сергею Есенину. «Уже подъезжая к Москве, – признается он, – я понял, что трудность и долгость писания – в чересчур большом соответствии описываемого с личной обстановкой.
Те же номера, те же трубы и та же вынужденная одинокость.
Обстановка заворачивала в себя, не давала выбраться, не давала ни ощущений, ни слов, нужных для клеймения, для отрицания, не давала данных для призыва бодрости».
Мимо этих строк нельзя было пройти равнодушно!
И в этом очерке мемуарист идет в ногу с исследователем.
Но там же встречается и такое, что требует уточнения, а порой вызывает даже возражение.
Так, сказано, что Маяковский считал «началом своей серьезной литературной работы 1909 год». Началом? Но первое его печатное стихотворение датировано не 1909 годом, а 1912. О стихах же, написанных в тюрьме, поэт отзывался иронически: «Вышло ходульно и рев плаксиво… Спасибо надзирателям – при выходе отобрали». Очевидно, что 1909 год нельзя считать началом серьезной литературной работы Маяковского.
Автор явно преувеличивает пагубное влияние футуризма на Маяковского, видя в нем, в футуризме, то «великое несчастье», то «тяжелый груз», обременяющий поэта. Отсюда и утверждения, что Маяковский якобы освобождался от этого проклятого футуризма «в борьбе, в труде, с мукой», что его поэтический корабль, облепленный ракушками – «грязью чуждых идей» (?!), – терял «скорость и ценность» (?!).
Из того, что писалось в свое время в «Вечерней Москве» о поэме «Хорошо!», следовало, как очевидное, что «элементы сатирические» превосходят в поэме по своей силе «элементы героические». Автор приводит эту весьма спорную цитату, никак ее не комментируя.
Далее он утверждает, что Маяковский-до тяжело переживал свое знаменитое «Письмо» к А. М. Горькому. И безосновательно делает вывод: будто бы именно эта ошибка «многое определила в том состоянии духа, в котором Маяковский жил в свои последние месяцы».
«Письмо» датировано еще 1926 годом. Почему же Маяковский вдруг в последние месяцы своей жизни ощутил его как страшную, непоправимую ошибку? Вопрос остается без ответа.
Но это – частности. В воспоминаниях-очерках «Встречи с Алексеем Толстым», «Александр Фадеев», «Незабываемый Артем» и других автор вновь и вновь проявляет сильные стороны своего дарования мемуариста-исследователя. И если говорить о всей книге «Ушедшие годы», то, пользуясь авторской терминологией, ее можно назвать книгой «собственного изготовления».
Любопытная и характерная деталь: еще в 1932 году, когда М. Чарный учился в Институте красной профессуры, темой его диссертации стало творчество Артема Веселого.
«В ответ на ухмылки некоторых товарищей я горячо доказывал, что работа над материалом таких современных, спорных писателей очень важна для нашей литературы, что именно такая работа легче дает возможность обнаружить у диссертанта умение самостоятельно мыслить, если такое вообще имеется…»
Он, как говорится, выстрадал то, о чем сейчас написал. И уже одно это не может не вызывать уважения.
До сих пор я более или менее подробно останавливался на каждом из представленных в книге очерков. Но журнальная площадь ограничена. И теперь приходится прибегать к скороговорке.
Автор живо, умно и по-своему написал об Александре Фадееве, Юрии Олеше, Федоре Панферове. Много нового открывается в его воспоминаниях «Евгений Петров перед гибелью» и «Виктор Кин в Париже». В этих очерках-воспоминаниях снова и снова проявляется критика – аналитическое дарование М. Чарного. И что, конечно, очень ценно, – его очерки лишены «хрестоматийного глянца». Заключает книгу стоящий особняком очерк «Жрец башни из слоновой кости» – о Вячеславе Иванове, с которым автор встретился в 1937 году в Риме, на вечере, посвященном 100-летию со дня рождения Пушкина. Этот очерк тоже представляет не только познавательный интерес. Убедительна мысль: одного таланта недостаточно, – важно его направление. Мысль эта естественно вытекает из рассказанного: «…Вячеслава Иванова его приверженность к мистическим туманностям вытянула с родной земли и привела к средневековым переулкам Рима, где он и застрял».
Итак, на «моторе» авторских воспоминаний мы побывали в ушедших воскрешенных годах и многое познали. М. Чарный владеет высоким искусством рассказывать и мыслить.