«Восемь». Сборник «Новые имена в драматургии»

«Восемь». Сборник «Новые имена в драматургии» / Сост. Кс. Степанычева. М.: СЭИП, 2013. 424 с.

Сборник «Восемь» содержит восемь пьес молодых русскоязычных авторов, участников мастер-класса драматургии, проводимого журналом «Современная драматургия» в рамках Форума молодых писателей России и стран СНГ. «Новое» здесь, смеем надеяться, не столько открытие не известных ранее имен (большинство участников сборника знакомы зрителям «новой драмы»), сколько ориентация на поиск инноваций, актуальность. Кроме того, выборка этих пьес определена тем, что все авторы — участники профессионального Форума, то есть в сборнике представлены качественные (как ее понимают организаторы) образцы современной драматургии.

«Бог щекотки» Н. Рудковского — это единственная «не новая» пьеса, ибо написана еще в 2010 году (для современной драматургии срок в несколько лет значителен). С одной стороны, эта пьеса — «эталон», причем не столько «новой драмы», сколько европейского new writing. Илья, мастер гламурной фотографии, делает ряд фотосессий, в которых воплощает свои фантазии об отношениях матери и ребенка (его бесплодная подруга Ева кормит грудью щенка; девочка прикладывает к груди куклу…). Сам Илья «искусственник», а его отношения с матерью напоминают отношения бывших любовников. Реальный любовник Ильи — на кладбище. Герой находится в полной апатии. Ровно до того момента, пока не знакомится с гастарбайтером, человеком, который все делает только один раз, ибо второй ему неинтересен. Здесь и возникает тема щекотки: «Щекотка — великая вещь. Запредельное состояние человека на свете». Ева же, обезумевшая от желания иметь ребенка, решает спать со всеми подряд, пока не забеременеет. Спит и с Ильей, именно он становится отцом, но заражается от Евы ВИЧ.

Темы гомосексуализма, ВИЧ, отчаянного одиночества, сюжет как движение героя к неизбежной смерти отсылают к наработанным приемам new writing. Но есть еще второй план пьесы — культурное нагромождение образов, сплав актуальных тем и литературной игры, намеков и культурных отсылок, реплик, идущих как будто из бессознательного героев, сплетение литературных и библейских реминисценций, которые в целом дают хаотическую картину современной цивилизации, приближающейся к своему упадку, концу. Пьеса состоит из фрагментов, название каждого из них отсылает к какой-либо сказке, мифу или библейской истории: «Красная Шапочка», «Тысяча и одна ночь», «Авраам и Сара», «Самсон и Далила». В финале мать, Ева и Тим (три убийцы) появляются с тремя веретенами — как три мойры.

Стильная (можно даже сказать, «модная») на всех уровнях пьеса Рудковского, связанная с современной западноевропейской традицией, но при этом одновременно порывающая с ней, — один из «полюсов» данного сборника. Противоположный ей «полюс» — жизнь «на дне», которую нам показывает в пьесе «Дурное семя» Г. Греков.

«Дом Наташи — это одна небольшая комната с прихожей», — так начинается пьеса, длинной ремаркой с подробными описаниями. Где что стоит, что какого размера, насколько старое. Аналогично, очень подробно описано, что достает Наташа из мешка, как она все это готовит, кто как ест. Быт и выживание — вокруг них и о них ведут разговоры герои пьесы. Хочешь есть — умей вертеться. Муж Наташи глухой и немой, любовник — хозяйственный, но слепнет, один сын сидит в тюрьме, а второй, Саша, — только книжки читает. После «хороших» книг спокойный, а если «современные плохие» попадутся, то впадает в запой и разбой. И здесь, в этой пьесе-«чернухе» (вспомним это словцо, ведь автор как будто нарочито пишет так, чтобы вспомнились и пьесы 1980-х, и популярный «певец ирландской глубинки» Мартин МакДонах), присутствует «культурное нагромождение образов», только в пересказе Саши, который тщетно ищет в чтении собственный смысл жизни, примиривший бы его с тем, кто он есть.

Как и положено, на любое «дно» найдется свой Лука. Здесь это слепнущий Петр Семенович. Он внушает Саше, что Бог создал его добрым, что Он любит всех одинаково, но испытывает души… Правда, поверит в это Сашка не сразу, а после того, как его чуть не убьет собственный брат, неожиданно вернувшийся из тюрьмы. Самого брата прирежет Петр Семенович. А Сашке наконец откроется, что он не просто так здесь, на Земле, он в жертву себя приносит, чтобы кто-то где-то был умным и богатым: «Ну, к примеру, врач там какой, самый умный, он там где-нибудь в Африке людей спасает, а я его дурь здесь отрабатываю…» Отработав всю свою «дурь», погибают герои пьесы. Однако уходят они не в темноту, а туда, где слышат молчание Самого Бога.

Между Ильей из «Бога щекотки» и Сашкой из «Дурного семени», как это ни странно, есть много общего — оба они современные романтические герои. При этом — обе эти пьесы, конечно, стилистически и композиционно разные. В частности, эпизоды пьесы Грекова «нанизываются» друг на друга, и каждый из них способствует все большей концентрации «ужасов действительности», окружающих главного героя и ведущих его к трагическому финалу. По всем признакам сюжетная организация «Дурного семени» кумулятивная, с той лишь разницей, что финальная катастрофа в пьесе совсем не «веселая».

Есть, правда, между героями и существенное различие. Илья — жертва, поскольку только в этом своем качестве ощущает себя живым. Сашка — становится добровольной жертвой вследствие своих, как это ни смешно звучит, «духовных поисков». Насильственная смерть здесь, в отличие от других, аналогичных по структуре пьес, где смерть является освобождением не только для самих жертв, но и для их мучителей, уводит героев в иное, но точно лучшее бытие. Кончаются для героев их сложные отношения с матерями и всем миром. Авторы «разоблачают» «действительность», представленную в пьесах, как неизменную, невозможную для выживания их героев. «Действительность» здесь вполне сопоставима с понятием «рока» древнегреческой трагедии. Невозможность выживания демонстрируется, но конфликт, по сути, остается неразрешимым.

Жанровая стратегия, предметом изображения которой является тотальное отчуждение героя от социума, выраженная на сюжетном и языковом уровне и «завершенная» криминальными мотивами, известна русской драматургии («Власть тьмы», «Живой труп» Л. Н. Толстого, «На дне» М. Горького и мн. др.). В этом смысле стратегии «Бога щекотки» и «Дурного семени», пожалуй, можно назвать традиционными, а кумулятивный принцип построения сюжета позволяет авторам ввести в свои пьесы трагическую катастрофу.

Трагедия и смерть как очищение становятся главной темой и в пьесе Вл. Зуева «Восемь» — об убийстве членов дома Романовых. Сюжет драмы также кумулятивен, это сплав сна и яви, голосов «оттуда», внутренних монологов, документальных фактов и визионерских видений, притч и молитв. Хотя есть и «осколки» традиционного сюжета с завязкой, развитием и кульминацией — история Копысова, воровавшего церковные кирпичи и лишившегося за это своего маленького сына (мальчика придавило ворованным). Однако на первом плане здесь не внешнее развитие действия и не точность исторических свидетельств. Автор предлагает нам внутреннюю драму, происходившую в душах каждого из участников этих тяжелых событий. С самого начала (а пьеса снабжена и прологом, и эпилогом, что указывает на ее эпичность) читатель/зритель видит не только события, но и слышит внутренние мысли каждого из героев. Логично предположить, что вся пьеса — это монодрама (в том значении, в котором использовал этот термин Евреинов). Во всяком случае, такой могла бы быть одна из ее режиссерских интерпретаций.

На примере пьес В. Дергачевой, Кс. Жуковой, С. Кирова и П. Павлова мы видим, что современная монодрама — часто идеальная жанровая форма, в которой драматурги показывают «поле битвы» в сердцах людей: столкновения их с социальными Другими и Другим иным, которым может оказаться сам Господь Бог.

Введение божественного, Бога и его «авторитарного слова» в современной драматургии не ново, часто «божественное» и есть та самая вертикаль пьесы, связанная с возможным очищением (читай «катарсисом») читателя/зрителя, «светом в конце тоннеля», завершающим событием и т. д. В «новой драме» начала столетия эта «вертикаль» часто снималась, редуцировалась, важнее было показать «горизонтальные» отношения, не обремененные ни культурными, ни духовными артефактами. Тем интереснее наблюдать, как в «горизонтальные» сюжеты «новых драм» проникают такие экзотизмы, как монастыри, церкви, святые.

Особняком в сборнике стоят пьесы О. Михайлова, К. Климовски и Кс. Степанычевой. Особняком — потому что не вписываются в основные стратегии движения «новая драма» и имеют сильные отсылки к «драме традиционной» (имеются в виду стилевые и сюжетные особенности).

Так, «Похищение» Степанычевой можно было бы назвать ХСП («хорошо сделанной пьесой»), как ее понимают критики, входящие в движение «новая драма». Да и если взять классическое определение ХСП, то перед нами образец «непрерывного, последовательного и плотного развертывания мотивов действия», напряженное ожидание, череда подъемов и спадов, цепь недоразумений, эффектов и неожиданных развязок (Пави). Помимо жесткой сюжетной структуры в пьесе Степанычевой большую роль играет комедийное: собственно, «Похищение» — комедия ситуаций, в которой важны быстро сменяющееся действие, запутанная интрига, однако характеры при этом лишены глубины и драматизма (хотя героини как раз драматические актрисы). Схема ХСП, которая «неосознанно пародийно» заимствована у устаревшей классической модели, сейчас вовсю эксплуатируется телесериалами, и не случайно пьеса Степанычевой написана так, что может быть органично экранизирована для телевидения.

Пьесы, представленные в сборнике, демонстрируют разные стратегии как репрезентации действительности, так и жанрово-стилевых решений. Внимание молодых драматургов направлено и на внутренний «театр для себя» их героев, и на исторические и культурные источники, требующие переосмысления. Несмотря на то, что на формальном уровне наблюдается тиражирование приемов, выработанных в рамках «новой драмы», есть тенденция переосмыслить содержательный уровень текстов для театра, трансформировав героя, вернув его в «центр»: добавить в «жизнь одноклеточных» и вертикальное измерение, и «сложносочиненность» характеров, и даже показать их развитие по ходу действия. Героизм если и возможен, то только в историко-религиозном контексте («Восемь» Зуева). А герои современной пьесы воодушевляют читателя/зрителя стремлением преодолеть отчужденность и неполноту самореализации.

И. БОЛОТЯН