Верный принцип и досадные отступления от него

Ю. А. Андреев, Русский советский исторический роман. 20 – 30-е годы. Изд. АН СССР, М. – Л. 1962, 167 стр.

О советском историческом романе написано много. Среди этих исследований монография ленинградского литературоведа Ю. Андреева «Русский советский исторический роман. 20 – 30-е годы» займет свое самостоятельное место, будет замечена всеми, кого интересует развитие советской прозы тех лет. Сравнительно с другими работами на ту же тему в книге Ю. Андреева круг наблюдений расширен. Романы А. Толстого, Ю. Тынянова, А. Чапыгина, О. Форш рассматриваются автором в связи с общей проблематикой целой группы произведений, посвященных темам декабризма, петровской эпохи, крестьянских восстаний.

Предшественники Ю. Андреева в разработке избранной им темы Р. Мессер и С. Петров в своих исследованиях ограничивались преимущественно кругом произведений вершинных и рассматривали их главным образом с точки зрения достижений исторической романистики. Ю. Андреев хочет идти дальше. Справедливо его стремление более полно показать не только новаторское значение лучших романов, но и их слабые стороны, что позволяет автору яснее обнаружить главные тенденции сложного развития жанра. Часто обращается Ю. Андреев и к истории критики, что также обогащает его книгу.

Новый аспект работы Ю. Андреева, как он определен самим автором, состоит в более углубленном историко-литературном анализе исторических романов 20 – 30-х годов. Как же осуществлен этот принцип в работе?

Известно, что у А. Толстого, В. Шишкова, А. Новикова-Прибоя в процессе многолетней работы над отдельными книгами их эпопей концепция изображаемой эпохи во многом менялась. Писатель рос, другим становилось его отношение к прошлому. Это обстоятельство у Ю. Андреева отнесено больше к характеристике творческого пути отдельного художника, чем к рассмотрению общего развития жанра; даже о романе А, Толстого исследователь пишет так, как если бы «Петр Первый» сразу появился в печати как произведение неизменившейся исторической концепции. Движения А. Толстого «внутри» романа Ю. Андреев не учитывает, но историко-литературный процесс как раз и раскрылся бы глубже в сравнении трех книг «Петра», чем только в соотнесении этого романа в целом с произведениями К. Шильдкрета. Конечно, творческая история произведения – предмет исследования более специального; но мысль о развитии исторических взглядов писателей должна была получить более глубокое выражение и в монографии такого типа, как книга Ю. Андреева.

Автор пишет, что его книга «представляет собой историко-литературное описание» и поэтому теоретические вопросы не стоят в центре его внимания. Но обращения к теории у него довольно часты, так как самый принцип историко-литературного анализа включает в себя и некоторые теоретические проблемы. Например, ставится вопрос о связи современности я истории. Проще, конечно, говорить об исторической основе произведения «вообще», безотносительно к современности; труднее, но и важнее понять тот порожденный современностью избирательный интерес к прошлому, который определяет и самый отбор фактов, и всю идейно-художественную структуру произведения. Автор предпочел здесь второй, более трудный путь. Но вопрос о связи современности и истории решается им иногда с излишней прямолинейностью.

Ю. Андреев пишет, например, об идейной растерянности Ю. Тынянова в годы нэпа: увлеченный революцией, Ю. Тынянов создает «Кюхлю», а испытывая колебания в период нэпа, выступает с пессимистическим романом «Смерть Вазир-Мухтара». В «Смерти Вазир-Мухтара», читаем мы в книге, Тынянова привлекает аналогия: «люди менялись, и сейчас то же; тогда эти изменения были обусловлены сменой власти, и теперь то же». Сам Ю. Андреев признает, что «это очень голенькая, убогая параллель, совершенно не вскрывающая глубинных, объективных процессов истории…». Возникает вопрос: в какой мере эта параллель действительно принадлежит Ю. Тынянову? Думается, что такая система аналогий в известной степени является все-таки следствием упрощенного понимания вопроса о связи истории и современности самим Ю. Андреевым. Если последовательно претворять в работе принцип, избранный Ю. Андреевым, то в романе «Кюхля» (1925) можно с большим основанием искать связанные с нэпом колебания, чем в «Смерти Вазир-Мухтара» (1927 – 1929) – романе, созданном в то время, когда победа сил социализма стала более ясна.

Вторая и, пожалуй, основная в работе теоретическая проблема – путь художников к марксизму. В свете марксистского понимания истории Ю. Андреев показывает, как в исторических романах разных лет менялись изображение выдающейся личности и массы, характер связи человека и эпохи, пути соединения вымысла и исторического факта. Но именно по поводу того, как сказался в анализе Ю. Андреева принцип соотнесения марксистской философии и художественного метода, и необходимо сделать некоторые замечания.

Отправляясь в оценке романа А. Чапыгина «Разин Степан» от того обстоятельства, что А. Чапыгин на первый план выдвигает исключительные качества Разина, что в романе выступление разинцев показано как бунт голытьбы, а не как крестьянское движение, Ю. Андреев приходит к выводу о близости А. Чапыгина к Н. Михайловскому и об отсутствия в «Разине Степане» научного понимания истории.

Действительно, в «Разине Степане» вождь восстания настолько исключителен, что рядом с ним никто не может быть поставлен. А. Чапыгин не различает в романе голытьбу и крестьянство, так как в стихийном потоке видит вообще самое яркое выражение революционности. Эти особенности романа и могут создать впечатление сходства, совпадения с теорией «героя и толпы», но совпадение это самое внешнее, оно не захватывает основных особенностей художественного метода А. Чапыгина.

Здесь необходимо войти в логику художественного осмысления прошлого самим А. Чапыгиным, художником определенного исторического периода, а не объяснять ее путем подыскания внешних аналогий. А. Чапыгин, как и многие другие писатели того времени, воспринимал революцию главным образом как взрыв народного возмущения, как сокрушение твердынь. Поэтому относительно к прошлому – не только у одного А. Чапыгина – идея поступательного развития, противоречивого процесса исторической преемственности еще не созрела. В «Разине Степане» и в других романах классовая борьба показывается пока еще не в потоке исторического созидания, поступательного движения, а только как крайнее выражение непримиримости интересов народа и правящих верхов. Революционные традиции и идеи прогрессивного значения русской государственности еще не были соединены в одной концепции.

Ю. Андреев пишет, что в «Разине Степане» не показана сила объективных обстоятельств и вследствие этого на первый план выдвинута воля героя. Думается, что речь должна вестись не об отсутствии у А. Чапыгина мысли о значении объективных обстоятельств, а об одностороннем их понимании в те годы – и не одним только автором «Разина Степана», но и другими писателями.

Образ защитника народа тем выразительнее у А. Чапыгина, чем исключительнее личность, освещенная героико-романтическим светом. Эта приподнятость образа Разина вовсе не отделяет его волевую личность от пассивной толпы, не возносит над массой. В исключительности Разина всего полнее проявляются сила и талантливость массы, ее воля к сокрушительному протесту. Чем ярче у А. Чапыгина Разин, тем более он выступает как сын народа, детище его. Правда, чапыгинский Разин ничему не учится у народа, он и как вождь, и как человек не раскрывается в романе в процессе развития. Но это обстоятельство вовсе не есть следствие народнической концепции героя и толпы. При всем своеобразии подхода к прошлому, у О. Форш, А. Чапыгина, Ю. Тынянова все эти особенности понимания героя и массы повторяются, являются для них общими. То, что в чапыгинском повествовании Ю. Андреев относит к индивидуальным недостаткам, скорее есть особенность всей исторической прозы 20-х годов, в которой поиски нового творческого метода выражались первоначально в пределах героико-романтической трактовки личности и массы, со всеми открытиями и со всей относительной неполнотой такого видения человека и общества. Ю. Андреев называет как положительные, так и отрицательные стороны многих романов, но самый способ различения достоинств и недостатков часто сводится в книге к механическому рассечению противоречивого, но целостного явления. Ошибки в оценке прошлого в исторической прозе 20-х годов, в том числе и в романе А. Чапыгина, действительно были, но гораздо важнее определить те особенности, которые характеризуют лучшие исторические романы 20 – 30-х годов как целостное единство. Все, что отнесено Ю. Андреевым к недостаткам, рассматривается им, по сути дела, только как досадные заблуждения отдельного писателя. Поэтому и представление автора об исторической прозе 20-х годов с ее открытиями и ее пределами оказалось неполным.

Принцип историко-литературного исследования состоит в анализе закономерностей метода в его конкретном воплощении, и когда исследователь определяет достоинства и недостатки произведения безотносительно к этим закономерностям, он нарушает принцип историко-литературного подхода к предмету своего исследования. Книга Ю. Андреева утрачивает здесь именно тот дух историзма, который так необходим в историко-литературном анализе.

В некоторых ответственных выводах специфика искусства выпадает из поля зрения Ю. Андреева. Он пишет, например, что, как историк-марксист, А. Толстой в «Петре Первом» прежде всего изображает экономическое укрепление России, видя в экономике основу политической независимости русского государства. Если подойти с такой меркой к «Петру Первому», мы обнаружим как раз не достоинства романа, а его неполноту. В «Петре Первом» нет ни одного крестьянина, занимающегося своим крестьянским трудом, нет сколько-нибудь развернутого изображения помещичьего хозяйства, нет уральских заводов Демидова, нет мануфактур Бровкина, не представлена торговая деятельность укрепившегося купечества, то есть не показаны именно те области жизни, по которым нагляднее всего можно судить о развитии экономики петровской эпохи. И вместе с тем «Петр Первый», по общему признанию, является лучшим советским историческим романом. Именно в работе над «Петром» А. Толстой, по его словам, понял, что «марксизм, освоенный художнически, – «живая вода». Роман А. Толстого, конечно, не отрицает мысли об основополагающем значении материальных изменений в развитии общества. Но А. Толстой шел к марксизму, решая художественные задачи изображения человека и эпохи.

Не могут быть приняты, на наш взгляд, и те места исследования, в которых Ю. Андреев пытается определить коренное отличие историзма советской литературы от историзма русской литературы XIX века. Ю. Андреев пишет, что задача, решаемая А. Толстым в «Петре Первом», более сложна, чем та, которую ставил перед собою Л. Толстой в «Войне и мире». Различия исторических взглядов писателей предельно упрощены: «…если последний (Л. Толстой. – Г. М.) изображал общество, испытавшее грандиозный внешний толчок, то А. Толстой рисовал серьезнейшую внутреннюю ломку». Этот ошибочный вывод не является случайным. Тот же принцип различений автор развивает и дальше. Изображение эпохи в «неповторимых исторических событиях, нравах, обстановке» считается в книге историзмом «первого этапа развития». Вторая и высшая ступень историзма, по мысли Ю. Андреева, выражается в постижении «важнейших закономерностей социальной жизни», достигнута она Только в советском историческом романе. Но разве заслуга того же Л. Толстого состоит лишь в том, что он только изобразил эпоху в «неповторимых исторических событиях, нравах, обстановке»? Разве он, кого В. И. Ленин назвал «зеркалом русской революции», не постиг художнически хотя бы некоторых «важнейших закономерностей социальной жизни»? Разве не явилось творчество Пушкина отражением этих закономерностей? Здесь Ю. Андреев также встает на путь ненужных упрощений. Качественное своеобразие и высота историзма советской литературы могут быть глубже показаны в сравнении именно с завоеваниями историзма Пушкина и Толстого.

Ю. Андреев выдвигает много новых оценок. С ними не всегда можно согласиться не только потому, что возможен другой подход к этому материалу, но и вследствие того, что полемика в книге почти совсем не развернута, а некоторые страницы монографии написаны в таком духе, будто до Ю. Андреева никогда другие точки зрения не выдвигались. Глухие обращения к «некоторым критикам» не обязывают автора к строгой и всесторонней аргументации и потому ничего не дают, тем более что такие обращения мы находим чаще всего именно там, где Ю. Андреев выдвигает новые положения.

В книге Ю. Андреева есть то необходимое для серьезного исследования стремление к полноте фактов – сложных, порою противоречивых, – которое обязательно для работ по истории советской литературы. В ней есть развитие единой мысли о путях исторических романистов к марксизму, что придает цельность всему исследованию. Но принцип историко-литературного анализа в этой интересной книге не до конца выдержан.

г. Саратов