Верное направление
«Советская литература 20-х годов. Материалы межвузовской научной конференции», Южно-Уральское книжное изд-во, 1966. 387 стр.
Вышел еще один коллективный труд, посвященный проблемам развития советской литературы 20-х годов. В последнее время издания такого типа не редкость. Они все более входят в традицию, завоевывают себе место рядом с «учеными записками». Их преимущество в сосредоточенности усилий на исследовании одной какой-то проблемы или, как в рецензируемом сборнике, на одном периоде в истории литературы. Вместе с тем тип коллективного проблемного сборника не вполне, видимо, определился, еще ощущает зависимость от своего предшественника – «ученых записок». Эта зависимость сказывается в известной Стихийности, с которой подбираются материал и круг участников. К примеру, южно-уральский сборник включает работы 20 авторов с весьма различной направленностью интересов. Межвузовская конференция привлекла не только литературоведов, занятых непосредственно 20-ми годами, но я методистов (статья А. Полякова о логике изучения художественного произведения в школе я вузе), лингвистов (Л. Рыньков, «Метафора как средство сатиры»), для которых выбор этого периода в какой-то мере случайность. Что касается литературоведческих работ, трудно говорить о том, что составители сборника ориентировались на общность концептуальную. И тем не менее эта общность, прежде всего общность принципов анализа, существует. Одна из примет сборника – внимание к общим закономерностям литературного процесса. Анализом отдельных произведений или исследованием какого-то этапа в творчестве писателя заняты немногие авторы (Э. Дергачева, «Повесть Л. Н. Сейфуллиной «Перегной», В. Дашевский. «Жанровое своеобразие «Дела Артамоновых» М. Горького», А. Субботин, «Формирование жанров в поэзии В. Маяковского (1917 – 1923)», И. Щербакова и Е. Ландау – публицистика А. Толстого и И. Эренбурга). Большинство же участников сборника заинтересованы проблемами общего характера. Знаменателен и подход к ним. Лишь Л. Шепелева, исследуя развитие прозы, избирает путь, сравнительно недавно бывший наиболее распространенным, – путь тематического анализа («Изображение деревни в романах 20-х гг.»). Остальным, видимо, кажется более плодотворным выйти за пределы тематических циклов, обратить внимание на пересечения, противостояния рассматривают разные стороны этого процесса: споры о предмете и задачах революционного искусства (Л. Кищинская), проблемы романтизма (А. Микешин), становление советской поэзии (Е. Барковская, А. Лазарев), сдвиги, которые вызывает эпоха в традиционных жанрах, в сюжетосложении (В. Охитин, И. Монакова и др.). Для сборника типичны также статьи сопоставительного типа (Горький и Пришвин, Серафимович и Пролеткульт, Маяковский и Леф и т. д.). Изучая становление новой литературы, участники сборника так или иначе поставлены были перед необходимостью решать вопрос об отношениях искусства с действительностью. Дело в том, что пореволюционная литература сознательно стремилась к участию в преображении мира. Естественно, что на неизведанном пути допускались свои просчеты – ив эстетической практике, и в теоретических построениях. И до сих пор, как свидетельствуют работы авторов сборника, проблема: жизнь и литература – остается наиболее сложной методологически. В тех решениях, которые выдвигаются сегодня, порой ощущается связь с воззрениями рапповских теоретиков, пренебрегавших спецификой искусства. К примеру, В. Охитин, автор содержательной статьи о малых жанрах, анализируя рассказ, тематически и проблемно связанный с нэпом, пишет: «Положительное решение проблемы – как бороться с новой буржуазией, что ей противостоит в изменившихся условиях – долго не давалось всей советской литературе» (стр. 122). Такой вывод свидетельствует о желании исследователя подчеркнуть приближенность литературы к жизни, к политическим и экономическим задачам времени. Но очевидно, что В. Охитин забывает о необходимой искусству эстетической трансформации этих задач. Для И. Монаковой такая трансформация есть вещь бесспорная. В статье «Логика развития действия в прозе 20-х годов как элемент метода» исследовательница связывает возникновение социалистического реализма с эстетическим освоением новых закономерностей жизни. Их суть И. Монакова видит в том, что обстоятельствами, в которых действует человек, становится сама история. Литература откликнулась на это рождение нового типа сюжета, в основе которого, полагает исследовательница, – не личные столкновения, симпатии, антипатии, стечение случайностей, но историческая действительность. Такое определение ведет далее И. Монакову к выводу об известной ограниченности романов Федина, Леонова и других писателей, которые, как ей кажется, тяготеют к традиционному типу сюжета. Вряд ли можно принять эти суждения в целом, потому что они свидетельствуют о несколько упрощенном понимании эстетического освоения действительности. Революция и в самом деле вырвала человека из прежних узких (выражение Ленина) рамок существования и сделала его из участника семейной драмы очевидцем и действующим лицом преображения мира. Но эстетический эквивалент этого процесса в произведениях зачинателей социалистического реализма не сводился к выбору исторической арены для действия героев. В художественном сознании нового типа возникла убежденность в более тесном; чем раньше, сближении, соприкосновении индивидуальной судьбы и судьбы общей, исторической. В каждом явлении, в каждой частности для художника проступил общий смысл. Поэтому вряд ли справедливо, как это делает И. Монакова, противопоставлять частные коллизии (симпатии, столкновения отдельных героев, стечение случайностей) коллизиям, вбирающим в себя исторические и классовые закономерности. Ведь для художественного видения того типа, который исследует И. Монакова, характерна как раз идея Взаимосвязи этих коллизий, идея проявления истории на уровне частной Жизни. Только на первый взгляд «Города и годы» и «Барсуки» – романы традиционно-личной судьбы. Судьбы героев этих произведений своеобразно конденсируют в себе судьбы классов или больших социальных прослоек. Романы, об эстетической ограниченности которых пишет И. Монакова, в действительности вобрали в себя объективную логику бытии не в меньшей мере, чем произведения Серафимовича, Фурманова, но отразили ее не прямо, а косвенно. Для полного представления о том, как шло освоение новых закономерностей жизни, необходимо было бы сказать также о случаях искаженного отражения их. Усложнение связей человека с миром для одних участников литературного процесса («серапионы», Замятин, Шкловский) явилось доказательством хаотичности, алогизма действительности и непрочности человеческого бытия, беззащитности человека перед историческим вихрем. На этой почве возникли серапионовская ориентация на западный сюжет (Гофман, По, Стивенсон), теория сдвига, искажения действительности в целях приближения к «истинному», то есть хаотическому, ее смыслу (у Замятина). И в серапионовских алогизмах сюжета, и в замятинском «сдвиге» реализовалась идея зыбкости, случайности, иррациональности связей человека со средой. Другой вариант искаженного восприятия необычайной приближенности человека к истории можно найти у Пильняка. Для его романов характерна почти не знающая пределов расширенность картины мира. Проза, кажется, стремится вобрать в себя историю во всем ее объеме, использовать любые свидетельства о ней (летописи, объявления, официальные реляции, дневники и т. д.). Однако весь этот исторический калейдоскоп «неконтактен» с характерами героев. Именно широта, необуженность среды позволяет личности, по мнению Пильняка, вообще уйти от ее воздействия, разорвать с ней связи, стать «голой» (отсюда и название первого пильняковского романа – «Голый год») и, освободившись от обременяющего давления, погрузиться в изначальное биологическое бытие.
Концепции «серапионов», Замятина и Пильняка необходимо было бы учесть, чтобы вести родословную нового эстетического качества не только от особенностей времени, как это получилось у И. Монаковой, но учитывать и субъективную позицию Фурманова, Серафимовича, чей опыт она справедливо поддерживает. В связи с той же проблемой отношения искусства к действительности стоит обратить внимание и на статью Л. Кищинской «В спорах о новом искусстве», одну из самых интересных статей сборника. В центре ее – полемика между Воровским и руководством МАПП. Л. Кищинская обращается к общей закономерности литературного развития – к стремлению решить вечный» но поставленный революцией как никогда остро вопрос о долге искусства перед жизнью. Такой ракурс позволяет исследовательнице определить достаточно объективно существо расхождений, точки соприкосновения, сильные и слабые стороны спорящих. Но когда с той же точки зрения – искусство и жизнь – необходимо определить подпочву разных эстетических позиций, Л. Кищинская редко достигает успеха» ей не всегда удается показать, как эстетическая позиция испытывала перекрестные влияния, то есть влияния социально-политической психологии времени во всем ее объеме. Взаимоотношения литературного произведения с жизнью труднее всего определить, когда в нем нет непосредственного изображения современности. В. Варанов и И. Баранова сознательно взяли на себя эту задачу. Самим выбором объекта исследования («Аэлита» А. Толстого и творчество М. Пришвина 20-х годов) они лишали себя возможности идти по пути простейшей сверки эстетических и жизненных фактов. Они видели свою цель в том, чтобы выявить внутренние связи, которые существовали между исканиями А. Толстого, Пришвина и прозой 20-х годов, выявить, как претворяются дух и логика современной действительности в художественной концепции мира, и человека. Наиболее удачной мне кажется попытка Н. Барановой. Хотя Пришвин, доказывает исследовательница, и не ставил перед собой задачи показать нового, советского человека, но объективно в его «биологическом» человеке воплощены многие существенные стороны общественной психологии революционного времени: мировосприятие активного преобразователя земли, философа и деятеля одновременно. В большой авторский коллектив сборника входят преподаватели вузов с, разными интересами и разной методологической подготовкой. Это обстоятельство позволяет судить о некоем общем уровне литературоведения, занятого проблемами истории русской советской литературы 20-х годов. Сборник дает возможность увидеть, насколько характерна для сегодняшнего состояния литературоведческой науки, заинтересованность общими закономерностями литературного развития. Он обнаруживает» что подход к их изучению отличается одновременно и интересом к, собственно эстетическим проблемам, и настойчивым желанием определить самые сложные типы связей между фактами эстетическими и жизненными. И хотя участникам сборника не всегда удается реализовать их собственные намерения, направление их усилий многое обещает.