«Век шествует путем своим железным»

…Мы во всех отношениях вступаем в одну из переходных эпох, небезызвестных в летописях человеческого разума, эпох одновременно и низменных, и развивающихся.

С. С.Уваров¹

Силою исторических обстоятельств царствование Николая I началось катастрофой и катастрофой окончилось; 14 декабря 1825 года и «страшный суд Севастополя» отбросили вокруг себя столь мрачные тени, а современные и позднейшие критики режима, – в подавляющем своем большинстве, приходится сказать, весьма небеспристрастные, – общими усилиями еще и столь сильно сгустили краски, что в конце концов где затененным, а где и грубо замалеванным оказался целый период политической и литературной истории России, включая и действительные его противоречия.

Если у общества есть не только историческое сознание, но и историческое подсознание, то нам, наверное, уже в подсознании дан свинцово-тяжелый образ империи Николая I, и образ этот, из десятых рук полученный, надо полагать, еще долго будет окрашивать наше восприятие эпохи.

И каким-то чудом алхимического преосуществления свинца в золото живет в том же историческом нашем подсознании «золотой век» русской литературы, свершившийся то ли вопреки правлению Николая I, то ли в простом хронологическом совпадении с ним, но только, по нашему чувству, никак не благодаря ему.

Люди той эпохи смотрели на вещи по-иному.

Когда в феврале 1832 года книгоиздатель Александр Филиппович Смирдин праздновал свое «новоселье» – открытие книжного магазина и библиотеки на Невском, – газетный отчет о том событии сообщал: «…из числа присутствовавших на сем празднестве литераторов (а их было без малого пятьдесят человек. – Ю. Н.) не было почти ни одного, который бы не удостоился высочайшего внимания и награды государя императора и августейшей его фамилии за труды в литературе и науках – в этом русские литераторы счастливее собратий своих в других, как говорят, просвещеннейших странах Европы» ².

«Нам ли не достигнуть… цели, – писал примерно в то же время В. Белинский, – когда правительство являет собою такой единственный, такой беспримерный образец попечительности о распространении просвещения, когда оно издерживает такие громадные суммы на содержание учебных заведений, ободряет блестящими наградами труды учащих и учащихся, открывая образованному уму и таланту путь к достижению всех отличий и выгод! Проходит ли хотя бы один год без того, чтобы со стороны правительства не было совершено новых подвигов во благо просвещения или новых благодеяний, новых щедрот в пользу ученого сословия?» ³

Противоречия эпохи, противоречия ее «историографии», противоречия нашего восприятия того времени…

То, что эпоха была сложна и противоречива, сказать мало, – такой глубокой внутренней противоречивости, как у этих тридцати лет, в новой российской истории, может быть, не было вообще.

«Николай-вешатель»… После того как шок от «несчастных событий, омрачивших начало нового царствования», прошел, – а для общества, где с елизаветинских времен как к закону привыкли к мысли о невозможности смертной казни в России, казнь июля 1826 года в любом случае была шоком, – за новым монархом мало-помалу устанавливается совершенно иная репутация. Немедленно по коронации сам Николай распорядился, чтобы в Комиссии для следственных изысканий соучастников злоумышленного сообщества была составлена особая записка, где воедино были бы сведены наиболее основательные мнения из тех, что обвиняемые высказывали относительно внутреннего состояния империи, – этот свод идей, планов и проектов, начиная с правосудия и кончая транспортом, стал первой по времени программой нового царствования; по свидетельству автора записки делопроизводителя Следственной комиссии А. Л. Боровкова, «сей переплет» не сходил с рабочего стола Николая Павловича все тридцать лет его царствования.

Резюме записки, в частности, гласило:

«Надобно даровать ясные положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию, словом – исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления» ⁴.

По своей натуре, деятельной и жестковатой, по исторической ситуации «бунта», окружавшей его воцарение, по масштабу заявленных государственных задач и даже по необыкновенно представительной своей внешности («у него фасад великого человека», будет говорить Ф. Тютчев) Николай очень скоро был воспринят доброжелательной к нему частью общества как новый Петр Первый; и именно эта ассоциация пришла Пушкину по первом его свидании с императором, когда он экспромтом написал «Петр Великий и Николай I» – импровизацию, ставшую потом знаменитыми «Стансами» ⁵.»В нем много от прапорщика и немного от Петра Первого», – могли бы сказать и говорили недоброжелатели, но от сравнения с Петром не могли уйти и они.

Впрочем, недоброжелателей Николая мы долгое время не видим вообще – ни в частной переписке, ни в позднейших воспоминаниях, ни в фактах какого-либо косвенного характера; что мы видим, так это то, что на него и за него чуть не молятся ⁶. В 1827 году Ф. Булгарин так писал в III Отделение об одной литературной вечеринке, где среди прочих присутствовал Пушкин: «Гостей было 62 человека: все литераторы, поэты, ученые и отличные любители словесности. Никогда не видывано прежде подобных явлений, чтоб столько умных людей, собравшись вместе и согрев головы вином, не говорили по крайней мере двухсмысленно о правительстве и не критиковали мер оного. Теперь, напротив, только и слышны были анекдоты о правосудии Государя, похвала новых указов и изъявление пламенного желания, чтобы Государь выбрал себе достойных помощников в трудах» ⁷.

«Воплощение абсолютного самодержца», «деспот на троне»… Но только с Николаем Российская империя приобретает первые черты правового государства (благо к тому времени, пусть пока только на немецком языке, появилось и само это понятие). Утверждено верховенство закона, коему подлежат все, начиная от самого монарха. С тем, кстати, кончились в русской истории времена фаворитов и временщиков, что сразу же сказалось в истории с Аракчеевым: любимец прежнего государя был вначале с наивозможным респектом удален от дел, а затем, после весьма неблаговидной его публикации своей переписки с Александром I, подвергнут строжайшему осуждению и опале. Его судьбу разделили другие одиозные фигуры прошедшего царствования: по обнаружении злоупотреблений в расходовании средств был арестован, а затем сослан попечитель Казанского учебного округа Магницкий и по такому же обвинению уволен попечитель Санкт- Петербургского учебного округа Рунич – оба некогда столь рьяные борцы за «истинную нравственность» и «истинное просвещение».

Впрочем, что там Рунич с Магницким, – беспощадная война с лихоимством, казнокрадством и вообще «с многоголовой гидрой бюрократии» развернулась по всем присутствиям империи. (В исторической этой ситуации гоголевский «Ревизор» был заведомо обречен не то что на благосклонный прием со стороны высших сфер – на прямую и непосредственную поддержку самого царя, как то на самом деле и случится: настоянием Николая петербургскому чиновничеству будет чуть не предписано смотреть комедию.)

«Суровый режим», «укрепление всех институтов самодержавия»… С другой стороны, власть в России впервые начинает проводить то, что называется внутренней политикой, и вообще считаться с общественным мнением – линия, на которой в особенности настаивало III Отделение. «Общественные мнения для власти то же, что топографическая карта для начальствующего армией во время войны», – писал Бенкендорф в первом же своем отчете царю ⁸; в дальнейшем обзоры общественного мнения составлялись ежегодно. С учетом общественного мнения теперь принимаются важнейшие государственные решения – наряду с прочим и в отношении литературы. Исключительно жесткий, «чугунный» цензурный устав 1826 года, составленный еще в прошлое царствование, едва вступил в силу, а III Отделение уже сообщало о крайней его непопулярности, – немедленно был сформирован комитет для выработки нового устава, и уже в 1828 году он вступил в силу – к глубочайшему удовлетворению всего литературного мира ⁹. III Отделение критикует Министерство просвещения, под рукой которого находилась литература: «Литература, – как говорят, – находится в довольно печальном положении. Министр (на тот момент им был князь К. А. Ливен. – Ю. Н.) не знает ни одного литератора, и ни одному из них не сказал любезного слова. Общество его состоит из нескольких ханжей, пользующихся дурной славой в глазах общества» ¹⁰, – в скором времени министерство передается «прогрессивному» и «популярному» С. С. Уварову. В тех же докладах достается цензорам за «неразумение своего дела» и указывается на необходимость реформировать цензурные комитеты в более просвещенном духе, – соответствующие меры не заставляют долго себя ждать.

«Установление тотального политического надзора и контроля над мыслью»… За пределами надзора оставалось столь огромное социальное пространство, а контроль, даже по бюрократическим меркам, был настолько слаб, что в недрах российского общества именно в это время расцветает вольномыслие всех и всяческих оттенков, включая уже и коммунистические ¹¹. Правительство, разумеется, сторожило печать, проводя в этой области подчас уж действительно сверх всякой меры жесткую политику, – в то же самое время закон и вообще правосознание того времени заведомо удерживали его от прямого вмешательства во все то, что относилось к частной сфере жизни. Классический пример – «Горе от ума»: цензурой не разрешенная к постановке и печати, комедия в рукописных списках долго была самым «тиражным» произведением своего времени (по оценке «Северной пчелы», число ее копий, находящихся на руках, превышало сорок тысяч), – и никому в голову не приходило видеть в том что-либо противозаконное. «Философические письма» Чаадаева опять-таки не менее семи лет ходили по рукам и читались по салонам;

Пушкин, предполагая их опубликовать, советовался на этот счет с министром внутренних дел Д. Н. Блудовым, – «обращено взыскание» на их автора было только тогда, когда первое из всего цикла «Письмо» было опубликовано в журнале. В. Белинский в конечной стадии своего развития договорился до восхваления того, что сам он называл «мать святая гильотина», – но это в частных разговорах (которые, нетрудно предположить, вполне могли быть известны и за пределами его круга); что до литературной его деятельности, то каких- либо неприятностей с властями критик, сделавшийся знаменем российского либерализма, не имел за всю свою жизнь вообще (история с «Письмом к Гоголю», после которого имя Белинского на какое-то время попало под запрет, относится уже к «инобытию» его автора, а с тем вместе и к новому периоду российской жизни, что наступил после 1848 года).

«Попытка закрыться от Запада»… Россия при Николае I есть страна, открытая всем и всяким западным веяниям, как то было десятилетиями до того и еще несколько десятилетий будет после. Иностранной цензуре вольно было запрещать любые зарубежные книги, – это не мешало их совершенно открытой продаже: по всегдашнему недосмотру властей и общей несогласованности между ведомствами ввоз книг в страну шел, в сущности, бесконтрольно. Когда правительство в 1848 году начнет вводить действительные строгости и будет приказано обревизовать книжную торговлю, в Петербурге только в одном из книжных магазинов обнаружится 2581 экземпляр запрещенной литературы, а в магазинах и библиотеках Дерпта и Риги – свыше 3 тысяч томов ¹². При невеликой читательской аудитории того времени все это, в сущности, означало, что запрещенной литературы в стране было едва ли не больше, чем читателей, и, уж во всяком случае, что она была доступна любому желающему; П. Плетнев, удивляясь строгостям правительства по части книжной торговли, в одном разговоре так и сказал: «У нас имеются все запрещенные книги и их читают, кто бы ни пожелал» ¹³.

(«Не было ни одной иностранной запрещенной книги, которая бы не появилась в лицее у малышей 14-15 лет», – будет вспоминать об этом же времени один из последних выпускников Царскосельского лицея А. М. Унковский ¹⁴.)

В конце концов и власти, кажется, осознали, сколь далеко зашло дело, и чуть ли не махнули на все это рукой: в деле петрашевцев запрещенную литературу не будут даже отбирать и описывать при обысках.

Тем временем по кружкам и дружеским собраниям все эти годы свободно обсуждаются такие авторы, провозвестники социализма и коммунизма всех и всяких оттенков, как Фурье, Сен-Симон, Оуэн, Бланки, Кабе, а с ними вместе вообще самые разные книжные новинки, иные из которых и в Европе- то еще не вошли в круг чтения: именно это последнее обстоятельство более всего поразило П. Анненкова, когда он вернулся в Москву из Парижа.

И с первых же шагов нового императора утвердилось еще одно начало, которое так ли, иначе ли окрасит собой всю николаевскую эпоху, особенно ее культуру и более всего литературу, – идея «народности».

Дело было не только и не столько в том, что события 14 декабря сам Николай и его Двор восприняли как следствие проникновения в Россию чуждых ей идей – умозаключение, логикой которого впредь надлежало развивать в стране некие чисто национальные начала; на самом деле все было, в зависимости от точки зрения, и проще и сложнее. Ибо декабризм, вобравший в себя «самые хорошие фамилии», если что и показал определеннее всего, так это крайнюю ненадежность дворянства и чиновничества в качестве опоры престола. Для нового монарха не было ничего более естественного, чем видеть вокруг себя сплошную измену; ситуацию вполне символизировал мрачный тот казус, что в Верховном суде, зачитывавшем приговоры по делу 14 декабря, заседали двое участников заговора против Павла I – отца Николая: людей, замышлявших цареубийство, судили люди, цареубийство совершившие! На преданность дворянства не приходилось рассчитывать и впредь: доклады III Отделения ясно указывали на то, что в высшем обществе много «недовольных» и что еще более недовольство распространено среди среднего и мелкого чиновничества – сих «подлых скотов», как однажды, не удержавшись, аттестовал их Бенкендорф.

Престолу поэтому и не оставалось ничего иного, как искать главную свою опору в обществе, взятом во всей его целостности, и даже во все более нижних его слоях, – радикальная демократизация литературы в этот период есть прямое свидетельство, если не выражение, этих устремлений правительства.

С какой стороны ни посмотреть, «народность» не могла быть и не была для Николая пустым словом или лозунгом: за всем этим стояла работа, направленная на самые основания российской жизни. Все царствование с повестки дня не сходил вопрос об освобождении крестьян, и никогда в России над этим вопросом не работали более серьезно: 10 секретных комитетов, последовательно сменявших друг друга, все ближе приближались к сложнейшей этой задаче, и, похоже, лишь 1848 год помешал тому, чтобы крестьянская реформа совершилась при Николае. Отражая дух времени, литература в эти годы обнаруживает первое движение к «крестьянскому вопросу» и «деревне». Черта эпохи: Особенную канцелярию, что с начала 40-х годов готовила проект «Об отмене крепостного состояния в России», возглавлял близкий к литературным кругам Л. Перовский, его правой рукой был В. Даль, и сюда же в январе 1843 года, представив на рассмотрение записку «Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине», пришел служить «кандидат философии» И. Тургенев. Служба Тургенева в министерстве Перовского оказалась непродолжительной, но «Записки охотника», надо полагать, хоть в какой-нибудь связи с этим периодом да стоят. Александр II потом будет говорить, что именно эта книга более всего подвигла его к отмене крепостного права.

И шла дальнейшая, и притом самая глубокая, демократизация образования. «Намерение разлить в России просвещение в низших классах столь решительно, и выражено в столь сильных мерах, – отмечал в своем дневнике за 1827 год А. Никитенко, – что даже, кажется, переступлены границы благоразумной постепенности» ¹⁵.

Интересно: в литературных мемуарах мы долгое время, примерно до конца 1820-х годов, в общем-то, не видим университета; если он и фигурирует в двух-трех биографиях, то разве что. с неизбежными анекдотическими историями на тот счет, как дурно здесь учат, – с 30-х годов университет становится главным центром русской мысли. Высшая школа становилась все более доступной, и темпы ее демократизации были очень высоки; скажем, в министерство С. Уварова, с 1833 по 1848 год, прием в университеты вырос в два раза. «До 1848 года, – пишет А. Герцен, – устройство наших университетов было чисто демократическое. Двери их были открыты всякому, кто мог выдержать экзамен и не был ни крепостным, ни крестьянином, не уволенным своей общиной» ¹⁶. Изначально университетское образование было бесплатным; в 1839 году для обеспечения нужд самих университетов ввели плату, но она была совершенно незначительной – 28 рублей 59 копеек в столицах и 14 рублей 29 копеек в других университетских городах; вместе с тем в подавляющем своем большинстве, – цифра эта доходила до 70-90 процентов, – студенты получали кто полное, а кто частичное освобождение от платы: в Московском университете, например, в 1848 году из 1165 учащихся полностью оплачивали занятия лишь 85 человек ¹⁷.

В университет можно было поступать, не кончив гимназии, а, например, Белинский поступил сюда и вовсе после того, как из гимназии его исключили. Здесь можно было пребывать весьма долго, оставаясь на одном курсе на второй, а то и на третий срок: в истории Московского университета отмечен случай, когда один «студиоз» находился в его стенах девять лет, вовсе не затрудняя себя хождением на занятия и сдачей экзаменов; все тот же Белинский, кстати сказать, на первом курсе провел все три года своей университетской жизни.

1. Цит. по: Цинтия Х. Виттекер, Граф Сергей Семенович Уваров и его время, СПб., 1999, с. 102. [↩]
2. Цит. по: Т. Гриц, В. Тренин, М. Никитин, Словесность и коммерция (Книжная лавка А. Ф. Смирдина), М., 1929, с. 218. [↩]
3. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч. в 12-ти томах, т. I, СПб., 1900, с. 395. [↩]
4. Цит. по: Н. К. Шильдер, Император Николай Первый. Его жизнь и царствование, т. 2, СПб., 1903, с. 31-32. [↩]
5. Этой же встрече посвящен знаменитый пушкинский «Пророк». Известная традиция до сих пор интерпретирует его как выражение солидарности поэта с делом декабристов; между тем, как выясняется, еще Б. Томашевский в 50-х годах говорил о том, что стихотворение есть не что иное, как аллегорическое описание освобождения поэта и свидания его с царем 8 сентября 1826 года. Именно этим днем и датирован «Пророк» – прием ретроспективного датирования, к которому Пушкин прибегал не раз. Подробно аргументацию в пользу принадлежности «Пророка» к «николаевскому циклу» Пушкина воспроизводит Л. Аринштейн в работе «Пушкин. Непричесанная биография» (М., 1996, с. 154-159); здесь же рассмотрен и весь цикл[↩]
6. Еще не объясненный в исторической литературе феномен – необыкновенная популярность Николая I в самых нижних слоях общества; по сумме «николаевского фольклора» это, возможно, самый популярный монарх за всю историю России. Как пример см.: «Из записанных преданий об императоре Николае». – «Русский архив», 1892, т. 2, с. 479. [↩]
7. »Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение», М., 1998, с. 230.  [↩]
8. «Гр. А. X. Бенкендорф о России в 1827-1830 гг.» – «Красный архив», 1929, т. 6, с. 141. [↩]
9. И. Киреевский тогда писал: «…я прошу просвещенных читателей обратить внимание на сочинение, которое хотя вышло ранее 29 года, но имело влияние на его текущую словесность; которое должно иметь еще большее действие на будущую жизнь нашей литературы; которое успешнее всех других произведений Русского пера должно очистить нам дорогу к просвещению Европейскому; которым мы можем гордиться перед всеми государствами, где только выходят сочинения такого рода; которого издание (включая, может быть, учреждение Ланкастерских школ) было самым важным событием для блага России в течение многих лет, и важнее наших блистательных побед за Дунаем и Араратом, важнее взятия Эрзерума и той славной тени, которую бросили Русские знамена на стены Царьградские. Эта книга, – читатель уже назвал Ценсурный устав» (И. В. Киреевский, Полн. собр. соч. т. II, М., 1911, с. 14). [↩]
10. »Гр. А. X. Бенкендорф о России в 1827-1830 гг.», – «Красный архив», 1930, т. 1, с. 127.  [↩]
11. В 1847 году кружок Петрашевского подготовил «Словарь иностранных слов», где трактовались такие понятия, как социализм, коммунизм, фурьеризм, конституция. Петрашевский при этом наперед заручился разрешением великого князя Михаила, брата царя; с посвящением Михаилу словарь и вышел в свет, миновав все и всякие цензурные инстанции (см.: R. Paine, Dostoyevskv: a human portrait, N. Y., 1961, p. 58). [↩]
12. См.: А. С. Нифонтов, 1848 год в России. Очерки по истории 40-х годов, М.-Л., 1931, с. 76. [↩]
13. Там же, с. 77. [↩]
14. »Записки Алексея Михайловича Унковского». – «Русская мысль», 1906, кн. VI, с. 186.  [↩]
15. А. В. Никитенко, Записки и дневник (1826-1877), СПб., 1893, с. 222. [↩]
16. А. И. Герцен, Былое и думы. – Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, М., 1956, с. 107[↩]
17. Цинтия Х. Виттекер, Граф Сергей Семенович Уваров и его время, с. 204. [↩]