Новые документы о жизни и смерти Пушкина

В 1995 году в Милане в известной серии «Библиотека Адельфи» вышла книга исследовательницы и переводчицы русской литературы профессора Серены Витале «Пуговица Пушкина» ¹. От чуть ли не ежегодно появляющихся крикливо-сенсационных монографий о последней дуэли и смерти Пушкина, рассматривающих и пережевывающих уже известные факты, при этом всегда выборочно и предвзято, книга Витале отличается тем, что она впервые вводит в научный оборот целый комплекс важнейших документов – 21 письмо Дантеса Геккерену за 1835 и 1836 годы и 2 письма Дантеса Екатерине Гончаровой, которой суждено было стать его женой, а события излагаются без существенных пропусков и объективно. Книга Витале написана живо, она интересна и профессионалам – исследователям биографии Пушкина, и самым широким кругам читателей.

К сожалению, письма приведены только в переводе на итальянский язык, со значительными купюрами. Четыре письма к Геккерену и три письма к Екатерине Гончаровой не опубликованы вовсе.

Вскоре журнал «Звезда» напечатал в переводе на русский язык с французского и итальянского, и тоже с купюрами, 21 письмо к Геккерену и все пять писем к Екатерине Гончаровой ².

А затем вышла в свет книга, в которой сосредоточены все 25 известных писем Дантеса Геккерену и все 5 писем Дантеса к Екатерине Гончаровой, напечатанные без купюр в оригинале по-французски и в русских переводах с необходимыми комментариями. К этим материалам присоединены давно известное письмо Геккерена Дантесу от ноября 1836 года и впервые публикуемые документы из нидерландских архивов, рассказывающие о судьбе Геккерена и Дантеса ³. И все-таки приходится сожалеть, что на русский язык не переведена вся содержательная книга Витале. И даже не отрецензирована. Автор настоящей статьи делит вину с другими исследователями Пушкина. Меня останавливало отсутствие полного текста писем и их французских оригиналов. А как полезно было бы нашей культуре задуматься над замечаниями Витале об исследователях Пушкина, не знающих французского языка, о нашем ханжестве, жеманстве, нашей ложной преувеличенной стыдливости (pruderie), о нашей вековой зашоренности и одновременно о нашем самомнении.

В качестве примера нашей зашоренности укажу на репутацию графа М. С. Воронцова. В дни пушкинского юбилея 1937 года в детском журнале «Мурзилка» была почему-то перепечатана знаменитая эпиграмма Пушкина на графа Воронцова. Мама мне ее прочла – сам я читать еще не умея – и объяснила, как низок был этот полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу- невежда и полу-подлец, который преследовал Пушкина. И я возненавидел графа Воронцова. Не случайно современники говорили о Пушкине, что эпиграмма была его кинжалом. Она нанесла графу Воронцову рану глубиной в 180 лет.

С возрастом я постепенно с немалым удивлением узнавал, что граф Воронцов был боевым генералом, героем Отечественной войны 1812 года и последующих кампаний против Наполеона, в Бородинском сражении был ранен штыком – генерал ранен штыком! – после падения Наполеона несколько лет гуманно и решительно командовал русским оккупационным корпусом во Франции, потом, в бытность наместником императора на юге России, много сделал для упрочения благосостояния и украшения Таврии и Новороссии, узнал, что он доброжелательно встретил ссыльного Пушкина, ввел его в свой дом, предоставил ему возможность заниматься в своей уникальной библиотеке, сто лет собиравшейся его предками, в том числе отцом – русским послом в Лондоне. И лишь потом Пушкин и Воронцов оказались врагами, потом – когда двадцатитрехлетний Пушкин увлекся прекрасной легкомысленной женщиной, женой графа Воронцова.

С другой стороны, и нам следовало указать Витале на оправдательный уклон ее книги, в которой проглядывает стремление непременно обелить Геккерена и Дантеса.

Теперь мы можем в полной мере оценить значение введенного в научный оборот пласта материалов первостепенной важности, и даже обязаны это сделать. Увы. Интимная жизнь Пушкина давно перестала быть интимной. Очень давно. Еще при его жизни. Мы не собираемся здесь, как это бывает, сладострастно копаться в ней, предлагать еще одну версию всей истории последней дуэли и смерти Пушкина. Их без нас нагромождено безобразно много – скороспелых, поверхностных, мнимо сенсационных, исключающих одна другую. Например, согласно одной из самых последних, Пушкин, невольник чести, погиб, отстаивая честь не свою, не своей жены, а ее сестры Александры Николаевны ⁴. Ограничимся строго корректным анализом писем, постараемся установить, что нового они вносят в науку о Пушкине, какие старые построения они отсекают. С чистой совестью повторим за нашим замечательным предшественником: «Мы не создаем Пушкина по своему образу и подобию, а берем действительно Пушкина с его действительным характером и с теми убеждениями и взглядами, которые действительно сложились у него…» ⁵

Из 25 писем Дантеса к Геккерену прямое отношение к Пушкину имеют только 8. Они-то главным образом и привлекают наше внимание – семь обстоятельных писем и одна записка. Не будем превращать пушкиноведение в дантесоведение. Первое письмо датировано 20 января 1836 года. Шестое даты не имеет и, насколько можно судить по содержанию, написано между серединой апреля и началом мая 1836 года. В середине мая Геккерен приехал в Петербург, и его регулярная переписка с Дантесом прекратилась. Седьмое письмо и записка дат не имеют; время их написания определяется на основании содержания как 17 октября и 6 ноября 1836 года, и адресованы они из Петербурга в Петербург. Таким образом, они подводят нас непосредственно к первой, несостоявшейся дуэли Пушкина с Дантесом. (Анонимные письма, послужившие поводом для вызова, Пушкин получил утром 4 ноября.)

Два из писем Дантеса, от 20 января и 14 февраля, во фрагментах, относящихся к Пушкину, были известны уже более полувека. Но, опубликованные вне контекста, с неточностями, они внесли не меньше сумбура в наши знания о Пушкине.

* * *

До сих пор в науке о Пушкине и в нашем обществе господствовало предубеждение, согласно которому Дантес просто забавлялся, ухаживая за женой Пушкина. Для него это было развлечением в духе французского XVIII века, вариациями на темы «Опасных связей» Шодерло де Лакло. Когда Пушкин воспротивился циничным преследованиям, которым подвергалась его жена, Дантес его хладнокровно пристрелил. Жуковский, близкий друг и покровитель Пушкина, сам участвовавший в переговорах, связанных с дуэлью, утверждал, что со стороны Дантеса был только «ветреный и злонамеренный разврат» ⁶. Правда, это черновая редакция письма к Бенкендорфу, которое никогда не было отправлено.

Долгое время культивировалась ошибочная концепция заговора международной реакции, который убил (в некоторых ответвлениях этой концепции – при прямом участии Николая I и Бенкендорфа) великого революционного поэта. Отчетливо она выражена Л. Гроссманом в талантливом романе «Записки д’Аршиака» и в ряде его научно-литературных трудов ⁷. Отзвуки ее слышны в стихотворении Багрицкого «О Пушкине» 1924 года:

…Наемника безжалостную руку

Наводит на поэта Николай!

Он здесь, жандарм! Он из-за хвои леса

Следит – упорно, взведены ль курки,

Глядят на узкий пистолет Дантеса

Его тупые скользкие зрачки.

Нельзя сказать, что такой подход вовсе не имел под собою оснований. Жуковский утверждал, что правительство до самой смерти поэта и в самый миг его смерти смотрело на него как на главу демагогической, то есть революционной, партии, что он находился «под строгим, мучительным надзором», что Бенкендорф до самого конца преследовал его мелочными придирками и выговорами. Однако отсюда до заговора международной реакции недосягаемо далеко ⁸.

Ю. Лотман, который в своей замечательно умной книге вообще несколько рационализировал биографию Пушкина, решительно отверг обе эти концепции и объяснил поползновения Дантеса иначе. «Странность его отношений с Геккереном ложилась грязным пятном на его имя и грозила испортить столь успешно начатую карьеру. Выход был найден простой: шумный и гласный роман с какой-нибудь известной дамой света устранил бы порочащие его слухи и одновременно, согласно представлениям того времени, придал бы ему «блеск» в глазах общества. Все поведение Дантеса свидетельствует о том, что он был заинтересован именно в скандале – речь шла не о любви, а о расчетливом ходе в низменных карьеристских поползновениях. Предметом своих домогательств Дантес избрал жену Пушкина, которая была в зените своих светских успехов, и начал грубое и настойчивое преследование ее изъявлениями мнимой страсти» ⁹.»Пушкин пал жертвой заговора педерастов», – сказал мне Ю. Лотман в одном разговоре.

Опубликованные письма заставляют эти сильно упрощенные представления пересмотреть. Они разворачивают перед нами подлинную трагедию.

Чтобы лучше ориентироваться в дальнейшем, необходимо помнить, что Наталия Николаевна и Дантес были ровесниками, совсем молодыми людьми; в 1835 году, когда началась их любовь, это были красавица и красавец 23 лет. Дантес был как раз в том возрасте, в котором Пушкин влюбился в Елизавету Ксаверьевну Воронцову, жену графа Воронцова. Еще на два года моложе, заметим, был автор стихотворения «Погиб поэт! Невольник чести…». Пушкин был в полтора раза старше, ему исполнилось 36 лет. Геккерен был еще старше, ему в то время было 43 года.

Вот как описывает жену Пушкина граф В. А. Соллогуб – талантливый литератор, светский человек в полном смысле этого слова. «Много видел я на своем веку красивых женщин, много встречал женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши!… Я с первого же раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной: ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы…» ¹⁰

Лермонтов погиб через 4 года после Пушкина. Наталия Николаевна умерла через 26 лет после своего первого мужа. Геккерен – через 47 лет после смерти Пушкина. Дантес – через 58.

Перед нами разворачивается заключительный акт подлинной трагедии. В обиходной жизни трагедией называют любое тяжелое происшествие – гибель пассажиров автобуса в дорожной катастрофе, смерть единственного сына престарелых родителей. Мы говорим о трагедии в том смысле, как ее понимали создатели этого жанра древние греки, как ее понимание закрепилось в мировой эстетике. Могучий герой, душевными качествами неизмеримо возвышающийся над всеми окружающими людьми, идет к своей цели, побеждая все новые препятствия, через трудные перипетии. Но над ним отяготел всемогущий рок, и каждый шаг, который дается ему с таким трудом и опасностями и, как ему, ослепленному, кажется, приближает его к цели, на самом деле оказывается шагом к неотвратимой развязке – к гибели. А хор, непременный участник трагедии, в ужасе созерцает происходящее, не в силах ему помешать, и только сопереживает трагическому герою. Гибель наделенного высокими достоинствами героя – жертвы неумолимого рока повергает зрителей трагедии в катарсис.

Так написан «Борис Годунов». Появление Самозванца царь Борис воспринимает как возмездие за свое преступление. Он побеждает Самозванца на поле боя, но умирает под тяжестью страшной вины – детоубийства, некогда очистившего ему путь к трону.

После воцарения Николая I и освобождения из ссылки Пушкин стал искать новые пути в жизни. Позже он выразил это в присущей ему лаконичной эпистолярной манере. В апреле 1834 года, на Пасху, он пишет жене из Петербурга в Москву: «К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен: царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут» ¹¹. Следовало выбирать способ существования в рамках жестокого николаевского режима. Путеводными идеями Пушкину рисовались государственность, христианство, семья. Если бы ему удалось вполне осуществить свои идеалы, мы бы увидели нечто величественное, гармоничное.

Однако перед историческим взглядом Пушкина встало государство, созидающее величие России и растаптывающее человеческие судьбы. Полнее всего это выразилось в «Медном всаднике» и «Капитанской дочке». Пушкину был особенно близок Евгений – потомок славного обедневшего дворянского рода – с его мечтой о своем доме, своей семье. В судьбе Евгения он провидел свою судьбу.

Христианство… Тяжелый, но плодотворный кризис 1820- 1824 годов, пережитый Пушкиным во время южной ссылки, повернул его от юношеского вольтерьянства и кощунственной «Гавриилиады» к религиозной проблематике. В ноябре 1824 года, вскоре после приезда в Михайловское, он пишет брату в Петербург:

1. S. Vitаlе, II bottone di Puskin, Milano, 1995. [↩]
2. «Звезда», Письма Дантеса Геккерену – 1995, N 9; Екатерине Гончаровой – 1997, N 8. [↩]
3. С. Витале, В. Стар к, Черная речка. До и после, СПб., 2000. В дальнейшем цитаты из французского текста приводятся в нашем переводе, ссылки на страницы даются в тексте. [↩]
4. Р. Г. Скрынников, Дуэль Пушкина, СПб., 1999, с. 258. [↩]
5. В. С. Соловьев, Судьба Пушкина. – «Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина XX вв.», М., 1990, с. 38. [↩]
6. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина. Исследования и материалы, Пг., 1916, с. 115[↩]
7. Л. П. Гроссман, Записки д’Аршиака. Петербургская хроника 1836 года, Харьков. 1930; его же, Пушкин, М., 1958. [↩]
8. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина, с. 136, 123. [↩]
9. Ю. М. Лотман, Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя, Л., 1983, с. 241. [↩]
10. »А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», в 2- х томах, т. 2, М., 1974, с. 296.  [↩]
11. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 15, [М.-Л.], 1948, с. 129- 130. [↩]