В защиту академической науки

В дискуссии, проводимой «Вопросами литературы»¹, я рискну выступить в роли «очернительницы» и «стриженой нигилистки».

На мой взгляд, обсуждать особо состояние дел в изучении зарубежной литературы XX века – все равно что лечить человека от головной боли, не замечая, что у него гипертонический криз. Заботы наших зарубежников – это в большинстве своем заботы отечественной филологии вообще, симптомы новой ситуации в культуре, перед которой внезапно и во всей пугающей остроте встала проблема диалога и понимания других культур.

Нельзя не разделить всеобщего негодования в адрес тех, по чьей милости наш читатель заботливо ограждался от богатейших пластов литературы XX века. Бесконечная череда блистательных писательских имен, разворачивающаяся после сакраментального вопроса «ubi sunt?», – это позор и беда. И все же беда сама по себе поправимая: в принципе сейчас уже возможно вообразить то (неблизкое) будущее, когда труд переводчиков и добрая воля издателей мало-помалу закроют неприличные лакуны в нашем образовании. Гораздо сложнее, как мне кажется, выправить те смещения в культурном – в том числе и литературоведческом – сознании, которые породила привычка к «выверенной» художественной диете. Допустим, нам станут доступны все без изъятия – Джойс и Селин, Жид и Беккет, Бенн и Кено; мы перестанем шарахаться от картин Дали и пугаться идеи «реализма без берегов». Но готовы ли мы воспринять все эти явления как факты иной культуры, а не только как сигнал перемен в нашей политической жизни? Ведь мало просто подарить читателю неведомые ему прежде произведения; еще меньшая заслуга – вознести осанну тому, что раньше объявлялось запретным, а ныне разрешено.

Коварство насаждавшейся десятилетиями изоляционистской культурной политики – прежде всего в поощрении псевдонаучных стереотипов, штампов, с помощью которых любой, самый необычный текст можно без особого напряжения сил убить, выхолостить, уложив в прокрустово ложе привычных схем и догм (некоторые из них сформулированы в редакционной врезке, предваряющей «круглый стол» зарубежников в N 6 за 1988 год). Пресловутые предисловия, помогавшие «протаскивать» на книжный рынок «непроходимых» писателей, вне зависимости от благих намерений их авторов, сыграли в этом процессе не последнюю и неприглядную роль. Создалась накатанная колея, выработались приемы, позволяющие преодолевать сопротивление литературного материала – а то и вовсе не замечать его. Без сомнения, введение в культурный обиход закрытых ранее имен изменит сложившуюся иерархию литературных ценностей. Но ведь иерархия – это еще отнюдь не наука и не критика, а всего лишь ближайшее и внешнее следствие идеологической конъюнктуры. Изучение же новых имен, адекватное осмысление философии и мировоззрения писателя, его литературной техники, соотнесение его творчества с реальным, не упрощенным историко-культурным контекстом – дело совершенно иное. И здесь обнажается то, о чем справедливо и точно говорил С. Великовский (1988, N 6): наша наука о литературе, особенно о зарубежной литературе XX века, фактически лишилась своего инструментария, превратив затертый и фальшивый научный аппарат в систему политических ярлыков.

Отказаться от этой традиции не так-то просто – хотя бы потому, что она слишком долгое время позволяла преуспевать на литературоведческом поприще, не обременяя себя излишними познаниями и идеями. Не секрет, что подавляющее большинство студентов и аспирантов, к примеру, на кафедре истории зарубежной литературы МГУ пишут дипломные и кандидатские сочинения по современности. Сейчас: у нас начинает недоставать специалистов даже по «классическому» XIX веку… Почему? На мой взгляд, потому, что изучение современной литературы привлекает иллюзией простоты. Во-первых, достаточно приложить к более или менее новому для нас зарубежному материалу одну из готовых схем – редко более содержательных, чем пресловутое движение писателя от модернизма к реализму, – и «вклад в науку» готов. Во-вторых, предполагается, что современная литература не требует от пишущего

о ней тех усилий понимания, которые априори необходимы для исследования удаленных от нас эпох. Именно из-за этой иллюзии простоты, владеющей значительным числом зарубежников, средний уровень наших работ о XX веке – это в лучшем случае более или менее грамотная эссеистика, но никак не наука.

И дело здесь не в том, что любого писателя, вводя его в наш культурный обиход, мы до недавнего времени усердно раскрашивали в прогрессивные цвета. Корень, на мой взгляд, глубже: хотя бы в том небрежении, в котором пребывает академическая наука о литературе, прежде всего исторические исследования. Ведь и сама «дезинфекция» зарубежной литературы – это лишь следствие неумения, отвычки воспринимать иную, отличную от своей собственной, культурную традицию; неумения всячески поощрявшегося и возводившегося в ранг официальной нормы. Один любопытный пример.

Ю. Архипов (1988, N 6) привел несколько имен зарубежников, которым, по его мнению, принадлежат «наиболее интересные суждения последнего времени о русской литературе»: М. Гаспаров, С, Аверинцев, Ал.

1. См. «Вопросы литературы», 1988, N 6, 12; 1989, N 2.[↩]