В ускоренном движении литературы

И нас предпринимается большой труд по теоретическому осмыслению опыта советской многонациональной литературы. Выводы, обобщающие ее закономерности, рождаются иногда в результате исследования обширного материала; иногда же к таким выводам и догадкам ведут раздумья над каким-либо одним фактом, если он достаточно характерен, если ярко выражает ту или иную тенденцию, представляющую значительный интерес для теории искусства.

Именно таким фактом показалась мне повесть современного киргизского писателя Чингиза Айтматова «Джамиля». Было бы странно теперь, спустя несколько лет после ее выхода, писать на нее рецензию. Моя задача иная: я должен буду остановиться на этой повести лишь затем, чтобы предложить читателю некоторые мысли-гипотезы, касающиеся закономерностей развития отдельных литератур Советского Союза.

Нельзя идеализировать послеоктябрьский путь литератур, в течение столетий отстававших в своем развитии или вовсе еще не существовавших до социалистической революции. Нельзя изображать этот путь как прямое и безостановочное восхождение от магического заклинания к полифоническому роману. Мы не всегда достаточно глубоко задумываемся над трудностями таких литератур, над стоящей перед ними задачей усвоения опыта художественного развития человечества. Но еще меньше задумываемся мы над преимуществами, которые эти литературы имеют сегодня перед своими более «опытными» сестрами. А такие преимущества, мне кажется, есть, – правда, пока больше в возможности, чем в действительности. Тем внимательнее следует отнестись к любому случаю, когда эта возможность реализуется в ярком и значительном произведении.

Приступая к чтению повести Чингиза Айтматова, я уже знал, что она переведена на французский язык Луи Арагоном. Из этого факта еще до чтения повести я составил себе предварительное представление о ней: она, следовательно, не только стоит на уровне современного литературного мышления, но и чем-то его обогащает. Одна из причин этого должна была, очевидно, состоять в национально-киргизских корнях творчества писателя. И, когда я только начал читать повесть, мой глаз уже целеустремленно искал своеобразно-национальных ситуаций, поворотов сюжета, характеристик, стиля, мыслей и т. д. Но до всего этого поначалу было весьма трудно добраться.

Повествование от лица подростка, наивно-простодушный взгляд на мир и на отношения между людьми, – может быть, своеобразие молодой литературы как раз в этом? Но это совсем не простая, неосознаваемая наивность – это утонченное простодушие как прием и очень искусная безыскусственность стиля, самой современной, даже «модной» литературной тенденции.

А где же то неподменимое, что могло быть рождено именно в советской Киргизии? Нас интересует национальное не как предмет (тема) изображения, не как «местный колорит», а как особый склад характера. Чтобы подойти к нему, вглядимся попристальнее в то состояние мира, с которого начинается действие в повести.

События происходят в киргизском аиле на третьем году Великой Отечественной войны. Дата названа, но жизнь в аиле во многом течет, как поначалу может показаться, таким порядком, который установился еще чуть ли не до того, как в человечестве начались какие-либо даты.

«В соседнем дворе, или, как называют его в аиле, в Малом доме, живут наши близкие родственники. Не то наши прадеды, не то наши прапрадеды были родными братьями, но я называю их близкими потому, что жили мы одной семьей. Так повелось у нас еще с времен кочевья, когда деды наши вместе, разбивали стойбища, вместе гуртовали скот. Эту традицию сохранили и мы. Когда в аил пришла коллективизация, отцы наши построились по соседству. Да и не только мы, а вся Аральская улица, протянувшаяся вдоль аила в междуречье, – наши одноплеменники, все мы из одного рода.

Вскоре после коллективизации умер хозяин Малого дома. Жена его осталась с двумя малолетними сыновьями. По старому обычаю родового адата, которого тогда еще придерживались в аиле, нельзя выпускать на сторону вдову с сыновьями, и наши одноплеменники женили на ней моего отца. К этому его обязывал долг перед духами предков, ведь он доводился покойному самым близким родственником» (здесь и далее курсив в цитатах мой. – Г. Г.).

Итак, стародавние традиции, кажется, не поколеблены. Коллективизация не должна была объединять одиночных хозяев, а превратила уже давно сложившийся коллектив в колхоз, где люди спаяны не по роду и крови, а по совместному труду. Но принципиальное различие этих объединений людей и отношений внутри них между индивидом и целым не сразу становится очевидным в повести. К человеку и со стороны советского общества предъявляются как будто те же требования, что и со стороны патриархальной морали: трудись честно, уважай старших, крепи семью, будь скромен, подчиняй свои личные интересы и желания интересам коллектива и т. д. Даже условия Отечественной войны, кажется, мало что меняют. Напротив, то обстоятельство, что женщины вынуждены в аиле сами заправлять всем хозяйством, – очень естественно воспринимается благодаря традиционной, от матриархата еще идущей активности женщин в кочевом племени.

Но эта ненарушенностъ некоторых сторон патриархального состояния мира – именно кажущаяся. В глубинных своих основах оно непоправимо подорвано и потрясено, ущемлено в своих правах на человека. Что это за подтачивающая сила, выявится ясно потом, когда Джамиля с возлюбленным уйдет из аила. Это – социалистическое объединение свободных (в том числе и от родовых связей) людей, тот простор жизни, который, не будучи показанным «в лоб», все-таки ощущается с самого начала повести, как и Отечественная война, тоже объединяющая людей по идее, а не по крови. Этот простор жизни и определяет ту независимость, с которой Джамиля держится в доме своего мужа, хотя ни она, ни свекровь не отдают себе отчета в ее причине.

И в самом деле, ну как понять Джамилю?

Как будто все в ней отвечает идеалу молодой жены, девушки-джигита. Она работящая невеста, «неутомимая и сноровистая». Она верная жена: когда к ней пристает дальний родственник Осман, она презрительно его выпроваживает. Она горда, весела, в скачке и работе не уступит мужчине.

Однако все это в ней проявляется как-то не так: «Но кое-что в Джамиле все-таки смущало свекровей: уж слишком откровенно была она весела, точно дитя малое. Порой, казалось бы, совсем беспричинно начинала смеяться, да еще так громко, радостно… А еще любила Джамиля петь, она постоянно напевала что-нибудь, не стесняясь старших». Итак, Джамиля смеется без причины, поет, не стесняясь. Османа выпроваживает, так это еще неизвестно отчего: оттого ли, что она действует по обычаю, соблюдая верность, или оттого, что он лично ей неприятен…

В облике Джамилй мы улавливаем ту же нерасчлененность, сращенность чего-то очень древнего, патриархального с новым, что и в первоначальной характеристике жизни аила. Но это то сращение, соединение, в котором уже наметилось неизбежное расщепление. И не диво: ведь в этом кажущемся тождестве таится гигантское историческое расстояние: социализм призван воссоединять людей, преодолевать индивидуализм. Здесь же он сталкивается с наследием той поры, когда человек еще не сложился в личность, не стал индивидуальностью.

От мужа Джамили, Садыка, с фронта получают письмо. «Еще не начав читать, я наперед знал, что написал Садык. Все его письма походили одно на другое, как ягнята в отаре (это косвенная характеристика и самого Садыка. – Г. Г.). Садык постоянно начинал со слов: «Послание о здравии…» и затем неизменно сообщал: «Посылаю это письмо по почте моим родным, живущим в благоухающем, цветущем Таласе: премного любимому, дорогому отцу Джолчубаю…» Далее шла моя мать, затем его мать, а потом уже все мы в строгой очередности. После этого следовали непременные вопросы о здоровье и благополучии аксакалов рода, близких родственников, и только в самом конце, вроде бы второпях, Садык приписывал: «А также шлю привет моей жене Джамиле…»

Письмо с фронта – радость для всех. Но отчего же так хмурится, читая его, Джамиля? Огорчена ли она нечуткостью мужа? Так бы мы имели право сказать, если бы речь шла об отношениях в семье, свободной от патриархальных пережитков. Если муж не учитывает индивидуальных «запросов» жены, не предполагает в ней особых потребностей и желаний, так это была бы его личная вина перед женой, ибо он может и должен знать и уважать в своей жене индивидуального человека. Но наш Садык здесь делает все так, как того требуют старые обычаи. Он любит жену, но стыдливо прячет свое чувство. Кстати, к письменности у народов, получивших ее сравнительно недавно, отношение священное. Письменное слово есть знак сугубо общественный, государственный. В нем выражается лишь общезначимое содержание. Потому письма Садыка – это донесения старейшинам рода и главам семьи о том, что он жив, составленное по всей ритуальной форме. Это грамота.

И так их воспринимают все.

Вот почему, если взглянуть на вещи с их точки зрения, не Садык виноват – напротив, виновата Джамиля, ибо она не понимает порядка, а хочет, чтобы в его нарушение письмо было обращено к ней и в нем бы говорилось, как ее муж скучает без нее. Мало того: Джамиля противопоставляет общенародному горю свое маленькое личное страданьице. Настолько дико и непонятно это переживание Джамили, что мать, видя ее страдание, даже не назовет это капризом (тут хоть было бы понимание того, чего невестка хочет, предполагалось бы в ней ее «я»). Нет, мать пытается утешить ее, исходя из общенародной логики:

«Мать, видно, по-своему понимала настроение невестки и старалась подбодрить ее.

– Ты что это? – говорила она, запирая сундук. – Вместо того чтобы радоваться, поникла вся! Или только у тебя у одной муж в солдатах? Не ты одна в беде – горе народное, с народом и терпи. Думаешь, есть такие, что не скучают, что не тоскуют по мужьям по своим… Тоскуй, но виду не показывай, в себе таи!

Джамиля молчала. Но ее упрямый, тоскливый взгляд, кажется, говорил: «Ничего-то вы не понимаете, матушка!»

Так обнаружилась пропасть, столкнулись две логики, открылось полное взаимное непонимание там, где, как раньше казалось, новое мирно срослось и сжилось со старым, патриархальным.

Водораздел проходит, строго говоря, не между героиней и ее родственниками. У самой Джамили известная духовная неразвитость проявилась в невольном противопоставлении своих переживаний народному горю: она не столько тревожится за мужа-фронтовика, сколько обижена за себя. Быть может, писателю лучше было бы как-то подчеркнуть недостаточную зрелость чувств героини. И тем не менее пробуждение в Джамиле ее «я», сознания прав личности, жажды индивидуальной любви есть проявление великого, всемирно-исторического процесса, необходимого именно для советского общества и для киргизского народа. В Киргизии этот процесс смог получить значительное развитие лишь в условиях социалистического коллективизма.

С точки зрения патриархальных понятий, любовь замужней Джамили к Данияру есть грех, преступление всего святого, попрание морали, неуважение к коллективу и т. д.

Каков же он? Да, здесь приходится прибегать и к этой, романтической фразеологии, ибо она в применении к повести Ч. Айтматова – не только не обветшалая, но обретает обновленный, свежий смысл.

Вот первое явление Данияра читателю: