В творческой лаборатории Чехова
«В творческой лаборатории Чехова», «Наука», М. 1974, 367 стр.
Сборник статей, подготовленный ИМЛИ, привлекает внимание прежде всего тем, что большинство его участников много лет работало над подготовкой академического Полного собрания сочинений и писем А. П. Чехова. Сборник открывается предисловием «От редколлегии», в которую вошли Л. Опульская, З. Паперный, С. Шаталов. Здесь мы читаем: «Ясно, что не все накопленное в процессе подготовки собрания сочинений могло войти в комментарии, строго ограниченные и своим жанром, и объемом.
Отсюда возникает необходимость серии сборников – спутников издания, в которых творчество писателя, осмысленное во всей полноте собранных материалов, становится предметом не комментаторского, а более широкого исследовательского подхода» (стр. 4).
И вот перед нами первый коллективный труд из серии задуманных сборников. Как сообщается в той же вступительной статье, его авторы «сосредоточили интерес вокруг трех взаимосвязанных вопросов: творчество как процесс (движение от замысла к воплощению, лаборатория художника); проблема отражения конкретных фактов действительности в художественных образах (тип и прототип); поэтика Чехова» (стр. 5).
Не следует, однако, понимать сказанное в том смысле, что перед нами сборник обобщающих теоретических статей. Большинство работ, как показывают их заголовки, посвящены отдельным произведениям Чехова: Э. Полоцкая, «Три года». От романа к повести»; З. Паперный, «Мужики» – повесть и продолжение»; И. Твердохлебов, «К творческой истории пьесы «Иванов»; А. Мелкова, «Творческая судьба рассказа «Душечка»; М. Смирнов, «Герой и автор в «Скучной истории» и т. д. Даже в тех случаях, когда авторы ставят какую-то общую проблему, они, как правило, опираются на анализ не всего творчества писателя, а его отдельных произведений. И это также подчеркнуто названиями статей: М Роговская, «Чехов и фольклор («В овраге»)»; Л. Вуколов, «Чехов и газетный роман («Драма на охоте»)».
Еще одна характерная особенность многих статей сборника: авторы не претендуют на полный, исчерпывающий анализ того или иного произведения. Опираясь на свои наблюдения или новые материалы, они стремятся внести дополнения и уточнения в их прочтение, расширить и углубить наше представление об их творческой истории. Так, статья Э. Полоцкой «Три года». От романа к повести» построена на тщательном анализе многочисленных материалов – прежде всего материалов записных книжек Чехова, который позволяет автору воссоздать творческую историю повести «Три года» со значительно большей полнотой, чем это удавалось сделать предшественникам.
Внимательный анализ записных книжек Чехова помогает Л. Долотовой установить, что рассказ «Убийство» не являлся откликом на произведения Л. Толстого «Хозяин и работник», «Религия и нравственность», как это утверждал в 1959 году Ф. Евнин, поскольку замысел «Убийства» сложился до появления этих произведений в печати. Несомненным достоинством статьи является введение новых материалов, помогающих полнее раскрыть круг интересов писателя, его размышлений, ту общественную атмосферу, в которой кристаллизовался замысел «Убийства» (беседы с Л. Е. Оболенским в Ялте весной 1894 года, знакомство Чехова с исследованиями о смертной казни).
Статья А. Мелковой «Творческая судьба рассказа «Душечка» интересна прежде всего тем, что для раскрытия своей темы автор под новым углом зрения рассматривает некоторые материалы, уже известные исследователям. Это дает возможность показать сложную предысторию рассказа, включающую долгие размышления Чехова над некоторыми особенностями женского характера, завершившиеся созданием образа Душечки.
Следующая статья – И. Твердохлебова «К творческой истории пьесы «Иванов» – вводит в чеховедение новый материал. Анализ машинописной копии «Иванова», хранившейся в музее им. Бахрушина, с правкой и пометами автора, сделанными в 1887 году, вскоре после премьеры на сцене театра Корша, позволяет И. Твердохлебову установить, что основные направления переработки пьесы были намечены уже в 1887 году под влиянием свежих впечатлений от московской премьеры.
В статье Е. Смирновой-Чикиной «Татьяна Репина» Антона Чехова» автору удалось разъяснить смысл одного замечания писателя, до сего времени остававшегося загадочным. Получив от Суворина оттиск своей пьесы «Татьяна Репина», Чехов, между прочим, написал: «Следовало бы напечатать на обложке не Петербург, а Лейпциг». Почему вдруг Лейпциг? Знакомство с популярными лейпцигскими изданиями тех лет позволяет автору объяснить не только смысл этого шуточного замечания, но и жанровое и стилистическое своеобразие чеховской пьесы-шутки.
Новые материалы и разыскания, сообщаемые авторами статей, казалось бы, не равноценны по своему значению, Так, строгий редактор мог бы, видимо, сократить часть статьи А. Мелковой, в которой довольно обстоятельно рассказывается о театральной жизни Ялты 90-х годов. Материал этот явно превышает тот объем, который необходим для доказательства мысли автора, что в «Душечке»»угадываются некоторые приметы ялтинской действительности тех лет» (стр. 89). Редколлегия не сделала этих сокращений, и, думается, поступила правильно. Материал этот, явившийся результатом специальных разысканий в связи с творческой историей рассказа «Душечка», может оказаться полезным и для биографов Чехова, и для исследователей чеховского театра.
Рецензируемый сборник интересен, однако, не только новыми материалами и наблюдениями. Почти все его участники стремятся прийти к каким-то принципиальным выводам и заключениям, чаще всего касающимся тех или иных сторон поэтики Чехова. Это тоже примечательная особенность сборника. В самом деле, хотя он действительно состоит из трех частей, из которых лишь последняя группа статей непосредственно посвящена поэтике Чехова, по существу эта тема является общей, объединяющей все разделы книги.
Так, уже первая работа первого раздела – статья Э. Полоцкой – поднимает весьма важный вопрос становления в творчестве Чехова нового жанра, связанного с отказом писателя от традиционного «романического мышления». При этом наблюдения Э. Полоцкой позволяют прийти к выводам более значительным, чем те, которые обозначены в заглавии статьи: «От романа к повести». Знакомясь с материалом, который привлекает автор, невольно приходишь к выводу, что Чехов шел не от одного замысла к другому – от намерения написать роман к созданию повести. Ведь уже в самом начале, говоря, что он работает над романом, писатель подчеркивал, что «роман большой, листов 6 – 8». «Большой роман»… объемом 6 – 8 листов! С точки зрения принятых норм такое произведение, конечно, соответствовало повести, а не роману. Не удивительно поэтому, что писатель называет в конечном счете свое новое произведение повестью, хотя написал он роман. Только не традиционный, а новый – чеховский. Как Чехов шел к осуществлению этой новаторской задачи, как он добивался «романной» емкости в рамках традиционного объема повести – все это и помогают понять те конкретные наблюдения, которые содержатся в статье Э. Полоцкой.
Несомненно, одной из лучших работ сборника является статья М. Семановой «Работа над очерковой книгой», завершающая первый его раздел. Уже много лет занимается автор изучением материалов, связанных с поездкой Чехова на Сахалин, и его книги «Остров Сахалин». Свежесть новой работы М. Семановой на эту не новую для нее тему в значительной мере определяется вниманием к чеховской стилистике и поэтике. В начале статьи она пишет, что в чеховской очерковой книге «органически сочетаются, казалось бы, несовместимые стихии: подлинные документы, статистические данные – и сюжетно законченные куски, портретные, пейзажные зарисовки. На равных правах здесь находятся живые описания, драматические сцены и публицистические рассуждения или лирические высказывания повествователя» (стр. 118). М. Семанова вводит нас в творческую лабораторию писателя, показывает, как он искал решения сложных творческих вопросов, возникавших в процессе работы над книгой, как окончательно определились ее стилистические особенности.
Анализ идейно-стилистических особенностей «Острова Сахалина» позволяет М. Семановой сделать существенный вывод, касающийся общей творческой эволюции Чехова 90-х годов, процесса углубления и усложнения его принципа объективности. «Надо полагать, – пишет автор, – не без воздействия сахалинских впечатлений и работы над очерками в произведениях Чехова 90-х годов появится… более открытое выражение авторских симпатий и антипатий…
…Чехов все чаще будет передавать повествование героям… опираться на рассказы очевидцев, участников. Авторское видение и авторская речь будут активнее «вбирать» в себя видение и речь героев (а порою и вступать с ними в столкновение), что отразит, как и в сахалинских очерках, противоречивость самой жизни, поставит самого читателя в положение исследователя» (стр. 141).
Немало интересных наблюдений, характеризующих некоторые особенности поэтики Чехова, содержится в статье М. Громова «Портрет, образ, тип». Заслуживает внимания, например, следующее замечание автора: «Есть, по-видимому, все основания говорить о том, что портрет в художественном мире Чехова стремится к лаконическому пределу, за которым описание в собственном смысле этого слова – описание «по старинке» – уже невозможно и должно быть заменено иными приемами отражения жизни, иными, нетрадиционными способами характеристики» (стр. 145).
Интересны и некоторые другие выводы автора. Нельзя не согласиться с ним, когда он пишет: «Воспитывавшаяся в течение века инерция романического мышления сказывалась в том, что метод и повествовательная техника Чехова представлялись «случайными» (в модернизированном теперешнем языке – «случайностными»). Удачно фиксируя предметно-бытовые детали и разрозненные черты чеховского повествования, эта концепция не затрагивает смысла, содержательности предметных образов в их сцеплениях и контрастах» (стр. 153).
Интересные наблюдения и выводы содержатся и в ряде работ третьего раздела сборника. В первую очередь это можно сказать о статьях А. Кузичевой «Удивительная повесть» («Моя жизнь»)», И. Видуэцкой «Способы создания иллюзии реальности в прозе зрелого Чехова».
Особого внимания заслуживает работа М. Роговской, посвященная одной из наименее исследованных проблем чеховского творчества – Чехов и фольклор. Анализ под этим углом зрения повести «В овраге» дает возможность автору сделать интересные выводы, которые обогащают наше представление о поэтике Чехова. «Соответственно со своими общими творческими принципами, Чехов приходит к формам скрытого обращения к народно-поэтической стихии. Он стремится как бы растворить приметы фольклора в своем повествовании – строгом, лаконичном… Повесть Чехова «В овраге» обнаруживает не столько прямые проявления фольклора, сколько его отдельные «симптомы», признаки, упоминания. Но это лишь верхний слой повествования, за которым ощущаются более определенные фольклорные пласты» (стр. 335).
Небольшая по объему статья М. Роговской показывает, что ей удалось найти плодотворный подход к избранной теме. Будем надеяться, что автор продолжит ее разработку.
Во вступительной статье отмечается, что многое в современном чеховедении остается еще дискуссионным. «Одни и те же произведения писателя, – пишут редакторы сборника, – вызывают разные, подчас противоположные оценки исследователей, когда речь заходит об их фактической подоплеке. Различных точек зрения придерживаются и некоторые авторы раздела, посвященного проблеме типа и прототипа у Чехова…
Редакторы-составители настоящего труда не считали нужным сводить воедино и «увязывать» друг с другом разные точки зрения – они отражают многообразие подходов к решению указанной проблемы в сегодняшнем чеховедении.
Особенно явственно дает себя знать эта неоднозначность, разнообразие подходов в третьем разделе, посвященном поэтике Чехова» (стр. 9).
Редакторов-составителей можно понять. Вокруг многих вопросов все еще идут споры, несомненно также, что поиски нового подхода к тем или иным проблемам или произведениям – явление естественное, свидетельствующее о процессе развития советского литературоведения вообще, советского чеховедения в частности. Тот вклад в чеховедение, который сделан авторами многих статей сборника, подтверждает эту мысль.
Нельзя, однако, закрывать глаза и на то, что в процессе современных научных исканий не все удается исследователям. Бывает и так, что новые выводы и суждения оказываются недостаточно обоснованными, являются следствием одностороннего подхода к материалу, когда факты, противоречащие таким выводам, во внимание не принимаются. Встречаются издержки и иного характера. Авторам, взявшимся за решение весьма сложных проблем, подчас не хватает подготовки для их успешного решения. Неравноценны по своему научному уровню и статьи, помещенные в рецензируемом сборнике.
Трудно, например, признать удачной работу М. Смирнова «Герой и автор в «Скучной истории», Написана она тяжело, неоправданно усложненно. И никуда не денешься от впечатления, что эти издержки порождаются неясностью мысли автора.
Б. Егоров поставил перед собой очень сложную и интересную задачу – проанализировать «структуру» рассказа «Дом с мезонином». Но как он это делает? Вот, например, он пишет: «…Отсюда желание самоубийства: «хорошо было бы вырвать из груди сердце, которое стало у меня таким тяжелым» (стр. 258). Желание самоубийства! Неужели это адекватно бесконечно емким чеховским строкам? Между тем свой анализ автор строит, оперируя именно такими обескровленными «выжимками», подменяя ими на каждом шагу чеховскую образность, тончайшую ткань чеховского повествования.
В отдельных статьях, в целом интересных и содержательных, встречаются подчас положения, которые трудно признать обоснованными и плодотворными, Серьезные возражения вызывает, например, предлагаемая З. Паперным расширительная трактовка темы человека в футляре в творчестве Чехова (статья «Мужики» – повесть и продолжение»).
«В сущности, тема футляра, – пишет З. Паперный, – сквозная, определяющая все его творчество, особенно 90 – 900-х годов, – касается не только жизни героев интеллигентного сословия, но и людей из народа» (стр. 63). В соответствии с такой точкой зрения в одном ряду оказываются, по мнению автора, такие персонажи Чехова, как Марья и Ольга («Мужики»), мать Липы Прасковья («В овраге») и… сам человек в футляре – Беликов. Автор статьи при этом утверждает: «Ассоциативно-образная связь персонажей – Марья, Мавра, «человек в футляре» – помогает понять внутреннее единство чеховского творчества…» (стр. 63). В чеховском творчестве применительно и к данному кругу вопросов действительно есть единство, но, как представляется, совсем иное.
Уже в 80-е годы раз и навсегда определилась глубокая симпатия писателя к народу. Он никогда не идеализировал его, смело говорил о его темноте и забитости, о той самой «притерпелости», о которой пишет З. Паперный, обосновывая свою концепцию. Однако Чехов считал эту «притерпелость» не столько виной, сколько бедой людей из народа, прямым следствием его темноты и забитости. Поэтому и писал о них не только с чувством горечи, но и с глубоким состраданием. Веря в силы народа, он постоянно, начиная с 80-х годов, стремился показать таящуюся в глубине души простого человека подлинную человечность. И по мере своего творческого развития делал это все более настойчиво и открыто. Вспомним, что именно Марья, о которой упоминает З. Паперный в одном ряду с Беликовым, – одна из наиболее темных женщин среди героев повести «Мужики», – после споров о последствиях отмены крепостного права приходит к выводу, что как ни тяжка пореформенная жизнь, все же воля лучше.
«Притерпелость», по Чехову, действительно широкое явление, одна из главных бед русской жизни. Это тяжкая болезнь, болезнь многих, в том числе и интеллигентных людей, однако, по мнению Чехова, – излечимая. Излечимая потому, что этому способствует неодолимый процесс прогрессивного развития человеческого общества, потому что это первый и необходимый шаг к становлению и развитию человеческой личности, пробуждению в ней человечности. Именно поэтому Чехов и сосредоточивает свои усилия в 90 – 900-е годы на раскрытии этого объективного процесса, показывая, как сама жизнь подтачивает и рушит «притерпелость», как пробуждается в человеке самосознание и чувство гражданственности, как вместе с тем возникает и конфликт с устоявшимися представлениями и нормами мещанско-обывательской спячки и безмятежности.
Последователен Чехов и в другом – в своей ненависти, презрении к людям, олицетворяющим господствующие порядки, к охранителям, особенно – убежденным охранителям. В этом отношении Беликов является прямым наследником многих героев раннего творчества Чехова, унтера Пришибеева в первую очередь.
Какое же отношение вереница этих героев, если завершать ее Беликовым, имеет к «притерпелым людям»? Только одно – как сила, агрессивно противостоящая освобождению человеческой личности, видящая свой высшей долг в пресечении самой возможности ее пробуждения.
Итак, с одной стороны, человек в футляре, воплощение сил, непримиримо враждебных свободе человеческой личности и потому символ мертвенности, с другой – «притерпелые люди» с их потаенной в душе человечностью, залогом их пробуждения и освобождения от этой «притерпелости». Как же можно ставить их в один ряд? Поступать так – значит не прояснять, а затемнять одну из существенных сторон действительного единства творчества писателя. Другое дело, что и из среды этих «притерпелых» также могли в иных случаях вербоваться враги прогресса и свободы. Но тогда они и оказывались, как считал Чехов, по другую сторону черты, разделяющей силы жизни и противостоящие им силы реакции, социального и нравственного зла. С наибольшей ясностью эта поляризация была показана Чеховым уже в повести «Моя жизнь».
К сожалению, и в некоторых других статьях можно встретить подчас недостаточно убедительные выводы и положения.
Таким образом, сборник не лишен известных недостатков. И все же несмотря на это, книга, подготовленная ИМЛИ, будет с интересом а пользой прочитана не только специалистами, но и всеми теми, кто стремится глубже понять творчество Чехова.
В заключение хочется пожелать скорейшего появления новых обещанных нам сборников. Думается, однако, что при их подготовке редколлегии следовало бы проявить большую требовательность, тщательнее работать с авторами И вовсе не для того, чтобы «сводить воедино» и «увязывать» точки зрения, а для того, чтобы уберечь участников сборников от неоправданных издержек и промахов.