В. П. Катаев. Алмазный мой венец: Сборник произведений

В. П. Катаев. Алмазный мой венец: Сб. произв. / Вступ. ст. Д. Быкова. М.: ПРОЗАиК, 2014. 560 с.: ил.

В книге собрана автобиографическая проза В. Катаева 1960-1970-х — «Трава забвения», «Алмазный мой венец», «Святой колодец». Эти вещи уже не раз издавались под одной обложкой. Принципиальное отличие нового издания — в способе подачи текстов. Книга богато иллюстрирована. Когда появляется новый персонаж литературного процесса, скрытый под маской данного автором имени, издатели пишут коротко: «штабс-капитан — Михаил Зощенко» — и дают на развороте подборку иллюстраций, визуально раскрывающих характер и судьбу персонажа. Это могут быть фотопортреты разных лет, рисунки современников (среди них замечательные Ю. Анненков, И. Игин, В. Милашевский), фотографии памятников… В качестве легкой провокации — снимок Лили Брик, одетой лишь в прозрачное платье, и она же за рулем машины «Рено», привезенной Маяковским из Парижа. Быть может, не хватает в этом ряду фотографии камня с футуристически разлетевшимися буквами «Л. Ю. Б.», который стоит в лесу под Звенигородом, где был развеян ее прах.

Для широкого круга читателей комментированный с помощью иллюстраций текст Катаева — это хорошая возможность погрузиться в атмосферу эпохи 1920-х годов. Кроме того, возникает ощущение, что именно иллюстративная отрывочность и фотографическое схватывание момента жизни как нельзя лучше рифмуются с мовистской прозой Катаева — с ассоциативностью в развитии художественной мысли и строфичностью во внешнем оформлении текста.

И все же историко-литературный комментарий необходим, особенно для такой сложной вещи, как «Алмазный мой венец». Вот Катаев пишет о С. Кесельмане: «Один лишь эскесс не захотел бросить свой полуподвал, свою стареющую маму <…> во время Великой Отечественной войны и немецкой оккупации, вместе со своей больной мамой погиб в фашистском концлагере в раскаленной печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил жирный черный дым…» В настоящем издании «строфа» заканчивается многоточием. По-видимому, «ПРОЗАиК» перепечатывает текст с первой новомирской публикации 1978 года, потому что в изданиях 1980-х годов Катаев, узнавший правду о судьбе Кесельмана, дополнил «строфу» двумя сухими предложениями: «Впрочем, это не подтвердилось. Он умер собственной смертью перед самой войной». Почему Катаев не переправил текст, не вычеркнул ложное сообщение о смерти, тем более что написано оно с некоторой выспренностью, в которой чувствуется влияние советской публицистической «педали» (учитель Бунин наверняка бы «поморщился, как от зубной боли»)? Потому что, о чем бы ни писал Катаев, он всегда в конечном счете пишет о работе человеческой памяти. А значит, присутствие в тексте ложного воспоминания и его опровержение важнее, чем документальная точность. Опуская эту фразу, издатель стирает важную деталь художественного мышления Катаева.

Вообще, этот эпизод нуждается хотя бы в минимальном пояснении. В позапрошлом году впервые вышел полный сборник Кесельмана «Стеклянные сны»¹, о чем можно было упомянуть. Есть полный филологический комментарий М. Котовой и О. Лекманова, в котором читаем: «С. Кесельман умер своей смертью, от сердечной болезни, перед войной. В начале оккупации вдова поэта, Милица Степановна Заркова, опасаясь надругательства над могилой мужа, убрала с кладбища и спрятала надгробную табличку с именем Кесельмана»². Насколько же эта деталь посмертной биографии сильнее, чем «день и ночь валил жирный черный дым»! И именно она нужна в сноске современному широкому читателю, чтобы не отвыкал от чеховско-бунинской словесной скупости и точности.

И все же главный промах издателей — в выборе автора предисловия. Твердолобая самоуверенность Д. Быкова противоположна миру Катаева.

Быков пишет: «Катаев был лучшим советским писателем. Он умел все», — и чуть ниже: «Его не взяли <…> перед истинным талантом <…> Сталин все-таки трепетал. Он не понимал величия Мандельштама <…> но на Пастернака, Булгакова и Катаева его вкуса хватало. При всем том Катаев был гений, что очень трудно сочеталось со званием лучшего советского писателя» (с. 5). Сумбурность мысли у Быкова всегда компенсируется напыщенной безапелляционностью.

О первой реакции читателей на «Венец» Быков сообщает лишь: «Принято было ругать <…> Дескать, ставит себя в один ряд с гениями» (с. 13). А между тем история того, как менялось читательское восприятие «Венца», не так проста — в изложении профессиональных филологов она занимает не меньше пяти журнальных страниц³.

Издательские недочеты, конечно, не умаляют художественного значения автобиографической прозы Катаева. Однако при подготовке такого рода изданий участие филологов необходимо. А в качестве автора предисловия мог бы выступить не тот, кто готов гнать строку о ком и о чем угодно, а один из критиков, специально занимающихся Катаевым, благо такие сейчас есть.

С. ЧЕРЕДНИЧЕНКО

1. Рецензию О. Кудрина на сборник см.: Вопросы литературы. 2014. № 5.[↩]
2. Котова М. А., Лекманов О. А. В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В. П. Катаева «Алмазный мой венец». М.: Аграф, 2004. С. 33.[↩]
3. См.: Котова М., Лекманов О. Плешивый щеголь (из комментария к памфлетному мемуарному роману В. Катаева «Алмазный мой венец») // Вопросы литературы. 2004. № 2. [↩]