В обстоятельствах жизни

Началось все дело с песенки.

Александр Галич

После себя отец оставил множество папок с рукописями, музыкальную коллекцию и вентиляторы.

Вентиляторов оказалось очень много. Наверное, если запустить их все разом, они заглушат любую музыку и, разметав, заставят плясать содержимое папок.

История же вот какова. Во времена расцвета «Клуба 12 стульев»»Литературной газеты» (помните: «Хорошо смеется тот, кто смеется по средам»?) папа часто ездил в разные города с выступлениями, – «выездные заседания Клуба ДС» собирали в ту пору огромные залы и даже стадионы. Так вот. У всякой медали, как известно, имеются две стороны. Одна – это переполненные дворцы культуры, остроты, успех. Другая – ночь в гостинице. То есть все бы оно ничего, если бы не бессонница, которая преследовала отца всю жизнь. Снотворное он потреблял килограммами, но это даже дома не всегда помогало. А тут – новое место, то трамвай прогремит, то сосед всхрапнет, то в соседнем номере кому-то упасть захочется. Словом, в таких спартанских условиях он мог заснуть только при ровном шуме. А как его добиться? Правиль-

но – с помощью вентилятора. И вот, приезжая в новый город, он первым же делом искал вентилятор. А возвращаясь – не пропадать же добру! – прихватывал его с собой.

Поскольку предложения выступать следовали одно за другим, то в доме довольно скоро возник переизбыток этих электробытовых приборов. Поначалу папа нашел неплохой выход- дарить лишние вентиляторы кому-нибудь из знакомых. Например, на день рождения. А потом перестал это делать. И тут я его, кажется, понимаю – все-таки что-то такое не то, когда человек раздаривает всем вокруг одни вентиляторы. Какое-то в этом, наверное, можно увидеть излишнее упорство.

Но почему он всякий раз покупал новый вентилятор, вместо того чтобы завести один и возить его с собой? Как-то я напрямик спросил его об этом. Отец лишь пожал плечами. Дескать, сам подумай, разве это не смешно – ездить выступать с вентилятором?..

Трудно писать об отце. Тем более, недавно он был еще рядом. А уж анализировать, ставить оценки тому, что вышло из-под его пера… Может, я, конечно, и критик, но, извините, не до такой же степени!

Поэтому начну вот с чего. Как-то в Переделкине (тогда обычный писатель еще мог себе позволить прожить в Доме творчества два, а то и три срока) на прогулке он вдруг продекламировал:

То холодно, то жарко,

а жизнь проходит. Жалко.

Такая вот двухстрочная мудрость… А ведь вы улыбнулись, не так ли? Улыбнулись, я знаю. Хотя ничего веселого тут нет. Скорее уж грустное. Тогда – отчего?

А может, это и есть свойство настоящего юмора – будить улыбку там, где должны были бы литься слезы? Может, эти иронические краткость, емкость, рифмованность – не что иное, как способ преодолеть непреодолимое? Или, вернее, подняться над своим бессилием преодолеть это непреодолимое? У японцев есть такая загадка. Человек висит над пропастью, привязанный к тоненькой ветке. Если он не будет предпринимать никаких попыток к спасению, то так и умрет над этой пропастью. Если же будет пытаться спастись, то любое его движение приведет к тому, что ветка сломается и он погибнет, разбившись о камни. Что ему делать? Японская разгадка гласит: взлететь.

Только взлетев, побеждаешь свое бессилие… Можно ли смириться с несовершенством этого мира, с людской злобой, подлостью и невежеством, с жестоким идиотизмом государственного режима? А если нельзя, то что же делать?.. Помните известную молитву (говорят, листок с ее текстом висел в кабинете Эйнштейна): «Господи, дай мне сил изменить то, что я могу изменить; Господи, дай мне мужества отказаться изменять то, чего я не могу изменить; Господи, дай мне, мудрости отличить одно от другого»? Так вот, мне кажется, что в очень большом количестве случаев требуется взлететь, чтобы Господь дал эту самую мудрость – «отличить одно от другого».

Наверное, толчок для этого взлета и есть юмор. Или, во всяком случае, то, без чего взлететь очень трудно.

Не знаю, так ли точно думал об этом отец. У него есть такой «умник» (мнимая цитата), приписанный Авиценне: «Биясь головой о стену, ты должен точно знать, чего ты хочешь: пробить стену или расшибить голову. Если хочешь пробить стену – ты романтик, если собираешься расшибить голову – ты реалист. Если же ты надеешься довести до благополучного конца оба дела, ты – просто глуп».

Авиценна, как известно, был мудрецом. Отец же, я убежден, в глубине души все-таки надеялся проломить эту «стену». Иначе зачем он столько раз расшибал себе голову?

Романтических мудрецов не бывает. Остается кто – мудрый романтик?

Наверное, он таким и был…

В шутливой преамбуле к одной из брошюрок «Библиотеки Крокодила» отец написал так: «Я, Бахнов Владлен Ефимович, родился в 1924 году в Харькове. И в дальнейшем, сколько бы раз мне ни приходилось писать свою биографию, я обязательно начинал ее с вышеуказанной фразы, ставшей просто литературным штампом. А со штампами надо бороться».

Со штампами – да. А вот с фактами бороться труднее.

В паспорте у отца стояла дата его рождения: 20 июня 1924 года.

Между тем родился он действительно в указанном году, но только 14 января.

В чем тут дело – я не знаю. Но что считать фактом?

Фактом, я думаю, можно считать имя. Появись он на свет не в январе, а в июне, его бы, возможно, назвали как-нибудь по-другому.

В январе 1924-го умер Ленин. Отцу в ту пору было семь дней. «Владлен» означает «Владимир Ленин».

Его мать (и, стало быть, моя бабушка) Анна Самойловна была вполне советским человеком, членом партии с 1918 года.

Вырос он без отца, в огромной харьковской коммуналке, где сокращенный «Владимир Ленин» быстро трансформировался во вполне привычное, некраснознаменное «ВЛадик» («Владька», как называли его друзья).

В двенадцать лет он лишился ноги – попал под трамвай. Ногу ампутировали до колена. Помню, в юности у меня нередко вызывала протест привычка отца из всех вариантов развития событий предполагать наихудший, пока наконец не доперло, откуда это идет. «Что такое пессимист? – Хорошо информированный оптимист…» Для большинства из нас «наихудший вариант» – это все-таки достаточная абстракция. Он же был «информирован» о вполне реальной возможности этого «варианта» куда как рано…

Бабушка рассказывала, как на костылях он гонял с друзьями в футбол.

Многие думали, что ногу ему оторвало на фронте. Но это не так.

В 41-м году он оказался в эвакуации, под Талды-Курганом, в глухом казахстанском районе, где работал пионервожатым в интернате. Основную массу составляли дети-казахи из аулов, но были и русские, лишившиеся или потерявшие своих родителей. Голодные, агрессивные и чуть что перестававшие понимать по-русски, ребята не поддавались никакому педагогическому воздействию. И тогда у кого-то из воспитателей родилась идея организовать кукольный театр. Куклы, естественно, были самыми примитивными, папа (ему тогда было 17 – 18 лет) сочинял скетчи на военную злобу дня (комедийные персонажи: Гитлер, Герринг, Риббентроп и т. п.). Затея возымела бешеный успех как внутри интерната, так и вне его, – ребята оказались «при деле», и вскоре «театр» стал разъезжать с выступлениями по районам. Кроме смеха и аплодисментов, труппа вознаграждалась и вполне телесной пищей: гостей кормили.

Произошел такой забавный случай. На одном из выступлений (война! глухой казахский аул!) к папе подошел человек и сказал, что он из агентства по охране авторских прав. «Чьи это скетчи?» – спросил он. «Мои», – ответил папа. «Охранник» аж присел от удивления. «Тогда вы обязаны получать деньги!» – наконец вымолвил он.

Как будто отец только и делал, что искал способов уклониться от этой своей «обязанности».

В 43-м году отец поехал в Москву поступать в Литинсти-тут. Кажется, ему не хватало года до среднего образования.

Тем не менее его взяли. На поэтический семинар.

…Одно из моих детских воспоминаний. Год эдак 55 – 56-й. Мы тогда жили на Полянке. Комната. В центре – круглый обеденный стол, когда приходят гости, его раздвигают. Зима, вечер. К нам пришел гость. Все как-то по особенному рады, не совсем понятная эта радость передается и мне. Гость немножечко странный – невысокого роста, кругленький, в шинели – военный? – но почему-то шинель черного цвета, а на голове что-то тоже круглое и черное – то ли шляпа почти без полей, то ли видавшая виды шапка. И вот мы сидим за столом – шутки, смех, пуще всех смеются папа и этот вот круглый гость. Хрипловато так смеется и длинно, будто рубанком стружку ведет. Потом все заняты его локтем, куда-то он им влез – то ли в салат, то ли в чужую тарелку. Потом он вынимает футляр с очками и оттуда же, из футляра, достает узкие листочки бумаги. Все затихают. И каким-то необыкновенным, совестливым голосом гость начинает читать стихи.

«Совестливым» – это я не сейчас придумал, а уже очень давно нашел слово, которое, как мне кажется, точнее всего передает то мое детское впечатление. А гость – это Эма Мандель («Эмка» – говорил отец, «Эмочка» – мама), он же – Наум Коржавин, сокурсник отца и друг с литинститутских времен. Возможно, это была первая встреча, когда тот вернулся из ссылки…

Кроме Коржавина одновременно с отцом в Литинституте учились Юрий Трифонов, Владимир Тендряков, Наум Гребнев, Александр Межиров, Расул Гамзатов, Бенедикт Сарнов, Макс Бременер, Евгений Винокуров, Владимир Солоухин, Николай Старшинов, Юлия Друнина, Григорий Поженян, Вадим Сикорский, Константин Ваншенкин… В общем, среда была творчески разнообразной и, что там о ком ни говори, талантливой.

Отец любил вспоминать студенческие годы. И не только, я думаю, потому, что с ними связана молодость, всеобщее нищее братство… Это сейчас Литинститут – просто один из вузов, вьшекающих молодых специалистов. В те времена было по-другому. Вокруг Литинститута паслась масса народу. На знаменитые литинститутские капустники было не пробиться, слухи о каждом из них потом еще долго будоражили молодую Москву.

Отец с его природным остроумием и талантом пародиста быстро сделался едва ли не главным заводилой этих «мероприятий». Шуточные стихи, песни, «перлы», передаваемые потом из уст в уста…

…Кажется, год

Скоро пройдет.

Я случайно вблизи оказался

И внезапно попал на зачет.

Я с предметом совсем незнаком.

Я его понимаю с трудом!

Перед ликом суровым

Мне молчать так не ново!

В этом зале пустом Я с билетом вдвоем…

– Так скажите хоть слово!

– Я не знаю о чем…

Узнаете мелодию? Правильно, знаменитый в те годы «Офицерский вальс». Или:

Потому что мы живем для песнопенья,

Потому что нам Парнас – родимый дом!

Первым делом, первым делом – Вдохновенье!

– Ну, а лекции?

– А лекции – потом!

И эта песенка травестирует весьма популярный тогда шлягер из кинофильма «Небесный тихоход».

Словом, веселились ребята! «В первые минуты Бог создал институты/И Адам студентом первым был/Он хилял налево, И гулял он с Евой,/И Бог их общежития лишил…» Мама вспоминает, как однажды они с отцом договорились встретиться где-то на Сивцевом Вражке (они тогда жили в разных общежитиях), он сильно опаздывал, она сердилась, и вдруг издалека слышит громкие голоса. Подумала – пьяные, оказалось – отец с целой компанией, а горланят они хором только что сочиненную им эту песню.

На долгие годы она стала чем-то вроде неофициального гимна студентов.

Тогда не было еще ни «бардов», ни «авторской песни», а об организации какого-нибудь КСП страшно было и подумать.

Конечно, во всем этом был элемент – и немалый! – молодой, беззаботной резвиловки, желания просто похохотать и поерничать. Прикола, как сказали бы сейчас.

Но было и еще кое-что.

Много лет спустя, в 1963 году, отец «выдал» песенку «Коктебля»:

Ах, что за славная земля

вокруг залива Коктебля —

колхозы, бля, совхозы, бля, природа!

Но портят эту красоту сюда приехавшие ту –

неядцы, бля, моральные уроды.

 

Спят тунеядцы под кустом,

не занимаются трудом

и спортом, бля, и спортом, бля, и спортом.

Не видно даже брюк на них,

одна девчонка на троих

и шорты, бля, и шорты, бля, и шорты.

 

Девчонки вид ужасно гол, —

куда смотрели комсомол

и школа, бля, и школа, бля, и школа!

Хотя купальник есть на ней,

но под купальником, ей-ей,

все голо, бля, все голо, бля, все голо.

 

Сегодня парень виски пьет,

а завтра планы выдает

завода, бля, родного, бля, завода.

Сегодня парень – в бороде,

а завтра где? – в НКВДе!

Получить доступ