В мировом контексте

Patrick Waddington, Turgenev and England, Macmillan, London & Basingstoke, 1980, X, 382 p.; Patrick Waddington, Turgenev and George Sand: An improbable entente, Macmillan, London & Basingstoke, Victoria Univ. Press, Wellington, 1981, 146 p.

У двух обстоятельных монографий, выпущенных подряд новозеландским славистом Патриком Уоддингтоном, – «Тургенев и Англия» (1980) и «Тургенев и Жорж Санд: невероятное согласие» (1981), -одна установка, отчетливо сегодняшняя и достаточно полемическая.

«Репутация Тургенева, – читаем мы в начале второй монографии, – после нескольких десятилетий бесплодных сопоставлений с Толстым и Достоевским не находится больше под угрозой…» Этот поворот в литературных мнениях действительно произошел: ныне на Западе широко признано, что автора «Отцов и детей» не заслонить никому. Из этого и исходит П. Уоддингтон, с увлечением изучая его творческие связи с прозаиками Англии и Франции XIX века. Тургенев предстает в этих контактах как мировой писатель, которого заново и более полно может оценить XX век. Но его репутация и теперь не стала бесспорной в кругу западных славистов.

Вслед за книгами П. Уоддингтона то же лондонское издательство «Макмиллан» выпустило в 1982 году обзорную работу Джо Эндрю о русских классиках. Тургенев, не без нажима написано в ней, был среди них «лишь первым, кто привлек западную публику». Что же до почитавших «го английских романистов, включая Конрада и Вирджинию Вулф, то «все они придавали, как представляется ныне, преувеличенное значение его прозе» ¹.

Эти замечания помогают оценить нечто полемическое уже в замысле столь обширного исследования – «Тургенев и Англия». Оно задумано как хроника всех его посещений Альбиона – в общем писатель провел там весьма насыщенный год – или некая британская глава его биографии. Но эта глава потому и рассмотрена так подробно, что имеет для биографа продолжение в самой литературной истории Англия. Это было ощутимо на рубеже XX века, когда энтузиастами Тургенева стало целое писательское поколение. Ощутимо и ныне, после всех потрясений и смен вкусов на Британских островах.

Конечно, в этой книге не отодвинуты в прошлое известные отзывы о Тургеневе Кенрада в 1917 и Вирджинии Вулф в 1933 году. Размышления обоих, скажем уже от себя, подавая реплику Джо Эндрю, меньше всего походили на восторги неофитов: это были современные, прочтения Тургенева после многих лет знакомства со всей русской прозой. А в дневнике Вулф (тут уже реплика обращена к самому П. Уоддингтону) мы находим очень острое и живое сопоставление метода Тургенева, создавшего Базарова, с художественным методом Достоевского. Разумеется, только предвзятость могла делать бесплодными такие сравнения, – сами по себе они вполне законны. П. Уоддингтон идет в основном именно за Вулф, написавшей в год кризиса, что романы Тургенева – от «Рудина» до «Дыма»- близко касаются того, что переживает английская интеллигенция. Он отмечает, что и «Новь»; нашла ныне в Англия куда больше приверженце», чем в прошлом веке; этот поздний тургеневский роман с его поэзией и его иронией сам он воспринимает как «шедевр». И он чувствует, чем стал теперь для английских читателей Базаров, называя его «величайшим характером всей русской литературы».

Тут исследование поворачивается к нам своей актуальной стороной. Ведь Тургенев вынашивал этот образ на острове Уайт; и весь роман об отцах и детях созревал в атмосфере английской политики и культуры. Месяцы, проведенные романистом в Англии, были уникальны и вместили многое: он увидел университетские городки и пеструю толпу на скачках в Дерби, вел беседу в лондонских гостиных и охотился в горах Шотландии. Но важнее всего, что его английский опыт широко вошел в его знаменитый роман, полный ярости русских 60-х и имеющий такой мировой резонанс в XX веке.

П. Уоддингтон обращает внимание на два обстоятельства. Первое – это мера безжалостного отрицания, которым Базаров пугал аристократа. Из рукописного текста выходило, что он равно презирает и тори, и вигов: признай, язвил Павел Петрович, что «Пальмерстон осел», и будешь «первым умницей». А второе – то, что спор с англоманом Базаров ведет с позиций знаний, а не упрямого невежества; Ученый приводил в пример его свободное обращение к «таинственному незнакомцу» м-с Рэдклифф, с которым он парадоксально сравнил русского мужика.

Многие вопросы, затронутые в книге «Тургенев и Англия», занимают уже поколения филологов. Но знакомая тема получает тут необычный поворот. П. Уоддингтон старается проследить как можно полнее диалог Тургенева с английским литературным миром. Кроме печатных источников он привлекает немало архивных материалов; естественно, он опирается на опубликованные им самим в 70-е годы письма Тургенева.

Внушительный перечень этих его публикаций дает предисловие М. Алексеева ко второму полному своду тургеневской корреспонденции («Письма», т 1, М., 1982). В тот же первый том вошло подготовленное к печати новозеландским ученым одно из «ключевых» для его темы писем Тургенева – посланное музыкальному критику Г. Чорли в 1849 и содержащее проницательный отзыв о теккереевской «Ярмарке тщеславия».

Постараемся выделить основные моменты диалога, о котором шла речь. Заметим при этом, что, ставя в связь подчас разнородные источники, книга и позволяет вслушаться в него.

В августе 1871 года Тургенев выступал в Эдинбурге на столетнем юбилее Скотта. Представляя там, на торжестве, «Россию и ее литературу», он мысленно перенесся во времена Пушкина и Гоголя, у которых романы шотландца вызвали вдохновенный отклик. И включил в свой искусный спич острое пушкинское замечание: Скотт потому и изображал с такой простотой исторические лица, что чувствовал себя равным им перед потомством и они составляли его повседневное общество. Замечание поэта было встречено горячими криками одобрения, что было отмечено в газетном отчете, по которому П. Уоддингтон приводит речь Тургенева.

А в июне того же 1871 года в доме братьев Россетти, среди поэтов в художников-прерафаэлитов, русский гость – беседовал о поэзии. И смело ввел в круг классических английских имея неведомое собеседникам имя. Уильям Россетти не без изумления отметил это в дневнике: Тургенев «очень высокого мнения о русском поэте Лермонтове, рано убитом на дуэли, – считает его в чем-то даже выше Байрона». Через несколько лет в Лондоне появился перевод «Демона», поддержанный Тургеневым.

Его английские знакомые отметили и его живую восприимчивость к новому в их литературе, и его стойкое пристрастие к шекспировской эпохе, досконально изученной им еще в Спасском. Во всей английской поэзии после Байрона он выделил Суинберна, с которым лично познакомился как раз в кругу прерафаэлитов. Прочитав его «Песни перед рассветом», он с увлечением рекомендовал это имя Фету: «очень, очень большой лирический талант», И в то же время он мог бросить критический взгляд на весь английский XIX век в поэзии и прозе, подойдя к нему с мерками шекспировской эпохи.

Это случилось в ноябре 1870 года, когда Тургенев гулял с Карлейлем по Гайд-парку. На следующий день об этом разговоре Карлейль написал брату, перечислив знаменитые имена, которых коснулась тургеневская критика, – тут не только «наши Браунинги, Темнясоны», но и «наши Байроны и Шелли», Сопоставление, видимо, было размашистым в парадоксальным, если затронуло и его вечного спутника, автора «Дон Жуана». Но оно вполне проявило, насколько своим в английской культуре чувствовал себя Тургенев. И каким был приверженцем Шекспира. Именно это под ударением у П. Уоддингтона: «Его феноменальное знакомство с английским Возрождением прогладывает в упоминании вскользь, в IV главе «Дыма» таких «предшественников» Шекспира, как Томас Нэш, Джордж Пил и Роберт Грин».

Особенно интересны живые диалоги русского романиста с классиками английского романа – Диккенсом, Теккереем и Джордж Элиот. Увы, об этих беседах осталось немного мемуарных свидетельств. Тем не менее критически пересматривая эти свидетельства, привлекая и косвенные данные, П. Уоддингтон стремится восстановить, порою гипотетически, сами беседы. История трех знакомств представляет три несхожих «сюжета»: контакты Тургенева с Теккереем не установились, а с Элиот – перешли в литературную дружбу. Но и в разных историях исследование открывает нечто общее.

Этими романистами зачитывалась русская публика, и Тургенев мог говорить с ними от ее имени. Из переводных прозаиков одного Диккенса признавал он в начале 60-х действительно популярным в России; позднее отметил укрепившуюся у него на глазах популярность Элиот, – встречи Тургенева с Теккереем относятся к более ранней поре – концу 50-х, когда «Современник,» охотно печатал автора «Книга снобов» (и Некрасов мог обмолвиться в письме Тургеневу из Рима: «После тебя, Это любимый мой современный писатель»). Сохранилось свидетельство Сазерленда Эдвардса, что Теккерей был поражен, встретив русского, с наслаждением читавшего его. И он расспрашивал нового знакомца, судя по мемуарам Е. Колбасина, о читателях журналов, то есть о публике, читавшей его в России. Но то, в чем убеждал его собеседник – эта немногочисленная публика и при цензуре поддерживает серьезных писателей, своих и иностранных, – показалось Теккерею невероятным.

У Тургенева был и свой критический взгляд на романы каждого из этих корифеев. Оставаясь «одним из самых преданных поклонников» Диккенса, он мог независимо судить о его больших вещах – и не скрывал от англичан этих выношенных мнений. Лондонский критик так передает мысли Тургенева, отвергавшего роман с хитроумной интригой. «Диккенс, на его взгляд, лучше всего в «Пиквикском клубе», ибо там он не должен думать о сюжете вместо того, чтобы дать своему перу следовать за меняющимися настроениями.

Сюжет нужен в драме, но он мешает романисту,, который должен прежде всего держать в поле зрения правду». Сходные критерии сказались в том, что Тургенев предпочел поздним вещам Элиот сравнительно раннюю «Мельницу на Флоссе». И заметил философу Дж. Льюису, не ждавшему такого выбора: «Это самый естественный и художественный из романов вашей жены».

Приведенные отзывы относятся к 70-м, а о «Ярмарке тщеславия», тоже в свете своего понимания жанра, Тургенев написал Г. Чорли еще в 1849 году. Он восхищался мастерской обрисовкой характеров, силой и остроумием этого романа и вместе с тем порицал вечное вмешательство комментирующего автора. А в 1870 вспомнил Теккерея вместе с Гоголем как романистов, бесстрашных в своей критике, не боявшихся говорить соотечественникам «в лицо полной, беззаветной правды…».

В свою очередь и «Записки охотника» могли поразить англичан «правдивостью их описаний». Так определял впечатление от книги журнал Диккенса «Домашнее слово», перепечатавший четыре очерка из нее в 1855 году. Редакционное введение «с поразительно теплой оценкой силы и оригинальности автора», как пишет П. Уоддингтон, не подписано. Но он замечает, что эти строки если и не пера Диккенса, то носят его отпечаток и поддержаны его авторитетом. Во всяком случае, «Записки» заочно сблизили двух писателей, и фигурировали в их первых беседах. Сразу после знакомству с Диккенсом, в 1862 году, Тургенев послал ему достоверный, французский перевод книги.

А ранняя публикация в «Домашнем слове», так повлиявшая на «британскую» судьбу Тургенева, доныне вызывает полярные оценки. У П. Уоддингтона она дана крупным планом. Конечно, она политически заострена против николаевского деспотизма, поэтому напечатанный первым «Бурмистр» и был перекрещен в «Дети батюшки-царя». Но к узкой пропаганде в пору Крымской войны, в чем порой видели ее цель, тут дело, явно не сводилось. Коснемся лишь двух моментов.

Во введении останавливают слова об «узах братства», связывающих читателей журнала с героями этих очерков, – пусть даже они «из страны-неприятеля». Та есть само прочтение «Записок», получает тут окраску, отрицающую шовинизм в разгар войны. Это важно в плане всей книги П. Уоддингтона: с победы над шовинизмом начинается история Тургенева в Англии.

Останавливает и характеристика самобытного художника, Конечно, она могла смутить не одного литературоведа – автор «Записок» представлен непрофессионалом, и впечатление от его прозы передано так: словно слушаешь «красноречивого импровизатора или краснокожего индейца-сказителя». Но заметим, оба эти сравнения точны и стихия тургеневского сказа уловлена чутко. Признать же неканоническую новеллу «Записок» собственно литературой, да еще новаторского строя, было бы затруднительно в Англии середины XIX века.

Как бы то ни было, Диккенс продолжал в последующие годы читать Тургенева: в его библиотеке были «Рудин» и том повестей во французском переводе. А в 1868 появился первый удачный перевод Тургенева на английский – «Дворянское гнездо» (под названием «Лиза»): Диккенс тотчас получил экземпляр. Он заверил переводчика У. Ролстона: «Я напишу м-ру Тургеневу в Баден и поблагодарю его за книгу». К несчастью, комментирует П. Уоддингтон, это письмо если и было написано, то пропало. А в нем могли отозваться их беседы и мысли Диккенса о собрате по литературе. Завершая эту тему писательских диалогов, выделим еще две их особенности, освещенные во всей монографии П. Уоддингтона.

Литературой разговоры ограничивались редко, они круто поворачивали к политике: у собеседников Тургенева был очень широкий, хотя и разнородный, интерес к России. Карлейль, презиравший мелкотравчатую буржуазную демократию, озадачил его в 1857 высоким мнением о Николае I (Тургенев с горечью замечал об этом, что восхищаться Деспотизмом можно лишь на расстоянии). А в 1870 году, в гостях у Теннисона, он увлек поэта и его родных крестьянской небывальщиной, обнажающей нелепость деспотизма, – вариантом своего известного, но так и не записанного сказа «Повиноваться!». Наконец, в 1878 году Джордж Элиот и Льюис с сочувствием и пониманием расспрашивали его о В. Засулич.

Выясняется, что Тургенев и при жизни нашел более широкий отклик у европейски известных английских писателей, чем раньше думали. Мемуары, дневники и письма, приведенные в исследовании, показывают, какими ревностными его читателями были решительно не схожие между собою Карлейль и Элиот (да и Теннисон). А в 80-е годы к Тургеневу обратились дм таких независимых таланта, как Томас Гарди и Оскар Уайльд. Первый славил «мужество в выборе темы», поэтическую силу и изощренную наблюдательность автора «Дворянского гнезда» – А второй, видевший Тургенева на балу в Оксфорде, перевел с французского продиктованный им очерк «Пожар на море». Погруженный в стихию смелого юмора, этот очерк о давней катастрофе рисовал дворянское общество в состоянии развала;

Но постоянно ощутим в книге П. Уоддингтона и контрастный фон. У Тургенева было тогда в Англии не много читателей, и не только чутких. Его романы могли вызвать и викторианское назидание: для прозы, толковал в конце века один литератор, не годятся «плохие концы». «Какое право имеет писатель переносить на бумагу историю вроде тургеневского (sic!) «Накануне» и делать несчастными целые поколения ближних?»

Само горькое для английских друзей Тургенева известие о его кончине терялось среди новостей более эффектных для массовой культуры – вроде внезапной смерти генерала во время охоты на куропаток. А в одном некрологе резко проявился националистический оттенок: в практичном и премудром Соломине, воспитанном в Англии, усматривался урок русскому идеализму. Но те критики, для которых Тургенев открывал в местном всеобщее, нашли в его прозе шекспировское качество. И П. Уоддингтон заключает книгу словами: «Это был человек», – относя любимые Тургеневым строки из «Юлия Цезаря» к нему самому. Ибо на родине Шекспира «наиболее тонкие ценители уже увидели в нем сходство с самым первоклассным, что создала Англия, и с самим британским идеалом».

Книга ученого о Жорж Санд многими нитями связана с предыдущей. И тут давние творческие контакты открывают Тургенева, живого и в XX века. И тут выделен биографический момент. Писатель упивался романами Жорж Санд накануне своих дебютов, а уже в 40-е порядком остыл к ней и мог колко судить о ее романтическом искусстве. В 70-е же авторов «Рудина» и «Ораса» связала дружба. История этих перемен в отношении Тургенева к Жорж Санд и названа «основной темой книги».

В центре ее – 70-е годы, «невероятное согласие» весьма несхожих романистов. Эпизод любопытный и многозначный. Но скажем сразу – он освещен и объяснен не вполне: здесь не хватает, на наш взгляд, точной историко-литературной перспективы.

Свежие материалы есть и в этой монографии: редкие и неизвестные строки Санд, в которых упоминается Тургенев. В приложении даются французские оригиналы ее писем к нему.

Самое замечательное из них – отзыв о «Живых мощах» – десятилетиями было известно только по мемуарам П. Анненкова; П. Уоддингтон указывает и первую более полную публикацию этих строк по-русски – в журнале «Интернациональная литература» (1939, N 1). К этому отзыву примыкает другой, тоже говорящий о тургеневской школе: он приводился у нас после того, как письмо Санд было опубликовано А. Звигильским в тургеневском бюллетене.

Вот эти строки, посланные Санд Тургеневу. Они – из самых острых на Западе современных отзывов на его позднюю малую прозу. Из письма 1874 года: «Что за шедевр эта «Лукерья»! Какая глубина чувства и правды – и до чего восхитительно простой язык! Все должны учиться в вашей школе, все без исключения, даже этот далай-лама Виктор Гюго, который ищет простоты, но и найдя ее, не может ее придерживаться». И другой отзыв о рассказе в письме 1875 года: «Но самым острым наслаждением была для меня восхитительная история Пунина и т. д. Это еще один шедевр. Как любишь ваших героев! Как они верны – и как трогают! Говорят, вы реалист, это неверно, ибо прежде всего вы великий поэт; но если рисуемые вами портреты относятся к реализму, я очень расположен к этой школе – как вы ее понимаете – и вижу в ней лишь примеры, которым надо следовать».

Живое воплощение романтической эпохи, Санд близко к сердцу принимает у Тургенева реализм, полный поэзии. Саму ее отличали редкое чувство реальности и жажда простоты: они и заставляли ее пересматривать многое в романтизме, идти как бы параллельным Тургеневу курсом. И это приводило к парадоксальному отталкиванию от ее собственной школы – школы Гюго – и предпочтению тургеневской, провозглашенной общеобязательной, но воспринятой, конечно, субъективно. Недаром при всей дружбе с Флобером она недвусмысленно отталкивалась от флоберовской школы.

Похвалы «Лукерье», комментирует П. Уоддингтон, должны были тем более порадовать автора, что его очерку отдавалось явное предпочтение перед недавним романом Гюго «93-й год». (Известно, что Гюго был для Тургенева антиподом в понимании художественной правды.) Аппетит Жорж Санд к его малой прозе остался ненасытным: прочитав в мае 1876 «Часы», она написала автору, что после этой жемчужины ждет еще новых. И ее восприятие этой малой прозы особенно интересно рядом с восприятием Мериме и Флобера: их реакции не менее остры, но совсем иные, самый живой отклик у обоих вызвала «Несчастная».

Каков же был путь Тургенева к тому неожиданному «согласию», что установилось у него с Жорж Санд в 70-е годы? П. Уоддингтон набрасывает картину целого поколения в николаевской России, выросшего на ее романах. Но энтузиазм человека 40-х годов в отношении к ней Тургенев утратил раньше других. Хотя и не полностью: он защищал ее уже в 50-е перед П. Дружининым, она оставалась для него – из порождающих гениев литературного поколения, из наших отцов – наряду с Гоголем.

В чем же его литературный долг перед нею? И почему в 1876 году, после всех критических эскапад, он назвал ее «великой писательницей»?

Следуя распространенному ходу мысли, П. Уоддингтон ищет ответ в сопоставлении ее крестьянских повестей с «Записками охотника». Известно, с каким сочувствием отнесся Тургенев к сельскому пейзажу и героям этих повестей.

Только это не мешало ему идти своей, непроторенной дорогой: впечатление самой Санд от «Записок» в 60-е годы – лучшее подтверждение их художественной новизны. У сельского мудреца Пасьянса из ее романа «Мопра», конечно, много общего с Касьяном, но существуют они в разных художественных стихиях. Просветительский экстракт у Санд (пусть острый и полный жизни) – и спящий на солнце, под армяком, крестьянин-непоседа из тургеневского очерка, начатого деревенскими похоронами. После этого очерка ей и захотелось описать чудака-плотника из ее будней в Берри в новом для себя роде.

Деревенские повести Санд создавались примерно в одно время с «Записками охотника», по-разному выразив один момент в истории европейских литератур, их поворот к теме крестьянства. А романы ее появились раньше «Рудина» и «Накануне», и тут влияние Жорж Санд отнюдь не лежало на поверхности, оно было глубинным.

Последователь Пушкина и Гоголя мог весьма едко критиковать у Санд все романтическое – и повторяющиеся в ее прозе мотивы, и изношенные для него композиционные схемы, и особенно вмешательство автора, не дающего характерам развернуться согласно их внутренней логике. Но при всех этих слабостях нечто задевающее и насущное всегда оставалось для Тургенева в ее романах.

П. Уоддингтон учел немало советских работ о Тургеневе и Санд – начиная с примечательного доклада В. Каренина (В. Комаровой-Стасовой), прочитанного в 1920 году. Однако он прошел мимо глубокой и не забытой у нас статьи Л. Пумпянского «Тургенев и Запад» (1940).

В ней утверждалось, что для русского романиста, исходившего из «Евгения Онегина» как типа романа, естественным было обращение к Жорж Санд. Она представляла новую и близкую ему европейскую стадию в развитии жанра: под ее пером романы о герое становились и романами о культуре, в них решались основные вопросы жизни – любовь, деятельность, труд.

Несколько варьируя и дополняя эти замечания Л. Пумпянского, скажем, что у автора «Мопра» и «Ораса» роман как любовная история был погружен в жизнь идей (часто еще не готовых, становящихся) и в жизнь историческую, революционной истории, – от американской войны за независимость до баррикад Сен-Мерри. Действие бросало свет на идеалы времени и на то родовое, Подлинно человеческое, что роман открывал в странных и исключительных героях и героинях.

Как много внесла Жорж Санд в развитие жанра, – этого Тургенев не забывал и тогда, когда сам в романе ушел вперед.

Конечно же, «невероятное согласие», о котором пишет П. Уоддингтон, не сводилось к тому, что Санд так восхищала» Тургенева своей добротой в отсутствием эгоизма. И что оба верили в человека и считали жизнь «единственной подлинной ценностью». В самом важном пункте сходились их линии романистов, столь критически изобразивших свое время и столь восприимчивых к его идеалам.

,, Это вполне проявилось в 1876 году, когда Золя посвятил памяти Санд статью в «Вестнике Европы»: с уважением представив ее исключительный дар и ее большую жизнь в литературе, он нашел ее «формулу романа» не новой в XIX веке и совершенно устаревшей в эпоху натурализма. Русскую публику это «Парижское письмо» не удовлетворило, не разделял подобного подхода и Тургенев. Золя слишком далек от Санд, чтобы оценить ее в полной мере, написал он Флоберу, и собирался даже вступить в дружескую полемику с теоретиком «экспериментального романа»… Для русского реализма и 40-х и 70-х годов Жорж Санд могла воплощать нечто, отнюдь не ограниченное романтической эпохой: высокий роман идей, рожденных и пережитых XIX веком. Наставшая во Франции пора натурализма заставляла лишь острее ощутить живую необходимость такого романа. И тут в оценке издавна любимой Санд установилось поистине «невероятное согласие»: в поддержку великой писательницы высказались Тургенев, Достоевский, а за ними, в очерках «За рубежом», и Щедрин. Вне этой перспективы эпизод, рассмотренный П. Уоддингтоном, явно теряет в своем значении. Об этом тем более жалеешь, что обе его монографии дают широкую картину литературной эпохи и представляют нынешний уровень знаний о Тургеневе.

1. Joe Andrew, Russian writers and society in the second half of the nineteenth century, Macmillan, London & Basingstoke, 1982, p. IX.[↩]