«В лаборатории духа»
З. А. Каменский, Н. И. Надеждин. Очерк философских и эстетических взглядов (1828 – 1636), М.. «Искусство», 1964, 208 с.
Когда думаешь о Николае Ивановиче Надеждине, как-то само собой всплывает слово «уникальный». Было в русской критике немало фигур позначительнее и покрупнее, но, кажется, ни к кому так не подходит это определение, как к Надеждину. Уникальна сфера его интересов, количество его специальностей: философ, этнограф, историк, географ (основатель новой у нас специальности – исторической географии), археолог, литературный, художественный и театральный критик, журналист (издатель знаменитого «Телескопа» и приложения к нему – газеты «Молва») и притом профессиональный преподаватель – профессор Московского университета по кафедре теории изящных искусств и археологии. Уникальна эрудиция Надеждина, обладавшего, по выражению Чернышевского, «страшным запасом знаний». И все эти знания, все разнообразные импульсы органически претворялись им в собственную систему. «В лаборатории духа переплавливалось все заимствованное и улетучивалось постороннее влияние» (стр. 180), – сказал о себе Надеждин в одной из лекций.
Традиция изучения Надеждина, идущая еще от П. Савельева и Чернышевского, насчитывает более века. Книга З. Каменского – фактически первая советская монография о Надеждине – продолжает эту традицию.
Об историко-литературной и эстетической мысли, как и о любом исследователе, полагается, прежде всего, судить не по упущениям и пробелам, а по тому, что им сделано впервые или одним из первых. Что же предлагает с этой точки зрения монография о Надеждине?
Прежде всего, она дает наиболее полный очерк развития философских взглядов мыслителя, расчлененный и по проблемам, и по временным стадиям. Описывается вначале исходная позиция Надеждина в 1828 – 1830 годы, когда он под псевдонимом «экс-студент Никодим Надоумко» опубликовал в «Вестнике Европы» серию нашумевших статей, предваряющих его знаменитую диссертацию о романтической поэзии. Затем прослеживается развитие этой позиции в 1831 – 1836 годы, в период издания «Телескопа» и «Молвы» и преподавательской деятельности в Московском университете. Последний раздел в свою очередь дифференцирован проблемно: рассмотрена общая культурологическая концепция Надеждина, затем его онтология и натурфилософия, философский метод, понимание логики и философии истории.
Общая схема философского движения Надеждина выглядит примерно так: русский мыслитель развивался в сторону углубления диалектики объективного идеализма, типологически родственного философии тождества Шеллинга, но при этом подвергал ее вольной и подчас весьма критической интерпретации с тем, чтобы (сознательно или неосознанно) приблизиться к Гегелю. Схема эта определена и, можно сказать, освящена давно, по крайней мере, начиная с Чернышевского, однако автор монографии вносит весьма важные новые моменты.
Пример – раздел, посвященный надеждинской логике, который, как я считаю, содержит настоящее открытие. Мало того, что З. Каменским привлечен новый, ранее не публиковавшийся материал (лекции Надеждина по логике в Московском университете), что в исследовании, сопутствующем рецензируемой книге1, произведена детальная реконструкция курса логики, прочитанного в 1834 – 1835 годах. Самое существенное то, что уясняется смысл системы логики у Надеждина. Последний расширил курс логики с помощью включения общефилософских проблем, больше того – он принципиально изменил статус логики, которая с уровня низшей науки, науки отличного от разума рассудка (А. Галич, Д. Велланский, М. Павлов), была поднята на уровень науки высшей, составной части философии. Логика для Надеждина – наука не только о механизмах мысли, но и о ее содержании, не только форма субъективной интеллектуальной деятельности, но в определенном смысле и онтология и метафизика.
Но тем самым вносятся новые штрихи в такую важную проблему, как «Надеждин и Гегель». Именно у Гегеля логика приобрела столь высокий статус основной философско-диалектической дисциплины, сообщая, по словам Надеждина, знанию «достоинство объективности, необходимости, истины в самой себе» (стр. 78). Следование русского мыслителя этому курсу было сознательным: З. Каменским установлено, что в форме раскавыченной цитаты из Бахмана Надеждин приводил гегелевское определение логики, и это имеет принципиальный смысл. В свое время Чернышевский писал, что Надеждин «приблизился, силою самостоятельного мышления, к Гегелю, которого, как по всему видно, не изучал» 2. Сегодня мы можем сказать: в определенной мере Надеждин Гегеля знал.
Столь же расчлененно, как и философия, рассмотрена в книге эстетика Надеждина: вначале определена его исходная позиция (1828 – 1830 годов), затем – дальнейшее развитие, как в университетских курсах, так и в литературно-критической деятельности периода «Телескопа» и «Молвы». Здесь также привлечен новый материал – прежде всего надо назвать реконструкцию (по студенческим записям) надеждинских лекций по теории изящных искусств, прочитанных в 1832/33 учебном году.
Довольно подробно описана вся сложная и противоречивая эстетическая система Надеждина, в которой традиции классицизма уживались с романтическими положениями при явной и, казалось бы, парадоксальной: антиромантической направленности в целом. (З. Каменский многократно и настойчиво ограничивает эту направленность «вульгарным романтизмом», между тем она, конечно, шире: ни Байрона, ни раннего Пушкина, яростно преследуемых критиком, к вульгарным романтикам не отнесешь.) Эстетическая система Надеждина явно эволюционировала в сторону реализма, во всяком случае, многими положениями содействуя становлению этого направления.
К новым моментам эстетической характеристики Надеждина я бы отнес и констатацию некоторого «поворота интереса» на рубеже 30-х годов. Прежде анализ поэзии Надеждин строил преимущественно в плане феноменологии, а также исторического развития (развития различных форм, или стадий, искусства – первобытной, классической, романтической и новой). Теперь же, не отказываясь от прежних идей (особенно от идеи развития), Надеждин направляет свое внимание на исследование «эстетической «психологии», или, согласно другой формулировке, эстетической «биологии», а уж затем и эстетической «идеи» (стр. 147). Можно добавить, что биолого-психологическая или даже антропологическая переориентация характерна была и для других представителей философской эстетики, например для А. Галича в его труде «Картина человека. Опыт наставительного чтения о предметах самопознания для всех образованных сословий».
Не все положения книги разработаны достаточно убедительно, некоторые же вызывают прямое возражение. Ограничусь двумя примерами.
Автор считает, что к середине 30-х годов Надеждин обнаружил явные признаки младогегельянства, причем он двигался в этом направлении не только самостоятельно, но даже «с некоторым опережением». Но едва ли это верно, поскольку у Надеждина не было как раз того радикализма в переработке Гегеля, который отличал младогегельянцев. (Неверно, будто бы Надеждин, в согласии с младогегельянцем А. Цешковским, считал, что искомая, синтетическая, так сказать, позитивная форма общественного устройства «еще грядет» – стр. 111; нет, она, согласно Надеждину, уже наступила, то есть позиция его была намного консервативнее.) Кроме того, преодоление Гегеля левогегельянством осуществлялось на основе определенного освоения гегелевской философии, которым Надеждин (при всех его гегелевских «симптомах») обладать не мог. Странно было бы говорить о преодолении еще до освоения.
С другой стороны, критику романтизма как художественного явления исследователь ставит в слишком жесткую зависимость от критики объективного идеализма как явления философии. По его мнению, нельзя было, «не выходя из границ этой философии, осуществить те реалистические требования, которые теперь предъявлял искусству Надеждин»; «чтобы полностью преодолеть романтизм и стать на позиции критического реализма, нужно было перейти Рубикон идеализма…» (стр. 197) и т. д. Но тут можно напомнить, что, скажем, Белинский важнейшие положения своей литературной теории, которую мы называем реалистической, создал в те годы, когда он еще тоже «не перешел рубикон». Или что одним из глубочайших теоретиков реализма в мировой литературе был Гоголь, которого никак не причислишь к материализму.
Последнее двадцатилетие жизни и деятельности Надеждина оставлено за пределами книги, и мы, разумеется, не будем критиковать ее за то, чего в ней нет. Но одну неточность все же отметим: Надеждин якобы в это время перешел «из просветительского лагеря в лагерь официальной идеологии» (стр. 3). Думаю, что системе взглядов позднего Надеждина и его литературной деятельности такое жесткое определение не отвечает.
С одной стороны, Надеждин действительно прислуживался властям предержащим и в качестве чиновника специальной комиссии при Министерстве внутренних дел участвовал в борьбе с религиозным инакомыслием. Но, с другой стороны, он возглавлял Одесское общество истории и древностей, Отделение этнографии русского географического общества, редактировал ряд весьма полезных изданий, в том числе «Географические известия» и «Одесский альманах на 1840 год», где, в частности, были опубликованы стихотворения Лермонтова. Словом, деятельность Надеждина по возвращении из ссылки нуждается еще в пристальном изучении…
З. Каменский – автор большого количества исследований по истории русской философии. Монография о Надеждине логично продолжает этот ряд, чем в значительной мере обусловлена ее научная основательность и глубина.