«В культуре я вижу воплощение Божьей воли». Анкета Бориса Чичибабина 1994 года

В архиве Бориса Алексеевича Чичибабина (1923—1994) сохранилась рукопись, представляющая собой ответы на вопросы, заданные поэту во время Лермонтовского праздника в Пензе и Тарханах в июле 1994 года. Сами вопросы утрачены, однако часть пунктов анкеты может быть контекстуально восстановлена. Ответы Чичибабина представляют несомненный интерес, так как демонстрируют его точку зрения на сравнительно широкий спектр проблем: от мировоззренческих и культурных до политических и личных. Кроме того, перед нами одно из последних публицистических выступлений поэта, в котором он по необходимости кратко, но емко заявил о своих литературных, исторических и идеологических предпочтениях. Таким образом, неопубликованная анкета стала обращением к будущим читателям, той «одиночной школой любви»¹, которая со временем может и должна стать «всемогущей».

Анкетная форма не была новой для Чичибабина: после ставшей уже знаменитой некрасовской анкеты К. Чуковского знатоки и любители того или иного писателя предлагали ему ответить на вопросы различной степени оригинальности. В 1983 году поэт ответил на вопросы Е. Ольшанской, заполнив так называемую ахматовскую анкету. Составительница этой анкеты пишет: «В ответах Бориса Чичибабина отсутствует категоричность, навязанная формой анкетирования. Читая анкету сегодня, мы становимся свидетелями его воспоминаний и раздумий, пристрастий и отталкиваний, видим живые черты характера большого поэта и его душевной признательности тем, кто, как Анна Ахматова, является гордостью родной поэзии» [Чичибабин 1997: 280]. Можно еще добавить, что некоторые мысли Чичибабина отчасти могли показаться апологетически настроенным поклонникам личности и поэзии Ахматовой рискованными, ведь поэт говорил в анкете и том, что ему не близко в творчестве поэтессы. В этом был весь Борис Алексеевич — бескомпромиссный и предельно честный.

Отвечал Чичибабин на вопросы и других анкет, в частности цветаевской [«Одна...» 1992] и к 100-летию со дня рождения Маяковского [Век... 1993]. В середине 1980-х он заполнил некрасовскую анкету [Чичибабин 1988]. Отвечая на вопрос о «некрасовской традиции», Чичибабин писал:

Вопрос явно предполагает соединение с именем Некрасова этой способности поэта откликаться на зло и несправедливость жизни, на боль и горе современников, соотечественников, живых людей. Но это неправильно. Это не некрасовская традиция. Это традиция порядочности и благородства. Для меня это, как и все лучшее в русской литературе, традиция пушкинская, традиция «Деревни», «Пророка», «Памятника». Эта пушкинская традиция живет во многих стихах Марины, в «Реквиеме» и «Стрелецкой луне» Ахматовой, в «Душе» Пастернака [Чичибабин 2013: 344].

Ответ этот только на первый взгляд парадоксален (спрашивали о Некрасове, а ответ о Пушкине): Чичибабин разрушает стереотип, устоявшийся на протяжении многих десятилетий, штамп, который маркировал некрасовскую традицию исключительно как социальную по своей сути. Чичибабин бросает (быть может, впервые) упрек тем поэтам, которые в какой-то степени считались «прямыми» наследниками некрасовской лиры — М. Исаковскому, А. Твардовскому. Творчество последнего Чичибабин высоко ценил, о чем свидетельствует стихотворение «Памяти Твардовского» (1971). Поэт утверждает, что эти и некоторые другие писатели не выразили всей правды, которую они обязаны были сказать в ХХ веке. Таким образом, для Чичибабина некрасовская традиция не частности, а главное — максимально правдивый приговор времени и себе. Это традиция не поэтическая, риторическая или социальная (вернее, не только социальная), а нравственная. По Чичибабину, нет отдельных «школ», «течений» и традиций, а есть поэзия и не-поэзия. И тут же Чичибабин прямо заявляет (наверное, впервые во всей некрасовской анкете): «Мне кажется, что и сам Некрасов не был способен ко всей правде, к той правде, которую знали Пушкин и Кольцов» [Чичибабин 2013: 344]. На такое бескомпромиссное суждение имел право только человек, понимавший, что такое «искусство поэзии» (так называлось его стихотворение 1978 года):

Во имя доброты — и больше ни во чье,

Во имя добрых тайн и царственного лада, —

А больше ничего Поэзии не надо…

Публикуемая анкета 1994 года, как можно судить, непосредственно не посвящена М. Лермонтову, это, скорее, традиционный для интеллигентского дискурса разговор о жизни и судьбе. Поэт говорит здесь об утрате современным писателем вестнического призвания². Что он имеет в виду, становится понятно, если обратиться к его ответу на вопрос составителя цветаевской анкеты о месте поэтессы в мировой культуре:

Если сказать «по-детски, по-дурацки», как я иногда люблю, то единственный ряд, в который я мог бы поставить это имя, должен был бы открываться именем Иисуса Христа. Я вижу в этом ряду святых, героев, поэтов, одержимых духом дарителей, нежалельщиков себя, мучеников, вестников (курсив мой. — П. Г.) света — Пушкина и Моцарта, Жанну д’Арк и святого Франциска, Микеланджело и Бетховена, Альберта Швейцера и Александра Меня. Из русских писателей, близких по времени к Марине, я вижу там Льва Толстого и Александра Блока. Она — такая же, они вместе. И как спасительно нужны нам сегодня [Чичибабин 2013: 315].

Итак, для Чичибабина высшая задача поэта — быть проводником немеркнущего света истины, тем, кто отдает несоизмеримо больше, нежели может получить. Эта драматическая диспропорция так естественна, что трагическая доля настоящего поэта прочитывается как естественный путь, родственный мученическому пути Иисуса. Одновременно это многое говорит о понимании Чичибабиным специфики мировой истории — она для него непрерываемый процесс, в котором современниками являются Пушкин и Микеланджело.

Несмотря на глубокую тревогу за судьбу отечественной культуры, мысль Чичибабина оптимистична: он верит и не отчаивается.

1. Из стихотворения «Взрослым так и не став, покажусь­ка я белой во­роной» (1992). [↩]
2. Сравним:   «Наверное,   это   покажется   старомодно­смешным, но для меня нет в человечестве звания больше, чем поэт, выше, чем поэт, нужнее людям, чем поэт. В стихах я иногда называю се­бя поэтом, когда мне необходимо через это название выразить какую­то важную мысль. Но только в стихах и только когда это нужно. В жизни — никогда, даже мысленно, даже в мечтах — никогда. И мне странно, как это можно сказать о себе: я — поэт. А ведь говорят, не боятся. Это же все равно, что сказать: я — ге­рой, или я — преступник. Или даже страшнее: сказать так — это посягнуть на тайну, назвать словом то, для чего нет в языке слов, что не должно и не может быть названо. Поэт — это же не заня­тие, не профессия, это не то, что ты выбрал, а то, что тебя избрало, это призвание, это судьба, это тайна. И зачем поэт, зачем стихи, ес­ли они не о Главном, если после них в мире не прибавится хоть на капельку доброты и любви, а жизнь не станет хоть чуть­чуть оду­хотвореннее и гармоничнее?» [Борис… 1998: 97] [↩]