В глубь темы

М. Г. Зельдович, Чернышевский и проблемы критики, Изд. Харьковского университета, 1968, 224 стр.

Чернышевский как критик у нас изучен достаточно хорошо. Нужна ли новая работа о нем? Можно ли сделать ее интересной? М. Зельдович – серьезный литературовед, и он, очевидно, предполагал возможность подобных вопросов. Однако это обстоятельство его не смутило. Для обращения к известной теме у него были объективные основания.

Прежде всего они – в специфических особенностях анализируемого материала. Надо признать, что до сих пор деятельность Чернышевского, лак правило, исследовалась несколько изолированно от многих конкретных процессов, происходивших в литературной критике той поры. Конечно, историки всегда писали об основных направлениях тогдашней критической мысли и о месте великого теоретика в литературном процессе, но исследованиям не хватало именно конкретности, наличие которой могло бы полностью выявить меру исторических заслуг Чернышевского в этой области.

М. Зельдович поступил правильно, пойдя не в ширь, а в глубь темы. Именно в этих целях он ограничил себя рамками материала: в центре его внимания не вся литературно-критическая и тем более не вся теоретиков литературная деятельность Чернышевского, а преимущественно одна, правда, капитальнейшая, его работа – «Очерки гоголевского периода русской литературы».

Есть и другое основание для исследовательской решительности автора: новый аспект разработки темы; Это аспект теоретический, а он был весьма слабо представлен в прежних работах о Чернышевском-критике.

Что имеется в виду? Анализ указанных связей Чернышевского с критикой его времени не преследует, по замыслу автора, историко-обзорных целей: М. Зельдовичу хочется систематизировать те положения Чернышевского, которые интересны прежде всего в теоретическом отношении. Автор прямо заявляет, что своеобразие Чернышевского как историка русской критики (а «Очерки гоголевского периода» работа историческая) не только в том, как он оценивает и трактует деятельность критиков, а в теоретическом осмыслении проблем критики. В исследовании этого своеобразия М. Зельдович не всегда достигает успеха, но важна сама тенденция. И осуществляет свой замысел автор на очень богатом фактическом материале.

М. Зельдович тщательно просмотрел периодические издания тех лет и на их страницах обнаружил тезисы, на которые следовало бы обратить внимание. Еще более ценное и интересное в книге – архивные данные. Несомненно, все это существенно обогащает современную литературу по истории русской критики.

Но главное, разумеется, в том, как М. Зельдович освещает и давно известный, и только что введенный им в научное обращение материал и какие выводы он предлагает читателю.

Рассматривая впервые в нашем литературоведении «Очерки гоголевского периода» в качестве единственного в своем роде труда по теории критики, М. Зельдович показывает, как Чернышевский определяет связи между художественным творчеством и критикой. Особенно интересна здесь разработка вопроса о влиянии критики на литературу и на «умственное движение общества» в целом. Автор верно пишет, что в самой специфике критики Чернышевский открыл возможности одновременного и нераздельного воздействия и на общество, и собственно на литературу. В выводах Чернышевского заключаются полезные уроки для современной критики.

Злободневны и суждения великого мыслителя о том, что подлинно научная критика имеет прочную философско-эстетическую основу.

Вполне оправданно обращение М. Зельдовича к положениям Белинского и Чернышевского, утверждавших, что прочность идейно-эстетической позиции критика зависит от объективного обосновании им высокого идеала, а также от правильного понимания им места и роли человека в современном мире.

Автор книги находит новые доказательства справедливости знаменитой мысли Чернышевского, что правдивая прогрессивная идея во многом определяет художественную, эстетическую значимость литературного произведения. Несмотря на то, что подобная мысль давно стала аксиомой в нашей науке, она подчас выступает в виде некоего теоретического заклинания, не влияющего на конкретную литературно-критическую практику. Поэтому любая новая попытка охарактеризовать «механизм» воздействия идейного содержания на форму представляет интерес и для науки, и для литературной критики. К сожалению, интерес этот (особенно для критики) в книге удовлетворяется далеко не всегда полно.

М. Зельдович не использовал всех возможностей, представляемых ему материалом. Во-первых, он, как правило, не анализирует те художественные произведения, которые заинтересовали Чернышевского и явились для критика прекрасной иллюстрацией его теоретических положений, а оперирует лишь тезисами Чернышевского и других критиков, не выходя за рамки теоретических схем. Автор мог бы попытаться самостоятельно проанализировать некоторые литературные явления той поры.

Во-вторых, автор мог бы «проверить» теоретические рекомендации Чернышевского, например, и на современном материале. Вот, скажем, проблема идейности я художественности, хорошо разработанная Чернышевским. Можно было бы показать плодотворность известного учения Чернышевского о художественном единстве произведения, и в частности о месте основной идеи произведения в его художественной структуре.

К сожалению, в книге этого нет, и читатель в итоге должен сам выяснять, какие теоретические тезисы Чернышевского справедливы и по сей день, а какие нуждаются в коррективах, сам «примерять» эти тезисы к творческому опыту современной литературы.

Есть в работе М. Зельдовича и более частные просчеты. Так, в целом объективно оценивая метод и выводы Чернышевского, он все же, что называется, допускает «преувеличения от увлечения». Он чуть-чуть «улучшает» социально-историческое мышление Чернышевского. Великий теоретик меньше всего нуждается в этом. М. Зельдович вступает в ненужную полемику с замечаниями Плеханова о том, что Чернышевский не смог поставить «идею отрицания» в связь с объективным ходом развития общественной жизни, не сумел дать ей социологическую основу. Ну зачем спорить с этим? Ведь у Чернышевского были только материалистические догадки относительно исторического развития общества; объективный ход истории смогли научно осмыслить только марксисты. А Плеханов под «объективным ходом» и подразумевает научно осознанную закономерность общественного развития. Замечу, кстати, что Плеханову, автору классических работ о Чернышевском, вообще не повезло в рецензируемой книге (что стоит, например, оговорка на стр. 137 о том, что Плеханов неточно отозвался о Пушкине как стороннике «чистого искусства»: Плеханов так нигде не писал о Пушкине, он имел в виду лишь известные слова в стихотворении «Поэт и толпа»: «Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв», – дав им конкретное, историческое объяснение. Впрочем, по этому вопросу существует соответствующая литература – надо было ее учесть).

Есть в книге М. Зельдовича и теоретические неточности. Вот один из примеров. На стр. 47 автор пользуется понятиями «метод» и «мировоззрение». На словах он различает их, а на деле смешивает. Он полагает, что Чернышевский имел в виду метод Гоголя, когда писал, что автор «Ревизора» некоторые свои художественные идеи «обнимал только с одной стороны, не сознавая вполне их сцепления, их причин и следствий». На самом же деле Чернышевский говорит здесь именно о мировоззрении Гоголя (что становится особенно ясно, когда обращаешь внимание на слова Чернышевского о Салтыкове-Щедрине, который оценивал в «Губернских очерках» факты взяточничества уже в их связи с общим характером национального устройства в России).

М. Зельдович – активно работающий литературовед, автор содержательной книги о проблемах реализма и многих статей по истории русской литературной критики. В его работах всегда видны логика исследовательского мышления, попытки по-новому осветить, казалось бы, давно решенные проблемы. Эти качества характерны и для рецензируемой книги. Ее научный уровень, исследовательская культура достаточно высоки; она полезна своими материалами и многими авторскими наблюдениями.

Можно лишь высказать пожелание, чтобы М. Зельдович продолжил работу над этой темой, стремясь сделать на основе своего анализа исторического материала такие выводы, которые имели бы более живое значение для современной литературной критики.