Устная Книга (продолжение)

Продолжение. Начало см.: «Вопросы литературы», 1980, N 6.

ЧЕРНЫЙ МОНАХ

Невыдуманные рассказы

Это случилось в ясный, солнечный день. Я был тогда школьником. Семья наша жила на даче в селении Глазово около Петербурга. Рядом был Павловский парк, старый, многолетний, я любил гулять по его аллеям. Я удалялся в такую чащу, которая представляла уже настоящий лес. Я подходил к дереву, к которому был прибит потемневший железный крест. Я знал, что это место старой и смертельной дуэли. И я знал, что за этим крестом сразу я могу найти выход в чистое поле.

В то время я зачитывался Чеховым и только что прочел его рассказ «Черный монах». Этот страшный рассказ при моем воображении как бы жил во мне.

Я шел в солнечном летнем парке. Очень хорошо было, пустынно, тихо. Я вспоминал рассказ и уже подошел к опушке парка и остановился. В просвет между деревьями я увидал, что на границе между полем и парком стоит лось. Но какой лось! Красавец! Он стоял, как нарисованный. И я боялся двинуться, чтобы его не испугать. Он долго стоял, и я долго стоял, смотрел на него, как на картину, пока он наконец, шагая очень плавно, не исчез за деревьями.

Я вышел из парка. Тут дорога разветвлялась. Одна шла к деревне Новые Веси – прямо, а другая, направо, шла к деревне Этюп. Я хорошо знал эти дороги, поэтому я гулял, ничего не подозревая. И вдруг, как бывает летом, особенно в тех северных краях, небо заволокло. Приблизилась черная туча. Как-то сразу она повисла над полем, а поле было с высокой рожью и очень длинное, так что конца его я не видел. И было очень душно.

Туча опустилась ниже, закрыла весь горизонт. Упали первые капли дождя. И вдруг вдали возникло какое-то черное пятно. Я остановился, а это пятно двигалось и росло, оно приближалось. Причем оно держалось как-то выше этой ржи, выше этого поля. Оно все росло и росло и превращалось в человеческую фигуру, которая возвышалась над рожью.

Тут, я должен сознаться, холодная дрожь прошла по всему моему телу. Потому что в мое сознание проникла страшная мысль: «Я сейчас увижу этого черного монаха по Чехову. Так и он в рассказе появляется в предгрозье из тучи над полем, бесшумно проносясь и касаясь ногами верхушек колыхающейся под ветром ржи».

Я не знал, что мне делать. Но он неотвратимо приближался ко мне и все рос. Я видел черную фигуру, какую-то странную, с колпаком на голове. Это был, конечно, монах! И он летел над полем.

Тут я закрыл глаза и побежал. Мой план был выбежать на дорогу к Новым Весям. Но когда я приоткрывал глаз, то я видел, что этот монах держит то же направление. Значит, я должен его опередить: если я выбегу раньше его на эту дорогу, он за моей спиной пронесется куда-то вдаль.

Я бежал и слышал, как колотилось мое сердце. А тяжелые капли дождя падали, но все равно было нечем дышать. Я уже не помню, как я добежал до этой дороги, и тут за моей спиной раздался какой-то скрип, шум. Черный монах меня настиг!

Я остановился, изможденный, без сил, пот катился с меня градом. Открыл глаза. Изо ржи передо мной вышла лошадь с телегой. А в телеге стоял мужик в черном плаще, надвинув на голову капюшон. Оказывается, была дорога между рядов ржи, по которой он и ехал на телеге. Вот почему я видел его до самых ног и такое впечатление было, что он летит, потому что я телеги-то и лошади не видел.

Он посмотрел на меня. Я пошел рядом с телегой, приходя в себя. Я немного отдышался. А мужик взглянул на черное небо.

– Да, гроза идет, – проговорил он и перекрестился, – вот я сам грозы боюсь.

– А я нет, – сказал я смело.

– А почему ж ты бежал? – спросил он.

– Ну, до нитки-то промокнуть неохота, – ответил я. И чтобы переменить разговор, когда показались первые дома деревни, я спросил:

– А ты знаешь, почему назвали эту деревню Новые Веси?

– Нет, откуда, я не знаю, – сказал он.

– Вот Екатерина тут ехала в коляске, императрица, ее нагнал курьер с депешей от Суворова. Она прочла депешу, сказала: «Новые вести, хорошие. Суворов новую победу одержал. Надо на этом месте основать деревню и назвать Новые Вести». Вот так это было. А потом уже стали звать Новые Веси.

– Так ли было-то? – скептически заметил мужик, но продолжить он не успел. Ударил раскат грома, и вслед за ним начался ливень.

ИНТЕРВЬЮ С КУРНАКОВЫМ

Как-то задолго до войны представитель газеты «Известия» в Ленинграде говорил со мной о том, что в газете начинают новый раздел – «Интервью с учеными».

Я сказал, что я охотно буду в нем участвовать, но предпочел бы начать с интервью с востоковедом Крачковским.

К сожалению, он ответил: Крачковский уже запланирован Юрию Николаевичу Тынянову, потому что тот как раз писатель восточной темы – автор романа «Смерть Вазир-Мухтара», а для меня имеется особое предложение – мне выбран академик Курнаков Николай Семенович. Он выдающийся представитель, как говорил Менделеев, «русской химической дружины».

Так как я ничего не знал о работах этого ученого, то мне ничего не оставалось, как погрузиться в книги, узнать все, что можно узнать о нем. Я узнал, что его называют «отцом физико-химического анализа». Его работы в соляном деле дали ключ к изучению процессов накопления и отложения солей в природных условиях, – иначе говоря, речь шла о Кара-Богаз-Голе и его роли в народном хозяйстве.

Я познакомился основательно с его трудом о сложных металлических основаниях – это первые исследования по химии комплексного соединения платины.

Я узнал, что Курнаков стал специалистом по металлическим сплавам. Его физико-химический анализ способствует установлению соотношений между химическим составом и физическими свойствами металлических сплавов. Он был специалистом по их твердости, по их проводимости, по их тугоплавкости. Он был бог в своей химической области, воспитавший большую школу физиков и металлургов, ученых и практиков. Я прочел все, что относилось к его биографии, к его науке, я прочел, чтобы не показаться Курнакову при свидании неучем, с которым не о чем разговаривать.

Но оказалось, что попасть к нему очень трудно. Как сказал мне представитель тех же «Известий», можно было попытаться через его сына. А кто его сын? Его сын оказался тоже ученым, который имел свою лабораторию, почему-то посреди гостиного двора. И какой специальности сын, я не знал, а изучать еще специальность сына было уже свыше моих сил.

Я отправился к нему. Он встретил меня довольно прохладно, и какое-то время мы даже не могли найти точки соприкосновения, потому что он не совсем понимал, чего я от него хочу. Я и так, и сяк пытался его заинтересовать, но видел, что он погружен в какие-то свои мысли и совершенно не обращает на меня внимания, я ему вообще неинтересен. Тогда я начал рассказывать о том, что я только вернулся из Грузии. И это тоже было для него безразлично. Пока я не назвал Зестафони. Тогда он вдруг с большим интересом спросил:

– Вы были в Зестафони?

– Да, я был в Зестафони.

– Вы были на ферромарганцевом заводе?

– Да.

Я стал ему рассказывать о Зестафони. А он говорил:

– Пожалуйста, пожалуйста, расскажите побольше, потому что я знаю наш ферромарганцевый завод в Сибири, а в Зестафони никогда не был и мне страшно интересно о нем узнать.

Я очень подробно изобразил завод и его великолепные цеха. Потом он спросил:

– А, собственно говоря, что вы хотите?

Я сказал, что газета «Известия» очень хочет, чтобы я сделал интервью с его отцом, с Николаем Семеновичем Курнаковым. Он пообещал:

– Хорошо, я постараюсь вас известить. А куда позвонить?

Я дал ему телефон газеты, и спустя некоторое время мне позвонил представитель «Известий» и сказал: «Все в порядке, завтра же я с вами пойду на квартиру к Николаю Семеновичу Курнакову, и вы наконец его увидите».

На другой день представитель «Известий» проводил меня до дома на Васильевском острове, где жил Курнаков. Но, проводив меня, он сказал:

– Я боюсь этого Курнакова. И исчез.

А надо сказать, что дом, где жил ученый, был не совсем обычный. Он был весь покрыт мемориальными досками, и на них было написано, какие великие ученые жили в этом доме. Это меня несколько обескуражило. Но я решил собрать все свое мужество, поднялся и позвонил.

Мне открыла пожилая женщина, и она меня впустила в темную прихожую, я даже не мог ее как следует разглядеть. Женщина спросила только, назначил ли мне на этот час сам Курнаков. Я сказал, что да, и понял, что она приняла меня за студента, который пришел сдавать зачет. Женщина сказала:

– Я сейчас пойду доложить.

Она исчезла в полутьме передней. Потом вдруг где-то открылась дверь, и навстречу мне шагнул сам Николай Семенович Курнаков.

Я перед этим видел его фотографии. Но он меня все-таки поразил. Поразил очень приятно. Небольшого роста, аккуратный, подвижный – у него был вид старого военного французского стиля, с седыми усами, внимательным строгим взглядом. Он не мог рассмотреть меня в темной прихожей, но сказал, пожимая руку:

– А я вас знаю. Мы уже виделись. Вы горный инженер.

Я понял, что он путает меня с моим однофамильцем – Александром Николаевичем Тихоновым, помощником Горького и бывшим редактором издательства «Парус». И я сказал:

– Нет, я не горный инженер. Это он горный инженер. А я писатель.

Тогда он попросил меня пройти в его кабинет. Конечно, наш разговор начался с моих комплиментов, которые, правда, оставили его совершенно равнодушным. Я объяснил ему цель моего прихода и сказал, что мне для статьи необходимы какие-то биографические его черты.

Курнаков сказал, что он сын офицера, защитника Севастополя в прошлом, что он хотел в свое время учиться в России, но ему пришлось поехать в Германию, в Хемниц, в Саксонию, потому что у нас специалистов по горному делу в этой области тогда еще не было. Ну, жизнь студента, заметил Курнаков, в те годы, да еще за границей, была, конечно, трудной, но он подрабатывал – было много принцев.

– Каких принцев? – спросил я.

Он объяснил: тогда было много в Германии японцев. Они хотели во что бы то ни стало учиться европейским наукам по разным отраслям. В России таких возможностей не было, они бросились в Саксонию. А принцы были самых разных восточных народов: из Индии, из Бирмы, из Сиама, черт их знает откуда. Они были богатые, обеспеченные, они просто проводили время, как богатые лентяи. Для нас, студентов, заметил Курнаков, они были сущий клад, потому что мы за них писали работы и получали гонорар. Но я учился упорно и выработал, как видите, свою специальность. И в Россию я вернулся уже ученым человеком…

Конечно, беседа наша была довольно разбросанная. Мы переходили от вопроса к вопросу. Курнаков был в добром настроении и порою даже склонен к юмору.

Я спросил его:

– А как революция отразилась на вашей работе?

Он засмеялся.

– Да, уж отразилась. Работа продолжалась без перерыва – время само требовало, чтобы мы шли вперед безостановочно, а вот трамваев не было – пешком извольте ходить с Васильевского острова в Лесной. Что поделать, каждый день ходил на лекции, а это немалый путь. Но ведь и у науки путь тоже немалый. А мне все это нравилось, потому что студенты были какие-то фанатически преданные науке, с ними было очень приятно иметь дело – народ любил работу, время не считал, трудились как надо, оттого и пешком ходить на лекции было незаметно.

И потом народ с революцией стал понимать как-то по-человечески все. Вот я с товарищем делал разные изыскания в Азовском море, у берегов Крыма. Был такой маленький пароходишко, мы спали на палубе. И вот однажды ночью нас будит капитан и говорит, что он не может позволить, чтобы мы, – он узнал, что мы ученые люди, – спали на палубе, он уступает нам свою каюту, он понимает, что нам нужен другой отдых, он уважает науку, тем более революционную. Вот как было.

Курнаков обратил внимание, что я смотрю на кипу журналов на его столе, и сказал:

– Это американские журналы. Не читаю, вы знаете – неинтересно. Вот японцы – это интересно, их журналы я смотрю. Они до нового докапываются. Такие вещи делают, со спичечный коробок – а это сила. Учились не зря. И в горном деле толк знают. Я должен вам сказать, что сейчас горное дело получило очень большое развитие. И у нас оно идет вперед и растет. Но горный инженер нашего времени непохож на инженера моей молодости. Инженеры нынешние – большие специалисты. Но старинный инженер одновременно мог быть и разведчиком, то есть он мог искать и находить минералы, и он мог изучать найденное место, мог строить шахты, участвовать в их работе. Он на все руки был мастером. А теперь все это разные специальности.

Каждая специальность требует преданности делу, негодный элемент может принести большой вред и себе и другим. Например, в свое время я обратил внимание на одного студента, который занимался небрежно, был ленив при этом, я подумал: какой же из него будет инженер?

Я попал недавно на Урал в один город, в учреждение, которое имеет отношение к горному делу, прохожу через канцелярию, смотрю, сидит мой знакомец, тот студент. Я потом спрашиваю директора: «Что же это вы кончившего науку инженера в канцелярии писцом заделали?»

А он говорит: «Слушайте, мы бы его послали в шахту, но, понимаете, шахта – это люди, это человеческие жизни, а он так неопытен, так ничего не знает, что с ним опасно работать, до беды доживешь. А диплом имеет, – мы решили, пускай он лучше в канцелярии посидит, все польза от него, и люди страдать не будут. Наше дело такое – ответственное».

Я спросил Курнакова, как бы он назвал наш век?

Он ответил:

– Я бы назвал его веком сплавов.

Хитро прищурился и сказал:

– Вы как писатель любите пейзажи?

– Да, – говорю я, – есть пейзажи, прославленные великими мастерами, это как бы изображение земных красот, свободных от лишних земных мелочей.

Он тонко засмеялся:

– Художник наверху рисует, скажем, вековые роскошные деревья, а под ними – земля, грязные бугорки, плешивые пятна, какая-то природная свалка всякой нечисти. То ли дело наша печь, где плавятся сплавы. Все чисто, ровного цвета, ничего лишнего. И пейзаж этой печи – божественный, я бы сказал, металл имеет блеск только ему свойственный и блеск неповторимый. И смотреть на этот процесс – одно удовольствие. Это вам не ваши пейзажи – краски другие.

Я понял, что тут спорить с ним не к чему. И тогда я спросил, как с учеными обстоит дело?

– У нас много ученых. Но стариков больше, а почему? Все воюете, все воюете. Которая война уже была! Но теперь молодые начинают, и начинают хорошо. Очень талантливые люди есть. Я верю в нашу науку и в ее будущее. Она на верном пути. Я много езжу, бываю и в Сибири, и на Урале. Всюду видел последние достижения. Это все на широкую ногу, со старым нет сравнения. Теперь уже к нам ездят учиться, правда, не принцы. Из народа больше таланты выходят. Самых разных специальностей.

Так мы говорили долго, и мне все было интересно. Мы расстались дружески, как принято говорить – беседа прошла в теплой, дружеской обстановке. Потом я долго писал, тщательно отделывая каждую фразу этого большого разбросанного разговора, надо было все свести к одной цели и, кроме того, не показаться легковесным рассказчиком. Когда я окончил статью, я прочел ее своему другу, ученому-геологу, который сказал:

– Это, конечно, написано на школьном уровне. Это наивно с точки зрения научной, но для газеты, может быть, это подойдет.

Я отправил статью в Москву, долго ждал ее появления в печати. Я ждал напрасно. Ее не напечатали. Я понял, что она действительно наивна и написана поверхностно. Да, наверное, так и есть. Надо смириться. Я смирился.

Потом я писал другие статьи совершенно по другим вопросам, печатал их в «Известиях», и когда я был в Москве, пошел в «Известия» получать гонорар.

Мне показалось, что мне выписали слишком много. Я спросил барышню в бухгалтерии: за что выписали гонорар? Она мне показала список статей, и там я обнаружил интервью с Курнаковым. Я сказал, что статья не была напечатана.

– Статьи, заказанные редакцией, – сказала она, – и даже почему-либо не напечатанные, оплачиваются.

Тогда я, осмелев, спросил: а почему, будучи принятой, она не была напечатанной?

– Я сейчас справлюсь, – ответила барышня. Она вернулась и сказала:

– Она не была напечатана, потому что ее признали слишком научной для газеты, рассчитанной на широкого читателя.

Я поблагодарил ее и вышел из газеты с видом триумфатора, победившего на конкурсе.

ВНЕПЛАНОВЫЙ ПОЛЕТ

Сразу после окончания войны в Риге состоялся пленум Союза латышских писателей. После пленума я собрался уезжать в Москву, и мне сказали, что меня могут устроить на самолет. Я пришел в аэропорт. Самолет оказался «Дуглас», транспортный военный самолет. И это был внеплановый полет. Пассажирами были наши летчики из Германии, которые летели в отпуск, жены летчиков, возвращавшиеся с детьми в СССР, Герой Советского Союза генерал-танкист с адъютантом и представительница ВОКСа. Все были с багажом, у всех были радиоприемники разных размеров и чемоданы. А поскольку самолет был транспортный, в нем не было никаких удобств, только по бокам шла металлическая полоса, на которой можно было сидеть.

Провожал меня писатель Скосырев, и он попросил: «Вы сегодня будете в три часа в Москве, а я поездом прибуду только завтра утром. Позвоните, пожалуйста, моей жене, скажите, что я завтра утром приезжаю».

Я пообещал, и мы взлетели.

Мы летели час с небольшим благополучно. Я смотрел в окошко и видел, что внизу под нами сплошные леса, без конца, без края. Потом вышел из кабины управления летчик и стал почему-то переходить от окошка к окошку и во что-то всматриваться. И самолет вдруг начал незаметно снижаться.

Я вслед за летчиком посмотрел в окошко: куда мы снижаемся? Никаких площадок нет, кругом лес. Мы продолжали лететь, снижаясь, и вдруг я услышал странный звук. Я сначала не мог понять, что это такое, но потом догадался: это вершины деревьев скребут о днище нашего самолета. Ба-а-а! Вдруг неожиданно появилась какая-то поляна, и самолет с треском свалился на эту поляну, тяжело сел, здорово нас встряхнув. Открылась кабина, летчик вышел, остановился, вытирая пот, и сказал:

– Еще бы три минуты и пришлось бы сесть на лес. А так-то вот спаслись. Мы исправим мотор, а вы погуляйте на воздухе.

Мы посмотрели – действительно, это здорово. Откуда взялась поляна, черт ее знает! Пустынная и очень большая, по всем признакам – какой-то бывший полевой аэродром. Но где мы – неизвестно.

Бродим, гуляем, разговариваем. Потом замечаем, что по краям поляны появились какие-то люди маленького роста и прячутся за деревьями. Тут нам стало немножко неприятно. Мы пригляделись, у лётчиков нашелся бинокль, оказалось, что это дети. Пошли к ним. Когда они поняли, что мы свои, советские, то вышли нам навстречу и сказали, что они из ближайшего селения, тут недалеко, собирают в лесу грибы и ягоды.

Летчики предложили садиться. Мы забрались на свои Места, но прежде, чем взлететь, летчик сказал:

– Я предупреждаю, если начнем падать, хватайтесь за палку.

А выше наших голов по всему самолету шла палка. Потом летчик подошел к генералу и сказал таким шепотом, что все услышали:

– Товарищ генерал, пожалуйста, пройдите в хвост, в случае аварии тут безопаснее.

Мы все засмеялись, подумали, что это шутка. Самолет взлетел на небольшую высоту и тут же плюхнулся на землю. Мы все схватились за палку. Летчики сказали:

– Попробуем еще раз.

Но у нас уже никакой веры не было, потому что мотор гудел, фыркал и ни за что не хотел нас поднимать. Мы сказали хором;

– Вылезаем, вылезаем! Ну что в самом деле?

Вылезли, спросили:

– А почему не даете знать в Москву, что у вас авария?

Они говорят:

– У нас радио забастовало.

Что же теперь делать? Наш самолет, выходит, кончился. Мы решили идти в селение. В селении выяснилось, что до ближайшей станции – Западная Двина – отсюда километров восемнадцать – двадцать. Транспорта нет, потому что в колхозе одна лошадь, она на пастбище. И мы, забрав все грузы, пошли.

Наш караван втянулся в лес. Начался дождь. Он шел непрерывно, часами. Мы проходили какой-то партизанский край, потому что нам попадались лагеря, землянки, печи, походные кухни. Всюду были маленькие речки, мосты разрушены, мы переходили их вброд, роняли чемоданы, мой чемодан плавал четыре раза. Несчастные летчики со своими радиоприемниками и чемоданами просто сгибались, как верблюды. Один только генерал сохранял героический вид, потому что он был в плаще и без ничего, адъютант тащил его чемодан.

Дождь то усиливался, то немножко стихал, но уже гимнастерки летчиков стали черными, и особенно всех привлекал пакет, который несла дама из ВОКСа. Он был очень большой и вдруг потек – то красным, то желтым, то зеленым, то синим. Всем было интересно, что же она такое несет. Наконец ее спросили. Она почти плача сказала:

– Это шляпы. Я купила их в Риге. И вот они все текут.

К вечеру мы подошли к станции. Тут мы остановились и начали соображать. Если мы в таком виде появимся на станции, то вызовем, может быть, сожаление, но никто с нами не будет считаться. Считаться могут только с генералом – Героем Советского Союза. А у меня был орден Ленина. И вот мы с генералом явились как парламентеры к начальнику станции.

Тот сказал:

– Просто не знаю, что делать? Ведь сейчас идет деморализация, едут даже на крышах. Конечно, как поезд подойдет, я вас сразу возьму и пойдем к вагонам.

И действительно, он привел нас к вагонам, переполненным, конечно, немыслимо. Проводница стояла уже внизу и не жалела громких слов. Для нее никто ничего не значил.

Начальник станции сказал ей:

– Я прошу вас, я приказываю устроить этих людей.

И сразу исчез.

Из вагонов появилась масса людей. Мы с генералом доказывали, убеждали, а в это время за спиной проводницы, через буфера, передавая чемоданы и детей, в вагоны просочились все наши.

Пока мы стояли на платформе, из привилегированных вагонов вышли пассажиры, и я, к своему ужасу, вдруг увидел Скосырева. Я скорей за генерала, в сторону. А потом мы влезли в вагон.

До Москвы мы доехали благополучно. Через два дня я пришел в Союз писателей, встретил там Скосырева и говорю ему:

– Я должен извиниться, потому что у меня телефон был испорчен, и я не мог дозвониться вашей жене.

Он посмотрел на меня и сказал:

– Николай Семенович, я не верю в мистику, но случился очень странный случай. Вы улетели, я ехал поездом, и вот вечером на станции Западная Двина я вышел и, представляете… вас увидел. Я говорю:

– Как вы могли меня увидеть, когда я улетел самолетом?

– Я тоже не верил своим глазам. Но я вас видел. А потом вы пропали. Это произвело на меня очень странное впечатление.

Я сказал:

– Ну, знаете, батенька, вы, наверное, что-то выпили лишнее.

– Да нет, я ничего не пил. Такое со мной первый раз в жизни.

И только позже, в доброй компании, когда все шутили и смеялись, я ему рассказал, каким образом я сыграл роль привидения на станции Западная Двина.

КУЛАК ИХЭТУАНЕЙ

Вскоре после победы над Германией мне позвонил знакомый журналист и сказал, что он получил от одного командира, вернувшегося из Берлина, очень странный подарок. Этот командир в развалинах какой-то квартиры, богатой и, судя по обстановке, офицерской, нашел предмет, который ему ужасно понравился. Это кулак.

– Какой кулак? – спросил я.

– Большой деревянный позолоченный кулак.

– Подождите, – я говорю, – а какого он размера?

Он назвал мне размер.

– Хорошо, – я сказал, – опишите мне окружение этого кулака.

– Он кончается так, как будто укреплен на каком-то древке, которое обрублено.

Я спросил:

– Кулак какого стиля?

– Такого, как во времена испанской войны было «но пасаран» – «они не пройдут». Сжатый кулак. Окружен он каким-то венком.

– А венок раскрашенный?

– Да.

– А какие цвета? Зеленый есть?

– Да.

– Красный есть?

– Да.

– Желтый есть?

– Да.

– Золотистый?

– Да, есть.

– А похоже это на листья лотоса?

– Да, возможно.

– Тогда я скажу вам, что это такое. Это кулак так называемого боксерского восстания, по-китайски «ихэтуаней». Этот кулак возглавлял древко знамени восставших. В 1900 году было боксерское восстание, которое, как известно, привлекло внимание всех европейских держав. Была сделана попытка очень большой интервенции. Цыси, которая правила в Китае, заигрывала с восставшими, потому что это были народные массы, которые обложили и Пекин, и ее «Запретный город», и она боялась их. Интервенционные войска, то есть японские, американские, английские, французские, немецкие, высадились на побережье около Тяньцзиня и уже шли к Пекину. А с севера наступали русские войска под начальством генерала Линевича.

В это время в районе осажденных посольств быт убит восставшими немецкий посланник Кеттелер. Когда Вильгельм II узнал об этом, он пришел в невероятное негодование и потребовал, чтобы командование всем объединенным международным десантом было передано немецкому генералу. Он выбрал фельдмаршала Вальдерзее. Перед отъездом его в Китай он сказал: «Вы должны с китайцами поступить наистрожайшим образом, так, чтобы и через сто лет при слове «немец» китаец бы вздрагивал».

– Теперь вы понимаете, – сказал я, – что когда они громили китайцев, то привезти такой кулак в Берлин для немецкого офицера было чрезвычайно почетно, С одной стороны, доказательство участия в этой войне, а с другой стороны, образец китайского искусства, потому что кулак был чрезвычайно красивый.

Вот таким образом он попал в Берлин и, вероятно, хранился как семейный трофей в доме, где его и нашел советский офицер.

Мой знакомый сказал мне тогда:

– Вы так описали мне все это, знаете что, я вам подарю этот кулак.

И он подарил его мне. Кулак долго лежал у меня в кабинете, и им любовались все, кто ко мне приходил.

Подошла десятая годовщина Китайской Народной Республики. Это был 1959 год. Была отправлена большая делегация в Китай, и я возглавлял делегацию от Общества советско-китайской дружбы. А так как перед этим я уже был в Китае, у меня в Китае были писатели-друзья, то меня осенила мысль: а что, если я верну этот кулак ихэтуаней на его родину? Таким образом, он, проделавший путь из Пекина в Берлин, вернется из Берлина через Москву обратно на родину.

Я сказал об этом в Обществе. Там испугались:

– Какие кулаки? Что такое? Зачем? Нет, ничего этого не надо.

Тогда я говорю:

– А лично я могу подарить?

– А лично вы дарите что хотите и кому хотите.

Я забрал кулак, приехал в Пекин и перед началом официальных торжеств посетил китайско-советское общество, коего председателем была знаменитая вдова Сунь Ят-сена Сун Цин-лин, с которой я был хорошо знаком. И я рассказал всю историю кулака и преподнес этот кулак Сун Цин-лин как председателю Общества.

Было назначено торжественное заседание, посвященное Обществу, которое состоялось в «Запретном городе». И туда пришли все власти и наше посольство. Появилась Сун Цин-лин с каким-то пакетом. Она начала свою речь, она долго красиво говорила. Вдруг она дошла до какого-то места и открыла сверток. И появился мой кулак, которым она потрясла над головой. Зал встал и приветствовал его.

И все обратились ко мне с аплодисментами. Я растерялся, я не понимал по-китайски и не знал, в чем дело. А она сказала:

– Это единственный трофей той революции, и этот человек привез его нам, вернул в Пекин из Берлина.

Оказалось, совершенно неожиданно для меня, что в Китае больше нет этих кулаков, кроме моего. Почему? Потому что когда началась интервенция, императрица Цыси отдала приказ уничтожить все вещи, связанные в народе с восстанием, все знамена, все кулаки, все, все уничтожить. Уничтожали годами и все уничтожили.

Вот что случилось с этой вещью, от которой у меня осталось только изображение, а также стихотворение, которое я написал при вручении кулака, и воспоминания о друзьях Пекина тогдашних времен.

ИСТОРИЯ МОЕЙ ШЕШИРЫ

Я расскажу историю моей шеширы. «Шешир» – по-сербски «шапка». Но по-русски я переделал это имя в женский род, поскольку «шляпа» – женского рода.

Вещи, как вы знаете, имеют свои пристрастия. Одни вас ненавидят, другие к вам равнодушны. Знал ли я, что в меня влюбится такая вещь, как моя старая фетровая шляпа? А она мне порядком надоела.

Все началось в Софии, куда я приехал зимой 1945 года, в первую послевоенную зиму. В Софии я получил приглашение посетить Горну Каменицу, родину народной героини Болгарии Белы Пеевой, о которой я в свое время писал. История ее борьбы и гибели широко известна в Болгарии. Ее семья пригласила меня в гости.

Мы сели в машину и отправились в Родопы, на юг Болгарии. Был зимний месяц с ветрами, с дождями, со снегом. Первым же вечером, когда мы отъехали недалеко от Софии, шофер сказал, что у него что-то плохо с мотором и надо его посмотреть. И только мы вылезли, порыв ветра сорвал мою шляпу, мою шеширу, и унес. А я подумал: «Как хорошо, как хорошо! Нет ее больше».

В это время по шоссе шли военные машины, а так как тогда в Болгарии находились части Советской Армии, мы подумали, что это наши. И закричали:

– Остановитесь!

Они остановились. Оказалось, что это болгары. Они спросили:

– Кто вы такие?