Ursula Keller, Natalja Sharandak. Sofja Andrejewna Tolstaja. Ein Leben an der Seite Tolstojs; Sofja Tolstaja. Lied ohne Worte. Roman

Ursula Keller, Natalja Sharandak. Sofja Andrejewna Tolstaja. Ein Leben an der Seite Tolstojs. Frankfurt a.M.: Insel, 2009. 362 S.; Sofja Tolstaja. Lied ohne Worte. Roman / Aus dem Russischen tbersetzt von Ursula Keller. Nachwort von Natalja Sharandak. Ztrich: Manesse, 2010. 253 S.

Когда 12 лет назад я взялся написать биографию Софьи Андреевны Толстой для 6-го тома словаря «Русские писатели» (в подготовке), привлекла не исследовательская задача. Необъятный материал доступен и нуждается лишь в новой систематизации, но сам научный стиль такой работы заведомо экспериментален. Во-первых, предстояло произвести некую гипотетическую дистилляцию биографии великой жены великого писателя, которая — в историко-культурном смысле — отдельно от биографии мужа не существует. Во-вторых, в жизненной канве С. А. следовало тщательно отделить литературно значимый слой от «гендерного дискурса», тоже весьма весомого в семейной жизни Толстых и, соответственно, в толстоведении, а именно — от проблем супружеской жизни, беременности, выкидышей, схваток, родильной горячки, кормления, грудницы, критического возраста, гинекологии… В-третьих, вырисовывался уникальный, кажется, шанс изложить этот бурный архетипический сюжет сухим языком энциклопедии.

Характер эксперимента задан сложившимся стандартом словарной статьи «Русских писателей». Я был абсолютно уверен, что это единственный формат, в котором возможна самостоятельная биография С. А., то же мнение слышал и от научных сотрудников ГМТ. Не тут-то было! Раскрыв библиографический список рецензируемого издания, можно убедиться, что на Западе книги о С. А. возникают в среднем каждое десятилетие. Теперь, одновременно с фильмом «Последнее воскресенье»¹, а в немецкоязычном пространстве явилась целая обойма изданий: и биография, и переписка с Толстым, и переводы повестей С. А. «Чья вина?» и «Песня без слов». Выход последней на немецком — «мировая премьера», как рекламирует наклейка на обложке: российские толстоведы с публикацией до сих пор не спешили.

Из откликнувшихся на запрос рынка никто в научном исследовании темы не замечен. Биография под солидной маркой издательства «Insel» действует мгновенно, как контрастный душ. Респектабельную на вид книжку начинаешь листать (по привычке) с конца — и согреваешься академичностью исполнения, читая слова благодарности за возможность архивных разысканий в ГМТ и в Ясной Поляне, проглядывая обширный аппарат постраничных сносок и список литературы. Затем переходишь к началу — и леденеешь при виде фотографии на фронтисписе: Л. Н. — не с женой, а с дочерью. Видимо, после работы в толстовских архивах биографам нужно отдельно учиться отличать одну от другой.

Надежды узнать что-то «архивное» и встретить интересное решение для биографии С. А. быстро остывают. Приходится вспомнить, что западная гуманитарная наука — это организованное, высокобюджетное производство, и масса научных трудов возникает в нем в ходе технического процесса. Вот и здесь все жанровые приметы «книгопродукта»: в предисловии поставлена задача, обоснована ее новизна («впервые обращено внимание на Толстую-писательницу, так что супруга писателя спустя почти сто лет после смерти обретает свой собственный голос» — S. 9-10), заверенная обращением к архивным источникам. A далее материал подается на конвейер, и все обещания теряются из вида. Если в советской школе нас учили, что пересказ не есть сочинение, а в университете — что цитировать на полстраницы неприлично, то в западном научном цейтноте опасений такого рода нет. Биографическое повествование строится из неразъемных блоков: абзац по истории России, абзац о Толстом, а между ними прямые и модифицированные цитаты из дневников (по-немецки давно изданных) и воспоминаний С. А. Только если цитата о чем-то совсем интимном, это значит, что задействован архив. Но ни «такие» цитаты, ни обстоятельный «гендерный дискурс» не в силах вызвать у биографов (естественно, двух дам) и подобия социологической рефлексии. Свое присутствие они изредка сигнализируют однотипным, утомленно феминистским рефреном вроде: «Но Толстой не сочувствовал ей…» (S. 48, 52, 59, 69, 79, 93 etc). Итак, главное открытие, на которое претендует дуэт биографов, — «свой голос» С. А., то есть ее литературный дар, заживо погребенный авторитетом мужа: только эмансипировавшись от его интересов, она начала писать (S. 191). Заявление сенсационно. Ведь жизнь C. A. сложилась, увы, так, что в художественном роде она почти ничего не написала. Опубликовано девять стихотворений в прозе и пять детских рассказов; остались и две названные повести, но их автор, печатавший даже выдержки из своих интимных писем, печатать повести не пожелал. Ee главный литературный труд, рассчитанный на читателя, — это дневники и мемуары. Здесь и раскрывается талант ее пера в умении каждый момент своей жизни превратить в драму, захватить виртуального собеседника правдой интонации и точностью самоанализа. Та же способность говорить о себе — и вызывать сопереживание, затрагивать общезначимое — была причиной широкого резонанса от ее редких публицистических выступлений.

Удивительно, что при взятом курсе данного жизнеописания в нем нет даже попытки очертить характерно автобиографичную стилистику С. А. и хотя бы просто подобрать крупицы ее писательства; скажем, упомянутые в дневниках выступления в заграничной прессе, о которых пока нет никаких библиографических сведений. Более того. Утверждается, что в толстовской «Азбукe» ей принадлежат только два рассказа (S.101), тогда как комментаторами Толстого установлено пять. Упомянутую реплику в «Новом времени» по поводу эпилога «Анны Карениной» явно в глаза не видели, так как подпись под ней вовсе не «Читательница» (S. 132), а «Г[рафиня] С***». В книге рассказaно о патриотическом выступлении сына Льва в поддержку русско-японской войны на страницах «Нового времени», но ни слова о том, что С. А. ответила призывом к миру в лондонской «The Times». Архив газеты доступен в Интернете, но как убежденный толстовец-пацифист С. А. не интересна своим биографам. Не скажешь даже, то ли это от решимости довести, наконец, супругов до развода, то ли от небрежности всей работы (ошибка в датах на один год — не редкость).

Читателю биографии внушают, что две повести, задержавшиеся в архиве, — кульминация литературного творчества С. А. Краткий пересказ мало чем примечательных сюжетов в этом не убеждает, но вот тем же дуэтом по-немецки изданы сами повести. «Чья вина?», где С. А. пытается ответить мужу на «Крейцерову сонату», — уже не новость (см.: «Октябрь», 1994, № 10), а «Песня без слов» является впервые. Это, безусловно, имеет научное значение. Только данная публикация претендует на значение массовое: изящное издание in octavo с портретом Марии Савиной на обложке сулит шедевр, который недооценили: и сама «забитая» С. А., и ее сексистски настроенный муж, и все толстоведы (в предвзятости изобличен В. Шкловский).

Продать чужестранную, далеко не актуальную литературу даже не второго, а третьего ряда нужно уметь. Пройдя школу толстовского повествования в процессе переписки его сочинений и правки корректур, весьма способная С. А., конечно же, освоила принципы динамичной композиции и направленной энергии слова. В «Песне без слов» привлекает внимание богатство ее палитры в передаче музыкального впечатления, различного от произведения к произведению (Мендельсон, Шопен, Бетховен), и их интерпретации таким мастером, как С. Танеев, прототип героя. Но писательский импульс С. А. всегда автобиографичен, что имеет неизбежное следствие. Выдуманным ею персонажам — паре с одним ребенком, проживающей отчетливо узнаваемую ситуацию на съемной даче, — неизмеримо далеко до яснополянского семейства. В первую очередь героине — до самой С. А.

Гибрид автобиографизма и банальной литературности довольно неуклюж. Музыка спасла С. А. от патологического отчаяния после смерти Ванечки, а в «Песне без слов» исходным событием становится смерть матери, тоже реальная во всех воссозданных деталях, но не давшая автору и подобия того душевного сдвига. Героиня повести поначалу вполне здорова, и ее экзальтированное переживание музыки — вовсе не то, что, согласно дневникам, на самом деле переживалa C. A. Героиня влюбляется в композитора, заканчивая в клинике для нервнобольных, — ничего общего с той безвольно болезненной зависимостью от психологически комфортного Танеева и его игры, которую испытывала С. А., постепенно излечиваясь от горя. Bсе литературное преимущество — на стороне документальной правды дневника.

Если взять всю акцию, массированный выброс немецкоязычной литературы о С. А., размах узнаваем: «Жена Толстого как зеркало…». И вот вместо мысли и поиска мужа на первый план вынесены страдания и обиды жены, так что от вечно живой внутрисемейной дискуссии не остается и следа. Жажда Толстого жить по совести, потрясшая когда-то весь мир, но так трудно осуществляемая им на деле, сегодня вызывает на женской половине откровенное презрение. А если жена еще и центр повествования, то пары примитивных характеристик мужа вполне хватает. Сама С. А., как может, возражает. Она-то считала высшим счастьем жить мыслью Толстого, убеждала будущих биографов не принимать концентрацию конфликтных настроений в ее дневнике за объективную картину их семейной жизни и больше всего боялась прослыть Ксантиппой. К эмансипации не стремилась: презирала несемейных, гордилась имиджем многодетной матери и в таком качестве позиционировала себя в консервативной прессе и при дворе. Нынешние дамы просто отказываются верить: их жизнь без Толстого явно счастливее.

В постиндустриальном обществе толстовские ценности не только не котируются, но вызывают все более активный протест. Теперь и в России: то, что во время работы в голодных губерниях Толстой не препятствовал дочери заходить в дома больных тифом, старшеклассники квалифицируют уже как «ЗВЕРСКИЙ ПОСТУПОК»². Испытания «языческой жены» Толстого, его верного оппонента, продолжаются: из нее делают зеркало этого протеста.

М. ПАЩЕНКО

1. Никитина Н. И. Софья Толстая. М.: Молодая гвардия, 2010.[↩]
2. Айзерман Л. С. Прагматизация сердца: Педагогическая непоэма в документах и размышлениях // Континент. 2009. № 4. С. 256.[↩]