Уроки Асеева
И. Шайтанов, В содружестве светил, М., «Советский писатель». 1985, 400 с.
Книга Игоря Шайтанова «В содружестве светил» состоит из десяти глав с введением и примечаниями. Все вместе взятые, эти главы, написанные на разные и даже с первого взгляда разрозненные темы, весьма полно, можно сказать, монографически раскрывают творчество Николая Асеева. Это творчество ревниво и пристально рассмотрено в свете нынешних 80-х годов, в свете приближающегося конца XX века.
«В содружестве светил» – это скорее всего размышление об Асееве в его незримом присутствии н в зримом присутствии читателя. Эта книга – поиск истинного понимания Асеева, его наследия и его уроков.
Автор сознательно ограничивает себя: все, что относится к области архивных разысканий, сопоставления вариантов, не входит в рамки его книги. В центре ее – желание «показать неизвестное в известном, подчас в забытом, как в случае с некоторыми интереснейшими стихами ранней поры, затерянными в редких альманахах, сборниках и не перепечатывавшимися» (стр. 6). Иными словами: показать Асеева в процессе его становления, увидеть его таким, каким его знали современники.
Хотя и свободно оперирующая биографическими данными (некоторые из них не лежат на поверхности), книга эта, однако, не биографическая. Жизнь поэта, личность его в какой-то мере объемнее и шире, в какой-то мере уже биографии его и его поэтической судьбы. Эта судьба и есть предмет исследования. Она может быть увидена по-разному: с точки зрения философа, социолога, теоретика и историка литературы, исследователя литературного быта. Игорь Шайтанов идет по иному пути: его интересует прежде всего движение поэтической мысли Асеева, мысли, которая рождается в звуке, в слове, но которая призвана охватить и выразить сегодняшнее и вечное. Автор книги связывает этот процесс не только с Асеевым, но и с тем «содружеством светил», в котором двигался поэт. Это Хлебников и Маяковский, Пастернак и Третьяков, Каменский и Кирсанов.
Развитие поэтической мысли у представителей этой плеяды не было отдельной и отдаленной от самой поэзии задачей. Новая мысль о мире рождалась в шуме словаря, сильно взвихренного революцией, в мелодике стиха, вышедшего из комнаты на площадь, в речевом потоке, не повторяющем, но выражающем средствами искусства поток самой жизни. Автор не ставит знака равенства, но доказывает закономерность движения от так называемой техники стиха к овладению темой современности. В существовании такой закономерности были убеждены сами поэты, Достоинство книги именно в том, что она показывает, как в решении задач речевых и стиховых и открывался путь к возможности сказать новое слово о времени, вернее, «о времени и о себе».
Проблематика книги вырастает из желания, с одной стороны, объективно реконструировать те споры и дискуссии, которые сопровождали развитие поэзии, с другой же стороны, автор, не включаясь в те споры и дискуссии (поздно!), пытается оценить самую суть тех споров с точки зрения наших дней. Это важно, и это делает стереоскопическим наш взгляд на поэта и его наследие. Последовательность этих проблем помогает читателю восстановить последовательность всего того, что приходилось решать самому Асееву на протяжении его полувекового творческого пути. По существу в ходе этого разговора вырисовывается портрет Асеева – от первых футуристических сборников до сборников зрелых и поздних. Такой способ портретирования представляется уместным и весьма перспективным.
Зная все, что написано об Асееве в разные годы и десятилетия, в том числе и работы С. Трегуба, С, Лесневского, О. Смолы, В. Милькова, А. Крюковой, Д. Молдавского, А. Карпова и других, Игорь Шайтанов не полемизирует с ними, не поправляет их, а излагает свою точку зрения. В отличие от предшественников, автор книги не помещает Асеева в прокрустово ложе школ и течений, лефов, попутчиков, рапповцев и т. д. Для автора книги всего важнее определить творческую индивидуальность Асеева и то, как он вписывается в современность.
Часто у нас излагают историю жизни писателя и отдельно от нее историю его творчества. К особенностям книги, к ее безусловным достоинствам я бы отнес умение вести одновременный, как бы синхронный разговор о жизни и творчестве как о процессе цельном и неделимом. Курское реальное училище, Коммерческий институт, «Весна», издаваемая Н. Шебуевым, – «странное место», первая публикация – 1911 год, В. Лидин, Н. Огнев, Ю. Анисимов, С. Бобров, а далее В. Брюсов и «единомышленники». Так завязывается крепкий узел жизни и творчества. Так возникает первое грозное предупреждение – не кого-нибудь, а Блока (1916 год). От имени издательства «Лирень» Асеев предлагал Блоку сотрудничество, именуемое «союзом сильнейших». Блок остался равнодушным к асеевской книге «Леторей» и не принял самовлюбленного названия нового предлагаемого союза: «…Вы как-то торжественно называете себя «сильнейшим». Ну, скажите, кто же это так о себе думает, разве – в полемической брошюре, а в письме зачем? – Это не по-русски. Александр Блок» (стр. 21). Не ведал Блок, что ему еще не менее пяти лет (до смерти в 1921 году) придется выслушивать автопризнания и саморекламы похлеще и понаглей. Но Асеев от такого рода «методов» отошел. Урок Блока был полезен.
Особенность Игоря Шайтанова: он никогда не повышает тона, хотя в некоторых случаях это было бы и желательно. Интеллигентен, обходителен, хотя и строг, не хочет обидеть, но замечает теневое.
Когда разговор заходит о гражданственности, о позиции поэта, возникает вопрос о сотрудничестве его с газетой. В беседах с Асеевым эта тема возникала часто. «Социальный заказ», «веление времени» – так обычно объясняют критики газетные выступления поэта. Скажу: поверхностно объясняют. Все прячут под крыло – «веление времени». А в действительности же это далеко не так. Был свободный выбор пути и цели.
В одном довольно бурном нашем разговоре Асеев вспыхнул и сердито сказал мне:
– Мы не крикуны, мы обрадованные революцией люди. Мы по-другому не хотели и не умели… – Это о Маяковском и о себе.
Асеев и его соратники хотели установить новые отношения поэта и общества, новое место в «рабочем строю», в мире, среди людей. Были в истории поэты-пророки, поэты – страстотерпцы, песнопевцы, звездочеты, придворные, бродяги-дервиши, деятели – защитники угнетенных, висельники, борцы. Надо было утвердить новую, небывалую тональность.
Тон Асеева – духоподъемный, молодой, спортивный: «Что же мы, что же мы, неужто ж размоложены»… или во «Времени лучших»: «Умираем? Нет, не умираем, порохом идем в тебя, земля!» – тон лыжника на трассе, тон летящего на глиссере по водной глади, тон верхолаза и высокогорника.
Есть поэты, о которых пишут, но которых не читают. Есть такие, которых читают, но о которых не пишут. Асеева в последние годы не читают. Пишут о нем мало, второпях, часто без знания материала. Асеев не вошел в программы школ и институтов, как Маяковский («был и остается»). Асеев разделил участь Луговского, Светлова, Сельвинского, Кирсанова, Антокольского, Тихонова. В разной степени их мало читают и мало пишут о них (разве что в связи с юбилеями). Игорь Шайтанов чувствует это, знает это. Ему больно, но он, видимо, верит в то, что интерес к Асееву возродится. Для того, собственно, и создавалась его книга.
Подчас говаривали об Асееве как о детали памятника Маяковскому. Автор книги не поддерживает эти разговоры. Он выясняет, в каких случаях эта дружба помогла Асееву, в каких (это сделано скромнее, под сурдинку, с опаской) была противопоказана ему, Были годы, когда Асеев, желая сделать своему кумиру приятное, становился на горло собственной лирической песне, соловьиному курскому щелку и грому, и заставлял себя давать прессе далеко не всегда удачные фельетоны, писать вещи однодневного лозунгового наполнения. Он это делал увлеченно и убежденно, но момент допинга, накручивания, подтягивания имел место в этом сложном процессе. Поздний Асеев, лирик «по складу своей души, по самой строчечной сути», взял верх над подтекстовщиком-моссельпромщиком. Два соловья – стальной и живой – долго боролись в нем, пока наконец не победил живой. Мое многолетнее общение с Николаем Николаевичем говорит о том, как он, хотя и с большим опозданием, вернулся к своим истокам и снова заговорил со всей естественностью и распахнутостью. Конечно, нельзя этот процесс изображать однолинейно: было – так, а стало – вот этак. И в «так» подчас проступало «вот этак», и в «вот этак» проступало «так». Живое дело, и автор книги понимает это постоянное борение, о котором другой поэт – Борис Пастернак – сказал:
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим
собой…
В асеевских лирических фельетонах, стихах на случай, агитках иногда не видишь поэта, пропадает его живая интонация, их нелегко сейчас читать и перечитывать, во всяком случае подряд. Но их нельзя обходить – в них пусть однозначно, но порой мощно просматривается и прослушивается эпоха. Можно принимать или не принимать синюю блузу, кепки, рабфаковцев, марши ударных бригад, но это – эпоха, история, наше прошлое. В этом смысле у Асеева бездна материала. Игорь Шайтанов избежал напасти нашей критики и нашего литературоведения: выводы делают до изучения, а обобщения даже до знакомства. Это дурная традиция! Мы от нее отходим, должны отойти. Мне удавалось видеть Асеева дома (болезнь держала его с молодых лет взаперти), на заседаниях (редко), на литературных вечерах, на катке (Петровка), на Николиной горе, в санатории, в кафе, в машине. Всюду он оставался поэтом. Не только когда читал стихи. В любом самом малом поступке. В жесте. Видел его золотоволосым, седеющим, седым. Серо-голубые, большие, широко раскрытые глаза, иногда пристально-ласковые, иногда гневные. Говорил крупно, чаще нараспев, весомо, вдумчиво. Знал я его, слышавшего все шорохи и шелесты, все гулы и громы русской речи (хлебниковское «и море речи и ты далече»), читавшего летописи, Киршу Данилова, «Слово о полку…», Достоевского, Аввакума, Хлебникова. Увлеченного и увлекающего: пришел – подставляй уши и слушай очередные пятьсот строк Сосноры (в нем Асеев вспомнил свою юность) или другого молодого. Сказитель, сказочник, затейник, остро реагировавший на все новое в жизни и литературе. Артистичен, порой лукав, легко раскрывающий душу навстречу другой душевности.
Юность сближает, зрелость разводит. Левые были в юности вместе. Когда же пришел юбилей левых – 20 лет и Маяковский задумал свою выставку, все они захотели праздника и для себя. Роковым образом расстались. Расставались и имажинисты, и конструктивисты, и акмеисты. На старости Асеев был одинок. День его 70-летия мы провели с ним на Николиной горе вдвоем. Вечером из города приехала Ксения Михайловна с ворохом писем и телеграмм. И все. Один!
В книге мало материала о таком реальном, энергичном, вспыльчивом, бесконечно трудолюбивом поэте. Автор книги и не ставил перед собою такой задачи: он писал не биографию, а книгу об его поэзии. И взыскательная и взыскующая мысль исследователя всецело занята миром его поэзии, находящейся «в содружестве светил», а не в проезде МХАТа, на верхотуре, откуда открывается вид на центр Москвы.
Исследователя живо интересует поэтика Асеева и ее частности (главы «Вокруг слова», «Техника стиха» и др.). Слово в стихе, значение и звучание, рифма, мелодика – на этом автор книги останавливается подробно,
О музыкальном начале у Асеева есть смысл говорить, показывая, как на протяжении жизни у него менялись воззрения на роль мелодики и интонации в искусстве слова. Знания, вкус и система доказательств, столь явные у Игоря Шайтанова качества, здесь сослужили бы ему самую добрую службу.
Книга Игоря Шайтанова вновь возвращает нас к давним спорам о природе поэтического слова, о ритме, о рифме.
Был ли Асеев заумником? Автор книги предостерегает нас от занесения имени Асеева в число заумников, И дает нам убедительное пояснение: заумники орудовали в области языка, а Асеев ориентирован на стих. Да, стих, интонация, мелодика – вот сфера Асеева, и здесь происходили его главные баталии. Я не упомянул ритмики. Она занимает у Асеева главенствующее место. Здесь он гениально изобретателен, его пассажи, каденции, его прелюдии и фуги не были прежде известны. Именно в этой связи можно, правда с оговорками, принять шайтановское определение ритма, как понятия прежде всего звукового. Да, это годится для Маяковского и Асеева. Но не может служить объяснением для более широкого круга поэтов, формула хромает.
Левые, футуристы, лефы, при всех их оттенках, схожи в том, что бросались из крайности в крайность. От зауми и самовитого слова, что далеко не одно и то же (это убедительно показывает Игорь Шайтанов), от культа фонемы как таковой молодые авангардисты бросались к чисто функциональному отношению и к фонеме и к слову, используя их в интересах площади, зала, газеты, заказчика, плаката. И Асеев от «Тулумбасы, бей, бей» и «Тронь струн винтики» с головой ушел в иногда певучие, а иногда и трескучие газетные стихи. Это было веление времени.
Рыцарь русской рифмы – так бы назвал я Асеева. Мы все учились у него. Странно, что нынешние поэты проходят мимо его опыта. У него абсолютный слух на рифму. Весь словарь русского языка звучит для него, ему, в нем. Все богатство зрительных и слуховых процессов в строке и строфе, в цельном стихотворении освоено Асеевым и приведено в гармоническое сочетание. Каким надо было обладать слухом, чтобы поставить на рифму оружие (родительный падеж) «палаша» и глагол «положа» («Синие гусары»). Или глагол «обмирало» и «адмирала». Я получаю острое удовольствие от таких рифм.
Рифма для Асеева – это не только звук, венчающий строку и аукающийся через строку с другим звуком. Поэт прошивает звучанием рифмы всю строку, и эти звуки, льющиеся по строке, как по проводу, как бы готовят появление рифмы. В своих статьях об Асееве я еще три с лишним десятилетия назад указал на это явление, и мне приятно, что в главе «Техника стиха» (подраздел «Звукостроение») Игорь Шайтанов поддержал мою мысль и мои доводы и успешно развил их на новом материале.
Спокойно и убедительно показывает Игорь Шайтанов не столько заблуждения сторонников тех или иных школ и теорий, сколько последовательную работу времени, работу по разрушению догм.
В 1811 году Батюшков: «Что заы? Что защ, что заш, щий, ший, при, тры?»
В 1918 году Маяковский: «…есть еще хорошие буквыЭр, Ша, Ща«.
И еще. Футуристы считали, что гармонический строй, мелодика гласных, достигшие совершенства у Батюшкова, Пушкина, завершаются Блоком. Казалось, эпоха завершена. Пришли, как казалось Маяковскому, Эр, Ша, Ща, как казалось Крученых, «Дыр бул щыл». Пришли навсегда. Ан нет. Гармонический строй от Пушкина до Блока вернулся в нашу поэзию. Вернулся навсегда? Не хочу повторять ошибки футуристов. Время покажет. Но пока, за малым, может быть, исключением, основы гармонического строя держатся уверенно. Во всяком случае, если не в стихах и поэмах наших сочинителей, то во вкусах и пристрастиях любителей поэзии.
Иногда Игорь Шайтанов как бы вскользь высказывает мнение, решительно расходящееся с традиционным. Например: многие поэты мечтали приблизиться к музыке, добиться ее всеобщности, неограниченной образности (Чайковский славил Фета за то, что тот сумел сделать решительный шаг в сферу музыки). Самый примат музыки не ставился под сомнение. Говоря о том, что поэзия пользуется средствами «другого искусства – музыки, чьи возможности в этом отношении (достижение осязаемого, зрительного впечатления. – Л. О.) более ограниченны, чем возможности слова», Игорь Шайтанов примат видит все же в поэзии. Он говорит: «Зрительная определенность ассоциаций, которые может вызывать музыкальный образ, значительно меньше, – они гораздо субъективнее, произвольнее» (стр. 123). Это по меньшей мере опорно. А как быть с программной музыкой? Неужели же «Кикимора» Лядова менее зрительно определенная, чем «Тронь струн винтики» Асеева, неужели же «Петрушка» Стравинского более субъективен и размыт, чем «Русская сказка» того же Асеева?
Низвергая и высмеивая работу Асеева, враги его низвергали и высмеивали его газетные стихи. Его «лирический фельетон», как новый жанр, был перечеркнут, Казалось, возврата к нему не будет. Но время распорядилось по-другому.
В дни войны асеевский жанр был подхвачен газетами, отдававшими четвертую полосу под боевые стихи, в которых рассказывались отдельные эпизоды фронтовой жизни. Сперва «Василий Теркин» печатался отдельными главами (поначалу это были даже не главы, а эпизоды, связанные друг с другом единым героем). Твардовский после выхода первого издания «Василия Теркина» говорил автору этих строк, что до поэмы был «регулярный фельетон» (помню, он сказал именно эти слова – не «лирический», а «регулярный», что по существу дела не меняет). В ту пору имя Асеева автор «книги про бойца» не упоминал, но историк литературы вправе соотнести начинания Асеева с этой поэмой.
В наши дни лирический фельетон возник у Вознесенского (к Асееву он ближе других), у Евтушенко, у Рождественского – личный, хлесткий, сиюминутный, насущный. Можно по-разному судить о чисто стихотворных качествах его, об эклектичности образов, о системе рифмовки, но никто не будет возражать против того, что он есть и нужен людям. Евтушенко, например, лирический фельетон довел до размеров огромной поэмы (как показывает его «Фуку!»). Есть смысл вспомнить того, кто стоял у истоков жанра.
Именно Асееву принадлежит еще одна инициатива: статьи о поэзии, в которых проблема и портрет совмещены, несут двойную службу. По этому пути пошли многие пишущие о поэзии (в том числе и Игорь Шайтанов), но исток забыт. «Если весело речка мчится, значит, где-то грустит исток», – писал Светлов. Не надо, чтобы исток грустил. Вспомним Асеева.
Почему у нас такая короткая память?! Это я не столько спрашиваю, сколько восклицаю.
В глубокой, рассудительной, хорошо аргументированной книге Игоря Шайтанова мне не хватает этого разговора о судьбе наследия Асеева, о том, что продолжает его жизнь в нашей поэзии, и о том, что в нее от Асеева не перешло.
К сожалению, еще не показана роль Асеева в воспитании поэтов предвоенного, военного и послевоенного времени. Это Кульчицкий и Луконин, Яшин и Некрасова, Глазков и Белинский, Наровчатов и Бауков, Слуцкий и Вознесенский, здесь названы далеко не все. Со своей стороны скажу: рад, что прошел долгую и суровую школу Асеева, знал его нежность и строгость. Горжусь тем, что в трудные для поэта годы я был с ним и отстаивал честь его имени (на одной из книг, после выхода с годовым опозданием моей статьи «Асеев начинается», он написал: «Льву, который сражался за меня, как… Лев»), Асеевские статьи, составившие книгу «Зачем и кому нужна поэзия?», были для моих друзей и для меня ценнейшим пособием в работе. Это тема особая. Игорь Шайтанов ее не коснулся, хотя подошел к ней вплотную в разговоре о живом асеевском наследии.
Я написал это, остановился, перечитал – и вижу: мною предъявляемые требования обращены к критику и публицисту, а в этой книге Игорь Шайтанов пожелал быть только литературоведом, еще точнее – стиховедом. В этой области он сделал шаг вперед в познании Асеева. Новое поколение литературоведов осваивает его опыт. О, этот опыт еще пригодится!