Уистен Хью Оден. Застольные беседы с Аланом Ансеном

Когда Уистен Хью Оден как-то сравнил себя с Гете, это не было пустым хвастовством. Может быть, он был последним чудотворцем в истории поэзии, последним, кто коротко дружил с музой и поэтому имел право на подобные сравнения. Только вот, по сравнению с Гете, Одену кое в чем очень не повезло. Во-первых, за Гете записывал Эккерман, а за Оденом – увы, Алан Ансен. Во-вторых, Гете переводили на русский язык В. Левик и Б. Пастернак, а Одена – увы, по большей части В. Топоров и Г. Шульпяков. А в накладе остался российский читатель: ни над кем из больших поэтов так не издевались у нас переводчики, никого так глупо не издавали.

Если, познакомившись ранее с оденовскими стихами по графоманским переводам В. Топорова («Власть, говорят садоводы, как солнце, / Ей поэтому наши поклонцы»), читатель откроет только что вышедшую книгу «Застольных бесед с Аланом Ансеном», то что он подумает? Что Оден недалеко ушел от диккенсовского Джингля, изъяснявшегося энергичными, но плохо связанными между собой назывными предложениями. Порой «Беседы» Одена в том же духе – с той же «легкостью в мыслях необыкновенной»: «В наше время родители должны учить детей или физике, или балету. Тогда дети выйдут в люди. Удивительно продажные пошли ученые. Могут хладнокровно работать на тех и на других. Поэтом быть очень опасно. Да и музыкантам нынче нелегко» (с. 47).

Не верьте глазам своим. Оден не виноват: он жертва стенографии. Надо знать, что книга Ансена – это всего лишь запись небрежной болтовни Одена за рюмкой вина, причем вовсе не дословная; вряд ли она могла выйти при жизни поэта. Так что, если в «Беседах» нет ни живости разговорной речи, ни обдуманности письменного текста, то это целиком на совести Ансена. А на совести переводчиков и комментаторов Г. Шульпякова и М. Дадяна – сама идея издания. Как дополнение к полному собранию сочинений – появление русского перевода «Бесед» еще было бы оправдано. Но в ситуации, когда мы только открываем Одена, эта книга воспринимается как досадное недоразумение.

В предисловии Шульпяков обещает выручить Одена – «оперить» его высказывания «контекстом», развесить свои комментарии вроде «простынки, на которой идет американская черно-белая трагикомедия под названием «У. Х. Оден: Table Talk»» (с. 10). Но уже из этих слов понятно, что получится в итоге. Комментарии для Шульпякова – повод распустить собственные перья, самому покрасоваться на фоне эссеистической простыни.

В трагикомедии под названием «Комментарии к «Table Talk»» сноска – это только повод поразглагольствовать о том о сем, мало считаясь с комментируемым текстом. Так, одна фраза Одена («Возможно, моя нелюбовь к Брамсу лежит за пределами эстетики» – с. 38) уводит Шульпякова к безднам психоанализа: «… Любовь к колоратуре бельканто – как и к оперной драме Вагнера – можно интерпретировать еще и с точки зрения «пассивен – активен» в гомосексуальной паре» (с. 193). А другая фраза («У меня тогда умерла мать…» – с. 19) провоцирует комментатора на столь прихотливые скачки, что он от Шекспира и Достоевского доскакивает в итоге до современного кинорежиссера К. Тарантино, «охочего помещать человека в ситуации, в которых ему ничего не остается, как совершать запредельные гадости» (с. 180). При этом игривый стиль Шульпякова то и дело сворачивает в дебри косноязычия; так, о Тристане и Дон Жуане сказано, что они «символизируют ложную любовь, но ложную не с моральной точки зрения института гетеросексуального брака, а с позиции страдания, которое она приносит» (с. 197).

Видимо, полагая, что к «Застольным беседам» и комментарии должны быть застольными, Шульпяков предупреждает: «их ни в коем случае нельзя рассматривать под академическим углом зрения» (с. 10). Сказано своевременно (еще в предисловии) и с явной выгодой для комментаторов. Если работу Шульпякова и Дадяна нельзя рассматривать под академическим углом зрения, тогда им все дозволено. Тогда вполне можно, пространно рассуждая об одних писателях, оставить без комментария других – например, авторов знаменитых трактатов XVII века Т. Брауна, Р. Бертона и Дж. Тейлора. Или объявить Р. Бриджеса, родившегося за 66 лет до коронации Георга V (1910), поэтом-георгианцем (с. 203, 233). Или заставить популярного английского поэта XX века сэра Дж. Бэтжмена писать «с оглядкой на викторианские традиции» (с. 182), тогда как на самом деле он развивал трехвековую традицию «топографической поэзии». Или отсылать читателя к несуществующему русскому структурализму 20-х годов (с. 225), явно путая его с формализмом.

Не дай Бог все же нарушить запрет и взглянуть на это издание с академической точки зрения! Тогда нет-нет да и вспомнятся слова кумира оденовской юности Э. Хаусмена, тоже почему-то не упомянутого в комментариях Шульпякова. Адресованы они были как раз нерадивым комментаторам: «Надо иметь голову, а не тыкву, на плечах и мозги, а не пудинг, в голове».

М. СВЕРДЛОВ