Уэллс против Джеймса

В начале нашего века между двумя крупными западными писателями возник и развернулся спор о природе, назначении и судьбах романа. Спорили: Генри Джеймс, маститый литератор, американец, переехавший в Европу, и Герберт Уэллс, молодой писатель-фантаст. Дебаты между ними начались в переписке, перешли на страницы печати, привлекли внимание, втянули новых участников и составили на рубеже веков значительную «романомахию». Материалы спора теперь собраны вместе и доступны для свободного и последовательного обозрения¹. Интерес к Уэллсу у нас никогда не замирал, а к Джеймсу сейчас заметно оживился². О судьбах же романа шел и продолжает идти энергичный разговор. Дебаты между Джеймсом и Уэллсом – не только любопытный эпизод истории литературы, они сохраняют живой смысл и сейчас.

В январе 1895 года два сравнительно молодых литератора, два театральных рецензента возвращались вместе из лондонского театра Сент-Джеймс после премьеры. Они знали друг о друге по печати. Но в этот вечер впервые встретились и познакомились. Им довелось быть совместными свидетелями удивительного провала пьесы и позора автора. Публика с озлоблением встретила драму «Гай Домвиль» Генри Джеймса. В зале поднялся скандал, звуки которого Джеймс, находившийся за кулисами, принял по ошибке за восторженные вызовы. Он появился перед занавесом в ожидании приветствий, и вместо оваций на него обрушился град негодующих возгласов и оскорблений.

Обоим рецензентам запомнилась смертельная бледность лица и растерянность автора, так резко сделавшаяся заметной под огнями рампы на фоне темного занавеса: Генри Джеймс ревниво относился к славе и поражение свое воспринял крайне болезненно. Оба рецензента выступили в его защиту.

То был Джордж-Бернард Шоу и Герберт-Джордж Уэллс.

Шоу держался особенно решительно. «Самая худшая правда о «Гае Домвиле» Генри Джеймса, – писал он, – это то, что пьеса не соответствует моде. В один прекрасный день любой интересующийся театром молодой человек, который взращивает свои эмоции на алкоголе, проникает в тайну «вечно женственного» с помощью парочки грязных интрижек, чурается искусства и философии и сохраняет невинность в отношении высокой жизни человеческих чувств и интеллекта, может легко состряпать пьесу, и она сойдет за подлинную драму у тех, кто Генри Джеймса не считает драматургом».

Шоу, а также Уэллс находили в пьесе Джеймса немало промахов. Им обоим показался крайне слабым весь второй акт, Уэллс вообще считал всю пьесу неудачной, а центральный характер неубедительным. Однако оба заметили, к какому высокому качественному уровню стремится автор, и поддержали его в этом. «Если бы поклонники Райдера Хаггарда³, – продолжал Шоу, – так же верховодили романистами, как их поклонники драматургами, то они заявили бы, что Джеймс не способен писать романы».

Как видно, Шоу противопоставлял Генри Джеймса дешевой развлекательности, обывательским вкусам, ремесленному литературному стандарту. «Нельзя же допускать, – подчеркивал он, – чтобы партер и галерка изгоняли жизнь, изображаемую Генри Джеймсом, из театра, заявляя, что она бескровна и в ней нет нутра, и чтобы этот приговор формулировался каким-нибудь страшно тщеславным и злонамеренным критиком, восседающим в креслах!»

Шоу утверждал с известной полемической нарочитостью, что драматургическое творчество Джеймса ценно, что пьесы его сценичны, и выдвигал как главное их достоинство «редкостную красоту языка». В свою очередь Уэллс, отозвавшись о «Гае Домвиле» гораздо более сдержанно и более критически, признал все же, что «пьеса отлично продумана и прекрасно написана».

Ни Шоу, ни Уэллс не разделяли позиции Джеймса; особенно или даже вовсе не привлекала их его манера. Шоу подчеркивал в рецензии, что «не принадлежит к единомышленникам Генри Джеймса». Уэллс тем более был в ту пору еще далек от него, позднее он с ним сблизился, однако впоследствии связи между ними по принципиальным причинам были прерваны. На этот раз рецензенты защищали пьесу Джеймса потому, что в ней, как выразился Шоу, «есть содержание», есть творческий поиск, серьезная мысль и культура исполнения замысла. И в следующие годы, когда они отзывались о Генри Джеймсе критически, когда Шоу указывал на книжный язык его диалогов, когда Уэллс выступал против Джеймса в споре о назначении и природе романа, им никогда не приходило в голову уничижительно говорить о нем.

В рецензии на «Гая Домвиля» Уэллс, впрочем, подметил один недостаток Джеймса, который губительно сказался не только на этой пьесе, но и на всем творчестве писателя и был, пожалуй, роковым для него. Уэллс говорил, что пьеса отлично продумана и прекрасно написана, но совершенство отделки как бы затрудняет актерское исполнение. Уэллс не решался тут же вменить это в вину автору или упрекнуть актеров в недостатке умения. Несомненно, однако, заключал он, что «утонченность пьесы доходит до чахоточной слабости». То, о чем Уэллс судил с такой осторожностью, тщательно подбирая слова, не раз гораздо прямее и грубее высказывали критики, обвиняя искусство Генри Джеймса в бездушии, бесплотности и вялости. С этим мнением до известной степени перекликался Шоу, когда писал, что у Генри Джеймса неизменно «страсти подчиняются рассудку и утонченному художественному вкусу». Они преисполнены, добавлял Шоу, «достоинства покоя». Шоу не высказал здесь по этому поводу никаких критических замечаний, он подчеркнул только, что его самого, в противоположность Джеймсу, «интересует та жизнь, которая кипит энергией».

Можно, вероятно, спорить о том, является ли Генри Джеймс английским или американским писателем. Американец по национальности и рождению, он почти всю жизнь прожил в Европе, преимущественно в Лондоне, однако писал по большей части об американцах. Его печатали, читали, принимали или не принимали в Старом и в Новом Свете. И книг о Генри Джеймсе можно сейчас найти немало в Соединенных Штатах и в Англии. Скорее всего следует согласиться, что Генри Джеймс – явление особое, «промежуточное», англо-американское.

Этапом необычайного значения была для Генри Джеймса его жизнь в Париже конца 60-х – начала 70-х годов, где он оказался причастен к кружку Тургенева, Флобера, Мопассана, Золя, Доде. Джеймс жил ощущением, что он попал на литературный Олимп, стремился как можно более органически проникнуться атмосферой этой среды. Тургенева он ставил особенно высоко, написал о его произведениях несколько восторженных статей, а личная встреча с Тургеневым в 1876 году приобрела в глазах Джеймса смысл творческого откровения. Именно Джеймс назвал Тургенева «романистом романистов» – определение, ныне принятое в западном литературоведении.

«Романист романистов» – слова, выполняющие в своем роде программную роль. В них содержится не только высшая похвала писателю, в них открывается определенный принцип суждений о литературе. «Романист романистов» в устах Джеймса значит не только «первый среди романистов», но в еще большей степени «романист для романистов», то есть писатель, обладающий необычайно высоким значением собственно литературным, профессиональным, вне зависимости от более широкой его репутации или даже в противоположность массовому читательскому мнению о нем. В этих словах скрыта мысль, которую Джеймс неоднократно высказывал на разные лады вполне открыто. Это мысль о творчестве как высшем роде человеческой деятельности, об «извечном великом назначении таланта открывать и показывать истину», мысль о том, что литература имеет настолько огромное жизненное значение, что, как и наука, может в своих исканиях позволить себе роскошь брать за пример образцы, в совершенстве своем недоступные пониманию непосвященных.

«Романист романистов» – эти слова содержат роковое для Джеймса противоречие. Преклонение перед «богами» – французскими прозаиками и в первую очередь «русским мастером» Тургеневым, – как и вообще превознесение Джеймсом миссии художника, обнаруживало двойственность его пафоса. Тут была истинная, оправданная гордость литератора, не желавшего мириться с вульгаризацией, и в то же время сквозил снобизм. За это последнее свойство Джеймсу в свое время читающая публика просто мстила, а теперь, когда Джеймс – «классик», появились последователи, благожелательно толкующие «безумие мастерства», одержимость идеей творческого совершенства, которым был привержен Джеймс.

Честолюбивые помыслы Джеймса терпели жестокое поражение при его жизни, и даже посмертное признание писателя не привело к их осуществлению. Главная причина заключена, конечно, в том, что по масштабам дарования Джеймс стоял ниже того уровня, на который всеми силами старался равняться. И все же, неизмеримо уступая Тургеневу или Флоберу, Джеймс в своих пределах оказался если не «романистом романистов», то, во всяком случае, «романистом для романистов». Проблемы повествовательной техники, над решением которых он бился и которые часто фетишизировал, далеко не были им решены, однако это были существенные проблемы. И Джеймс подсказал направление, следуя которому позднейшие художники создали немало удивительных по психологической тонкости страниц. Влияние Джеймса распространилось широко, подчас оно уходило так далеко, что терялось имя автора, и некоторые писатели даже не отдавали себе отчета в том, кому они обязаны иными своими удачами. Генри Джеймс – явление, мимо которого нельзя пройти, занимаясь историей западной литературы конца XIX и текущего века. Герберт Уэллс, иронизируя, назвал Джеймса «неизбежным предисловием».

Это фигура, сама по себе для этого периода Характерная. Кроме того, без учета опыта Генри Джеймса корни многих тенденций в развитии зарубежной литературы и, стало быть, сами тенденции останутся не ясны.

Кажется, будто сама судьба позволила Генри Джеймсу оградиться от острых углов жизни. Его отец, интеллигентный и состоятельный человек, имел возможность вести себя независимо, живя на проценты с капитала. В кругу знакомых его семьи были такие знаменитые американцы, как Эмерсон, и не менее знаменитые англичане – Диккенс, Теккерей, Джордж Элиот. «Не могу себе представить, – вспоминал впоследствии в своей «Автобиографии» Генри Джеймс, – молодого человека моих лет или по крайней мере самого себя столь же неизъяснимо восторженным, столь же мистически потрясенным в присутствии какого-либо властелина дум, который бы хоть в малой степени походил на автора Пиквика и Копперфилда». Уже дает себя знать столь развившаяся у Джеймса позднее, столь абсолютизированная им страсть к искусству, литературе, творчеству. Отец писателя, Генри Джеймс старший, был известным богословом. Семейство Джеймсов выдвинуло также Вильяма Джеймса, брата писателя, влиятельного психолога и философа, который, кстати, ввел – распространившийся впоследствии – термин «поток сознания». То была традиция высокого и разностороннего книжного знания, воспитанности, утонченности, одним словом, традиция рафинированной культуры, именно традиция, то есть не вдруг обретенный багаж знаний, но нечто для данной среды исконное, от поколения к поколению усвоенное. Эта оболочка оказывалась настолько ощутимой, что могла послужить атмосферой существования в течение жизни. Те из этой среды, кому воздуха не хватало, разрывали комфортабельную пелену, пробивались к самой обыденности с риском даже повредить свои стерильные легкие слишком резким грозовым озоном.

Джеймс, напротив, не покидал своего убежища. Чем дальше, тем все с большей оторопью смотрел он на реальность. Рос его страх перед движениями масс, перед формами новейшей цивилизации, и потому, рецензируя роман Тургенева «Новь», он с такой настойчивостью навязывал русскому писателю склонность «освещать все явления светом иронии», то есть остерегаться какого бы то ни было общественного пафоса. Между тем у него самого пафос был, и вполне определенный: Джеймс был чужд государственности, официальности, его реакционность состояла в устремлениях, уводящих от жизненной активности, хотя держаться в таких рамках ему удавалось далеко не всегда. «В центре этого циклона, – писал Шоу, имея в виду жизненный вихрь, – есть некий спокойный уголок, где образованные леди и джентльмены живут на свои средства или на заработки от приятных аристократических профессий. Вот с этой жизнью и соприкасается искусство Генри Джеймса…»

Первые крупные произведения Джеймса – его романы «Родрик Хадсон» (1875), «Американец». (1877), особенно в психологическом отношении изощренный «Женский портрет» (1881) – поглощены этим «покойным» существованием состоятельных жителей Нового Света. Точнее, выходцев из Нового Света, потому что его особенно интересуют американцы, приехавшие в Европу. Генри Джеймса занимает соприкосновение стандартизированного, новоявленного американского высокомерия с европейским бытом, с европейским, так сказать, типом сознания. И писатель с помощью тонкого психологического шитья стремится показать несостоятельность претензий своих соотечественников.

Манера Генри Джеймса вполне раскрылась в небольшой повести «Дэзи Миллер» (1878), одном из жизненных произведений писателя, где сказывается чтение тургеневской «Аси». Это, кстати, единственная вещь Джеймса, которая имела довольно широкий читательский успех. Возникло даже на некоторое время бытовое понятие «дэзи-миллеризм». Под этим разумели удачно показанную Джеймсом американизированную душевную убогость в сочетании с разнообразием запросов, с внутренней подвижностью – этакая видимость культуры и одновременно отсутствие глубины, сколько-нибудь стойкой содержательной самобытности.

Суть Джеймс схватил, очертив «милое, свежее и маловыразительное личико» своей героини – молоденькой американки, живущей с семьей на швейцарском курорте. Вся повесть представляет последовательное развитие мотива – миловидность в сочетании с малой выразительностью. Это принцип, определяющий, по наблюдениям Генри Джеймса, характер самой Дэзи, а также семьи, среды, где она выросла, ее поколения и, наконец, ее общества.

Джеймс ведет повествование, замедляя, делая все более подробным ход мысли своего героя – молодого американца из респектабельной семьи, глазами которого он чаще всего наблюдает Дэзи. У мастеров психологического анализа, предшествующих Джеймсу, можно скорее обнаружить обратное явление: мысли обгоняют события. Но Джеймс свел на нет событийную сторону; он погружен во внутренний, душевный мир, и его принцип – держаться как бы против жизненного течения, пристально вглядываясь в душевные переливы.

Экстатическая приверженность Генри Джеймса литературному ремеслу вызвала к нему внимание поколения писателей, шедшего на смену. Среди его молодых друзей оказался поначалу Г. -Дж. Уэллс. Они познакомились через несколько лет после рецензии Уэллса на «Гая Домвиля». Джеймсу было уже за пятьдесят, он был маститым литератором, хотя и страдал от недостатка успеха. Герберту-Джорджу Уэллсу – за тридцать, и он успел выпустить лучшие свои научно-фантастические произведения – «Машина времени» (1895) и «Человек-невидимка» (1897). Уэллс заметно моложе, не столь известен, однако на его стороне в дружбе или в спорах с Джеймсом выступала сила таланта, быстро идущего в гору, и авторитет, особенно среди молодежи. Накануне первой мировой войны, когда споры с Джеймсом крайне обострились, Уэллс, возражая опытному мастеру, имел веские основания говорить от лица поколения.

Английский романист Ч. -П. Сноу, вспомнив времена своей молодости, изобразил в романе «Поиск» (1934), как герой (наделенный автобиографическими чертами) ночь напролет читает «Машину времени». Этот эпизод, правда, относится к более позднему периоду – к началу 20-х годов, но в принципе молодой ученый-физик переживает за книгой Уэллса то же чувство открывающихся новых горизонтов, какое выносили из этого и других произведений автора «Машины времени» многие молодые люди в первые десятилетия нашего века. Тот же Ч. -П. Сноу подчеркнул, что он сам и его сверстники тянулись к Уэллсу, привлеченные действенным характером его гуманизма и обостренным чувством социальной, гражданской ответственности.

1. »Henry James and H. G. Wells». A Record of Their Friendship etc., London, Rupert Hart-Davis, 1959. [↩]
2. См. В СВЯЗИ С ЭТИМ статью А. А. Елистратовой «Вильям Дин Гоуэллс и Генри Джеймс», в кн.: «Проблемы истории литературы США», «Наука», М. 1964, стр. 206 – 286; здесь дан обстоятельный разбор крупнейших произведений Джеймса.[↩]
3. Английский писатель (1856 – 1925), автор авантюрно-экзотических романов, в том числе довольно известного – «Копи царя Соломона».[↩]