Убежденно и убедительно

Ю. Суровцев. В лабиринте ревизионизма. Эрнст Фишер, его идеология и эстетика, «Художественная литература», М. 1972, 334 стр.

Если книга посвящена всесторонней полемике с новейшим ревизионизмом, то почему в ней только один главный герой и почему «герой» этот – именно Эрнст Фишер? Предвидя возможность подобных читательских вопросов, Ю. Суровцев поясняет в авторском вступлении: «Дело главным образом в том, что Э. Фишер в своих писаниях последнего десятилетия представляет нынешний правый ревизионизм достаточно полно. Э. Фишер не пионер в отыскании «аргументов», направляемых ревизионизмом против социалистических стран, против марксистско-ленинской идеологии. Он, если можно так выразиться, скорее собиратель этих «аргументов», их систематик». Поэтому критический анализ его деятельности 60-х годов дает возможность понять, что такое современный ревизионизм.

И в самом деле Эрнст Фишер – фигура особенно типичная, особенно показательная; в некотором смысле даже более типичная и показательная, чем Роже Гароди. В отличие от Гароди, Фишер коснулся не двух-трех областей социологии, философии, эстетики, а столь широкого круга вопросов, что в поле зрения критика, читающего его писания, оказывается чуть ли не вся линия фронта современной войны идей.

Любопытно, что первой реакцией буржуазной прессы на книгу «О реализме без берегов» был фельетон. Позднее буржуазная пресса поняла, что Гароди, напротив, следует хвалить. Но его мыслям о Кафке или Пикассо это не прибавило оригинальности. Отсутствие самостоятельности – одна из непременных особенностей эстетического ревизионизма. Он по природе своей эклектичен, ибо норовит сидеть сразу на двух стульях: для виду не порывать открыто с марксизмом и вместе с тем заимствовать у его противников все мыслимые или немыслимые против марксизма доводы. И ревизионистская эволюция – не что иное, как возрастающая благожелательность к этим доводам. Фишер, который вначале отвергал Беккета, который, даже обнаружив симпатии к мифотворчеству, делил мифы на «хорошие» (брехтовские) и «плохие» (беккетовские), в конце концов неизбежно пришел к апологии автора «В ожидании Годо», – вот яркий пример такой эволюции.

Поэтому-то Ю. Суровцев и сделал Фишера главным героем книги: он весьма удобен как своеобразный оптический фокус, композиционный центр. Поскольку он смыкается с антимарксистами разного толка и разной окраски, поскольку он отражается в них, а они в нем, образуя некое единое целое, вместе с Фишером в книгу Ю. Суровцева естественно входит вереница социологов, эстетиков буржуазного Запада. Приведу лишь некоторые имена: Л. Мамфорд, Э. и М. Джозефсоны, Р. Арон, Г. Маркузе, Ф. Фанон, Э. Хобсбоун, А. -Г. Мейер, Л. Келсо, М. Адлер, Дж. Лихтхейм, Д. Рисмен, Д. Бёлл, С. Хук, Т. Адорно, Г. Рид. А вместе с этими именами и представляемыми ими точками зрения, идеями, теориями в книгу о Фишере входит, по словам самого ее автора, «почти весь духовный багаж современного ревизионизма».

Фишер не верит в рабочий класс, который якобы утратил благодаря повысившемуся благосостоянию былую революционность; поэтому (да и не только поэтому!) Фишер отвергает диктатуру пролетариата. Отчуждение, чувство одиночества, безысходности, от которых страдает человек современного Запада, видятся Фишеру не в качестве порождений капиталистической системы, а как неизбежные спутники научно-технической революции, «индустриального общества», разделения труда, повсеместной бюрократизации, то есть факторов, от общественного устройства вроде бы независимых. Фишер объявляет идеологию (всякую идеологию!) «ложным сознанием», набором застывших догм. Фишер считает интеллигенцию наиболее подвижной, революционной, нацеленной на изменения частью новейшего общества на Западе и Востоке. Наконец, Фишер настаивает на деидеологизации искусства и оттого особенно яростно нападает на ленинскую теорию партийности; прославляя субъективизм художника, он теоретически и практически принимает сторону модернизма в его борьбе с реализмом.

Как видим, Фишер в той или иной мере причастен к самым модным воззрениям, бытующим в «плюралистическом» западном мире. Пожалуй, среди перечисленных недостает лишь идейной поддержки движения «новых левых» да увлечения теориями лингвистических модернистов – тех, кто считает главным врагом общепонятный язык, ибо он, дескать, язык «буржуазный». Но (как сообщает Ю. Суровцев в заключении к книге) Фишер под конец реабилитировал и хэппенинг и ливинг-театр, так что за ним «укрепилась сомнительная слава идеологического вождя «левых», наряду и после Г. Маркузе и отчасти вместе с Ж. -П. Сартром». Что же до борьбы с «буржуазным языком», то в нее Фишер, надо полагать, просто не успел включиться.

«Герой» книги Ю. Суровцева, будучи в первую очередь литературоведом, писателем, эссеистом, подвизался и на ниве философии, социологии, политики.

Можно даже сказать, что эстетическое для Фишера 60-х годов было главным, и это обусловило форму книги Ю. Суровцева, распределение в ней материала. Первые три главы – «Социальные проблемы современности в ревизионистском освещении», «Отчуждение без берегов?», «Современная интеллигенция: действительные проблемы и ложные ориентиры» – рассматривают вопросы, с искусством непосредственно не связанные. И только главы четвертая и пятая – «Об «»эстетических» атаках ревизионизма на марксистско-ленинскую гносеологию» и «Эрнст Фишер как интерпретатор художественной практики» – посвящены фишеровскому пониманию искусства. Впрочем, по объему две эти главы – добрая половина книги. Но тема сама по себе – далеко не все; важно, как она решается. Взглянем, например, как автор освещает фишеровскую интерпретацию проблемы отчуждения. Сначала он цитирует Фишера, комментирующего то место из «Немецкой идеологии», где дается определение феномену отчуждения. Затем сличает оба текста, анализируя отступления Фишера от марксизма: «Фишеровский комментарий опускает весьма существенное звено размышлений Маркса. У Маркса разделение труда понимается как общественное разделение труда, ведущее к образованию классов; выражением противоречия между классами является государство. У «комментатора» классы опускаются; рядом с государством, лишившимся, таким образом, классового характера, возникает какая-то неопределенная «совокупность производительных сил и институтов»… Мы имеем дело все с той же методологией, которая выхолащивает социальное содержание из социальных явлений».

Ю. Суровцев выявляет основной порок (и одновременно сознательную тенденцию!) подхода Фишера к отчуждению. К тому же он показывает, что перед нами порок и тенденция не специально фишеровские и даже не специально ревизионистские. Ведь «характернейший признак современной буржуазной социологической и философской мысли» состоит в том, что анализ отношений человека к окружающему общественному бытию подменяется описанием переживания человеком этих отношений. В связи с чем в круг рассматриваемых и критикуемых Ю. Суровцевым явлений входят «философская антропология» Мартина Хайдеггера и попытки Эрика Фромма «соединить в противоестественном симбиозе Маркса, Фрейда и экзистенциалистов «.

Конечно же, автор книга не отрицает, что отчуждение является переживанием в сфере нравственно-психологической, и указывает на А. Миллера, Фриша, Паризе, Моравиа, Перека как на писателей, не принимающих буржуазную действительность именно как царство «отчужденной психологии». Однако, когда Фишер берется толковать и само это явление, и творчество писателей, его отображающих, наглядной становится его эволюция, «так сказать, от Маркса к Фромму».

Подробно и основательно рассматриваются все основные книги Фишера: «Искусство и человечество» (1949), «О необходимости искусства» (1959), «Проблемы молодого поколения» (1963) и, наконец, «Искусство и сосуществование» (1966) – это «евангелие новейшего ревизионизма». Ю. Суровцев сопоставляет, сталкивает между собой суждения Фишера «старого» и «нового», даже в некотором смысле использует «старого» против «нового», хотя и подчеркивает подчас догматические, вульгарно-социологические заблуждения первого. «Свихнувшись» на разделении труда и выхолащивая социальное содержание из социальных явлений, Фишер скатился к выводу, будто «советское… общество есть тоже общество отчужденное». И Ю. Суровцев резюмирует: «Бесчисленное число раз повторяя свои характеристики отчуждения, Э. Фишер этим нагнетанием как дополнительным, чисто эмоциональным средством хочет внедрить в сознание читателя, что всюду, в сущности, одна и та же обезличенная, обесчеловеченная действительность. Истина об отчуждении, содержавшаяся в книгах и статьях Эрнста Фишера 50-х годов, на путях этого «повторения»почти одинаковых формулировок потерялась. Она сменилась ложью…»

Главка, которой я уделил такое внимание (названа она «Каким образом истина была испорчена повторением»), не относится к числу каких-то особенно удачных. Она выбрана мною чуть ли не наугад и позволяет разглядеть методику всей работы автора книги, его манеру вести спор. О том, что фишеровские взгляды и суждения постоянно соотносятся с широким кругом правобуржуазных, ревизионистских, левацких теорий и что подобное соотнесение помогает их обоюдному разоблачению, я уже говорил. Теперь читатель смог убедиться в этом на конкретных примерах (Фишер – Хайдеггер, Фишер – Фромм и т. д.). Но читатель получил возможность приметить и многое другое.

Обращает на себя внимание та неторопливая, вроде бы «академическая» обстоятельность, с какой Ю. Суровцев рассматривает, взвешивает, выверяет сказанное «героем» его книги. Ни один из «неудобных» фишеровских вопросов не остается без прямого ответа. И каждый такой ответ не ограничивается отповедью. Автор стремится сделать его максимально аргументированным. Он заглядывает вглубь, в сущность проблемы, нащупывая звено, за которое можно вытянуть наружу всю цепь заблуждений и искажений. Полемизируя с нашими идеологическими противниками, нельзя ограничиваться несколькими готовыми формулировками. Это будет только оборона (пусть словесно она и энергична), а не наступление. Ю. Суровцев наступает: он доказывает, он опровергает, он отстаивает. Сила партийного критика не только в убежденности, но и в убедительности, с какой он борется за свои коммунистические идеалы.

Ю. Суровцев стоял лицом к лицу с серьезным противником. Не потому лишь, что объект его исследования знающ, опытен, понаторел в искусстве спора; Фишер еще и маскируется, хитрит, выдает себя за «творческого марксиста». Ю. Суровцев со всей серьезностью отнесся к такому противнику. Лишь после того, как то или иное заявление Фишера разоблачено во всей его научной несостоятельности, он считает уместным завершить анализ ироническим пассажем, касающимся фишеровского сидения на двух стульях, или резкой отповедью фишеровским усилиям подчинить «свои якобы теоретические (да еще «марксистско»-теоретические) изыскания элементарно-политической антисоветской конъюнктуре».

Все основные выводы книги «В лабиринте ревизионизма», главный пафос того, что ее автор утверждает и что отрицает, не могут вызывать сомнений, ибо Ю. Суровцев утверждает чистоту марксистско-ленинской теории и отрицает, отметает любые попытки ее ревизии. Но некоторые частные моменты нуждаются, как мне кажется, в уточнении.

Ю. Суровцев не уверен в том, можно ли в принципе считать новейшую притчевую конструкцию (даже в той форме, в какой она встречается у Беккета, Камю или Ионеско) мифом. По его мнению, понятие мифа приложимо без кавычек лишь к искусству далекого детства человечества. Спору нет, современный миф – нечто искусственное, но искусственное в том же смысле, что и любая модернистская конструкция, ибо она противостоит реализму в эпоху, когда он стал естественным, закономерным, самым прогрессивным художественным методом. Поэтому суть вопроса вовсе не в том, употреблять ли термин «современный миф» в кавычках или без оных. Существенно другое, а именно: что понятие, этим термином обозначаемое, состоит в несомненной генетической связи с мифом древних. Гегель отмечал, что для мифотворческой стадии символического искусства (стадии первичной и примитивной) характерно полное слияние, совпадение оболочки и содержания образа. В развитом символическом искусстве, пояснял он свою мысль, те или иные аллегорические фигуры низводились «на степень простого атрибута и знака, как, например, орел, сидящий возле Зевса, и бык, сопровождающий евангелиста Луку, – между тем как египтане верили, что созерцают в Аписе само божество» ¹.

Подобное же слияние – когда форма как бы объемлет всю полноту содержания – встречается, скажем, у Кафки. Не обратив достаточного внимания на эту сторону вопроса, затруднительно, как мне представляется, разобраться вполне в противоречиях того «романтического символизма», которым Фишер норовит заслонить современный реализм. Думается, например, что некая неясность, неточность, проступающая там, где Ю. Суровцев рассматривает взаимоотношение между внешним и внутренним в символе, проистекает именно отсюда.

Вряд ли прав автор книги и тогда, когда объявляет всякий мифотворческий мотив в современном искусстве мотивом безоговорочно реакционным. Сомневаясь в этом, я имею в виду не столько «Иосифа и его братьев» Т. Манна, сколько некоторые произведения африканских и латиноамериканских литератур, где – в силу специфики национального развития – нерасчлененные, синкретичные формы народной фантазии продолжают питать творчество прогрессивных писателей. Скажем, Жоржи Амаду – создателя «Лавки чудес».

«Э. Фишер, – справедливо отмечает автор рецензируемой книги, – хочет протянуть от романтизма, романтизма в целом, прямую нить к Бодлеру, Рембо, «парнасцам», Верлену, Малларме, – а от них к художникам модернистского толка века двадцатого… Реализм из фишеровской антибуржуазной, антиотчужденческой линии искусства XIX века, по существу, выпадает». Выпадает он и из фишеровской картины «истинного» искусства века XX-го. Ю. Суровцев, разумеется, подробно это рассматривает. Фишер 60-х годов во все большей мере начинает ориентироваться на Кафку, Джойса, Пруста, выдавая их за репрезентантов всей новейшей западной культуры. И этой ориентации Ю. Суровцев противопоставляет ориентацию на реализм. Но, как правило, лишь на одно, по форме наиболее традиционное его ответвление. Автор книги отнюдь не проходит мимо таких писателей, как Фриш, Моравиа, Паризе, но вроде бы не замечает, что они и им подобные так или иначе подгоняются Фишером под мерку модернистских «отцов» и тем самым из реализма изымаются. Поэтому было бы естественным активнее выступить на защиту всех реалистических форм. Ведь только их совокупность определяет искусство нашей эпохи.

Ю. Суровцев, как мне кажется, недостаточно подчеркнул и то обстоятельство, что из трех источников марксизма Фишеру по-настоящему импонировал лишь утопический социализм. Оттого в «Искусстве и сосуществовании» Фишер тщился переместить центр тяжести всего учения на проблему гармонической личности будущего, ослабив по возможности все, что является руководством к конкретному действию. «Творческий марксизм» Фишера в этом смысле противоположен истинному – это путь от науки к утопии. Тем понятнее недоверие Фишера к революции и всем факторам, ее обусловливающим. Понятнее и неприязненное отношение Фишера к идеологии, которой он противопоставляет некую расплывчатую «философию». Например, «идею социализма», которую формулирует следующим образом: «…Это ансамбль таких идей, среди которых свобода, справедливость, гуманность, утопия человечества и человечество как утопия (подчеркнуто мною. – Д. З.) являются решающими».

Исключение из правила, по которому Ю. Суровцев рассматривает каждую из фишеровских концепций в широком контексте соответствующих буржуазных теорий, составляет проблема интеллигенция. Между тем далеко не один Фишер пытался выдать интеллигенцию за современный общественный авангард. Достаточно в этой связи вспомнить вышедшую почти в одно время с его «Искусством и сосуществованием» книгу В. Крауса «Пятое сословие».

В целом же Ю. Суровцев написал идеологически острую, полезную книгу, написал ее интересно и страстно, проявив эрудицию, умение, талант.

Эрнст Фишер умер до выхода этой книги в свет. Но потому, что она не просто о Фишере, а о ревизионизме, его природе, его новейших проявлениях, уход из жизни главного «героя» отнюдь не сделал книгу ненужной, нисколько не лишил ее актуальности. Напротив – подведен некий итог.

г. Киев

Д. ЗАТОНСКИЙ

1. Г. -В.-Ф. Гегель, Эстетика в 4-х томах, т. 2, «Искусство», М. 1969, стр. 24.[↩]