Творение и со-творение. Бахыт Кенжеев

Книгу Б. Кенжеева «Послания» (2011) предваряет издательская аннотация: «Когда меня спрашивают, как представить Бахыта Кенжеева, я обычно говорю так: великий русский поэт казахского происхождения и канадского подданства».

Формулировка принадлежит автору этих строк, а ее «залихватскость» объясняется форматом материала, в котором она впервые появилась на свет. Это был репортаж об авторском вечере Кенжеева в Булгаковском доме осенью 2006, если не путаю, года — вечер состоялся еще до того, как поэт перебрался из Канады в Нью-Йорк. Две трети материала занимало «интервью», в которое сложились ответы героя вечера на вопросы публики. Репортаж «Не спрашивайте Бахыта о Канаде!» по сей день доступен на некоторых литературных порталах рунета (http:// www.ctuxu.ru/article/report/kenzheev_v_bulgakovskom.htm). Об использовании цитаты из репортажа в качестве аннотации его автор узнал постфактум, при виде книги.

Под этой фразой ваша покорная слуга до сих пор готова подписаться, разве что заменив «канадское» подданство на «американское». И очерк о Кенжееве как о лице современной русской литературы мог бы быть лапидарным. Но то, что в журналистском материале может прозвучать как аксиома, в очерке о творчестве поэта требует аргументирования.

И даже некоторой дискуссии. Кенжеев — литературная фигура, любимая критиками, и критических отзывов о его творчестве появлялось и появляется достаточно, при этом далеко не все оценки стопроцентно доброжелательны и закрывают глаза на те свойства кенжеевской поэтики, что могут быть восприняты и как ее слабые места.

Одно из таких справедливых замечаний в адрес Кенжеева высказал Д. Бак в рамках своего проекта «Сто поэтов начала столетия», в статье «Бахыт Кенжеев, или «Бесцельных совпадений нет…»»:

Насколько <…> внимателен Кенжеев к моментам творчества, прорастания стихов из бытового сора, настолько он глух ко всем авангардным сомнениям в самой возможности продолжения существования традиционного стиха в его исконных ритмических и тематических координатах. У Кенжеева как будто бы нет собственной поэтики, он словно не замечает слов, говорит через их голову о вещах и сущностях жизни <…> Ни слова в непростоте, никакого желания произвести впечатление — ну кому это понравится?! Стоять на торной дороге традиции и минимализма приемов — это теперь уже воспринимается как вызов, почище самого крутого авангарда. Конечно, случается однообразие — гладкий стих у Кенжеева иной раз норовит переродиться в мастеровитую гладкопись [Бак: 181].

«Мастеровитая гладкопись» — по сути, убийственный упрек. Кенжееву достается за однообразие его слога, за следование когда-то выбранному курсу и дискурсу, за периодическую доминанту техники над поэтичностью… Поэт злоупотребляет иной раз длиннотами, совмещенными с гипернасыщенностью текста сюжетными ходами, красками, именами. Все это просто провоцирует вспомнить восточный базар и объяснить кенжеевское многословие генетической предрасположенностью и приверженностью приемам восточной поэзии (каковых, правда, кроме велеречивости, у Кенжеева практически не найдешь).

Недаром учитель русского языка и литературы Ошейкинской средней общеобразовательной школы (Ошейкино — село в Подмосковье) В. Огибалина на своем авторском сайте разместила статью «Национальные мотивы в творчестве Бахыта Кенжеева» [Огибалина]. В статье преподаватель, в частности, пишет: «Действительно, казахские корни Кенжеева дают о себе знать. Творческий метод Бахыта Кенжеева называют «славянотюркизмом», подчеркивая, что восточный дух прослеживается во многих его произведениях. Несмотря на то, что практически 57 из 60 лет он прожил в западной среде, у Кенжеева в стихах часто пересекаются Запад и Восток, космополитическое и национальное».

Однако, согласимся, не на такой широкий круг ныне живущих и творящих поэтов школьные учителя обращают внимание в своей каждодневной деятельности, не говоря уж о попытках провести анализ их творчества. Кенжеев такой чести удостоился. Чем она обусловлена? Колоритностью биографии? Романтическим ореолом русскоязычного поэта в чужом краю? Или педагога привлекло само поэтическое дарование и интернациональная известность автора? Кенжеев являлся одним из создателей поэтической группы «Московское время», он лауреат премий журналов «Октябрь» и «Новый мир», Антибукера, Русской премии, обладатель медали «За заслуги перед отечественной словесностью» и т. д. Регалии, безусловно, значительные, но только ли они создают величие поэту? Хочется верить, что Огибалина «отреагировала» на главную заслугу жизни Кенжеева — стихи.

Ранние книги Кенжеева известны мне лишь по названиям. Они уже недоступны сегодняшнему читателю, тем более что проще оперировать воистину огромным массивом его поэтического творчества, представленным в толстых журналах и на литературных порталах.

В интернете также легко находятся электронные версии некоторых книг поэта — скажем, сборника «Невидимые» (2004) на сайте «Вавилон».

Но опять же — количеством ли вышедших книг измеряется величие (и даже величина) автора?

Определение «великий поэт» вызывает у меня ассоциации с плеядой Золотого века. Напомним, что группа «Московское время» в какой-то мере следовала заветам поэтов пушкинской поры, подчеркивая свою приверженность литературным традициям и отрицая современность не только политически, но и поэтически:

Манифест группы не был обнародован (не был даже написан), но какие-то его пункты читались достаточно ясно: возврат к традиции, воссоздание поэтической нормы. Оттачивание стиховой техники. Отчасти и коллективная литературная работа: целенаправленная выработка нормативного стиха и большого стиля (кстати, небезуспешная). Чувствовалось, как им важны «профессиональные навыки». Как они вообще доверяют стиху.

Но и само существование плеяды, крепко повязанной изнутри творческой дружбой и литературной ревностью, — тоже восстановление лучших традиций. Эстетическая позиция группы имела заметную этическую подоплеку: реанимация литературной нормы мыслилась как первое движение к общей (общественной) нормальности. Как борьба с хаосом [Айзенберг: 138].

Стоит ли удивляться тому, что Кенжеев верен поэтическому слогу Золотого века и его традициям? Однако «традиционализм» Кенжеева тоже становился мишенью критиков. Так, М. Галина в рецензии на книгу «Невидимые» прямо говорит, что, пожалуй, трудно найти поэта, «менее поддающегося внятному аналитическому разбору — Кенжеев принадлежит к тем поэтам, которых трудно спародировать: его манера неуловима в своей традиционности и в то же время «особости»» [Галина: 211].

О. Лебедушкина в статье «Поэт как Теодор. Бахыт Кенжеев: попытка портрета на фоне осени» цитирует эти же слова Галиной и развивает тему: «Но в том-то и дело, что у Кенжеева «фишек» нет. Кенжеевский стих неуловим, так что схватить, удержать и освоить не получается. Это всеми давно уже замеченное свойство недоброжелатели зовут «монотонностью», поклонники — то «гармонией», то «музыкальным строем». И речь в этих случаях идет не только о просодии» [Лебедушкина: 191]. С одним лишь утверждением в этом посыле я не могу согласиться — с тем, что у Кенжеева якобы «»фишек» нет». Разве сама эта упорная, непоколебимая традиционность — не основная «фишка» поэта, становящаяся его отличительной чертой, что подметила и М. Галина?

При всем том Кенжеев не ограничивает себя искусственными рамками следования только лишь тропами поэтов «пушкинской поры» и других уже архаичных литературных эпох. За свой творческий путь он не раз изменит, усовершенствует, пересмотрит поэтическую манеру — в поисках не то себя, не то — просто «лучших слов в лучшем порядке», согласно бессмертной формуле С. Т. Кольриджа. Между прочим, и нелюбимый «Московским временем» «новояз» совьет гнездо в поэзии Кенжеева, в особенности в его гражданской лирике:

…вонь, очереди, сыр навек исчез,

газеты врут, гэбэшники у власти.

По радио краснознаменный хор

орет, что мы построим людям счастье.

Получить доступ