Единство непохожих. Переписка Владимира Леоновича и Игоря Дедкова

1

Многолетняя дружба, которая связывала литературного критика Игоря Александровича Дедкова (1934-1994) и поэта Владимира Николаевича Леоновича (1933-2014), оставила нам в наследство уникальный эпистолярный материал. Самый большой его массив, состоящий из писем Леоновича к Дедкову и охватывающий по времени более двух десятилетий (1971-1994), был подготовлен к печати вдовой критика Тамарой Федоровной Дедковой и опубликован в 2015 году в специальном выпуске альманаха «Письма из России» (см.: [Владимир Леонович…])¹. Что касается писем Дедкова к Леоновичу, большинство их либо не сохранились, либо еще не обнаружены. Пока в рукописном подлиннике известно лишь одно (от 24 января 1972 года), относящееся к начальному периоду их знакомства, да еще несколько писем цитирует в своих публикациях и рукописях Леонович.

Таким образом, само обращение к этой усеченной переписке заведомо несет в себе интригу: мы в большинстве случаев не знаем реакции Дедкова на эмоциональные, исповедально-острые, порой вызывающие послания его друга и можем лишь предполагать и домысливать, исходя из общих представлений о личности автора, из записей в его дневнике да косвенных отражений в последующих ответных репликах адресата.

Наибольший интерес, конечно, представляет само содержание диалога двух известных литераторов и незаурядных мыслителей-гуманистов. Они обсуждают человеческие ценности, искусство и поэзию, историю России и ее будущее, взаимоотношения власти и общества, жизнь народа, классическую и современную литературу, культуру, воспитание, экологию, различные аспекты политики и т. д. Волей судьбы участники этой переписки стали свидетелями и независимыми оценщиками все еще памятного многим из нас и очень важного для судьбы страны времени.

Дополнительную интригу вносят репрессивный характер эпохи, на которую приходится основная часть переписки (1970-е — первая половина 1980-х годов), и фактически поднадзорное положение корреспондентов. Цензура и перлюстрация писем существовали в России с незапамятных времен и нередко оказывали большое влияние не только на поведение и судьбу авторов, но и на их образ мысли и даже стиль. В свое время мне доводилось писать, например, о вынужденной многослойности писем П. Чаадаева и Ф. Достоевского, отчасти сформировавшей впоследствии литературную манеру каждого из них (см.: [Яковлев 2005]). Наш случай интересен почти абсолютной свободой и безоглядностью, с какими вели переписку Леонович и Дедков, хорошо сознавая при этом свою ситуацию и возможные последствия.

Наконец, существует феномен, обозначенный в заглавии данной работы: несхожесть характеров, жизненного опыта, привычек, вкусов и даже некоторых ценностных ориентиров Дедкова и Леоновича. Эта проблема, думается, выходит за рамки их личных отношений и дает повод порассуждать на весьма злободневную тему: что в России сплачивает и разобщает людей, возможно ли здесь вообще единое гражданское общество, и если да, то на какой идейно-мировоззренческой основе?

2

Начальным ключом к переписке может послужить статья Леоновича «Продолжение диалога (Памяти Игоря Дедкова)», опубликованная в 1999 году в журнале «Дружба народов». В ней приводятся бесценные (при означенном выше дефиците) фрагменты писем Дедкова разных лет, и здесь же прочерчиваются линии разногласий корреспондентов и намечаются смысловые узлы всей переписки — по крайней мере так, как это виделось одному из ее участников.

«В нас сидело недоосуществленное народничество» [Леонович 2015: 3], — на первой же странице статьи считает важным сообщить Леонович. О чем это?

В 1971 году поэт, сбежав, по своему обыкновению, от московских «асфальтов», стал учительствовать в деревне Никола, в отдаленном глухом краю Костромской области. Проездом в Москву и обратно заглядывал иногда к жившему в Костроме Дедкову. Делился с ним в письмах переживаниями:

…я не родился педагогом и попал, как тысячи людей, в драматическое положение бездарности <…> я хочу оставаться учителем, не будучи им — но будучи отчасти… профессором. Вот так я и материал им объясняю, каждый раз передумывая его, оставляя в стороне скучное для меня (а им — еще нужное… нужное ли?). Иногда они смотрят на меня странным взглядом, чаще зевают или шалят <…>Но в конце концов они не должны будут сделать дурного поступка. Вот программа (с. 32-33).

«В нас сидело недоосуществленное народничество, поэтому ироничный Дедков — факультетская ирония журналистов — все же находил какие-то высокие слова, отзываясь о моем учительстве. Я же помалкивал о том, что это было бегство, и не первое, от любви…» [Леонович 2015: 6].

Народничество Леоновича, как можно убедиться на протяжении всего эпистолярного диалога, — вне иронии, оно очень серьезно и истово. (Что «недоосуществленное» — так это и отсылка к насильственно оборванной традиции XIX века, и неуверенность в своей способности, при всем желании, ее восстановить.) Например, из того же письма:

Умер Твардовский <…> Он знал народ поименно (вел отдел писем сам) и жил в нем понятно. Ходил со своей палкой и к цензорам, и в смирительные дома вызволять здравых людей, дал дышать Солженицыну, не брал взяток — понятно жил (с. 33).

А вот из автобиографии:

Не скажу, что «я старался дружбу свесть / С людьми из трудового званья» (Пастернак), — я к ним принадлежу, в анкетах о профессии пишу «разнорабочий», т. к. за десятки лет после госпиталя и больниц освоил несколько профессий. Приобрел навыки натуральной крестьянской жизни. Крестьянин последнего призыва… [Леонович 2011]

Но поэт знает за собой слабость: он живет импульсивно, иногда вначале делает, а уже потом уясняет себе сделанное: «Я думаю поступками, и будущее разъяснит мою мысль» (с. 46). Увлеченно расписывая свое педагогическое служение, он стыдится признаться Дедкову, что начало всему — «бегство от любви».

У Дедкова все «наоборот». Ему чужда поза, он сторонится высокого стиля и удерживает от него собеседника, умышленно приземляя интонацию: «Как Вы там задержались так долго и, говорят, думаете задержаться еще?» [Леонович 2015: 6] Он бы, наверное, так не смог — бросить дом, семью, работу и кинуться очертя голову в (пускай и благородную, бесспорно) авантюру. Он бы отнесся более вдумчиво и, возможно, усомнился в результате. Да пока не очень верит, что и Леоновича хватит надолго (знает его слишком мало): «Дотянете ли Вы, Володя, до конца года? Или Вы — железный человек?» (с. 37). «Ироничность» Дедкова в данном случае могла бы исходить разве что от избыточной ответственности за друга, от сочувствия к нему и желания добра — не как страстотерпцу, а как человеку. Человек слаб, он не всегда способен служить высоким идеям, да и не всякий раз, наверное, это идет во благо другим людям… Но тем больше изумление и восторг, когда Дедков сталкивается с той самой истовостью, подлинностью импульсивных порывов Леоновича, его незаурядной волей (поэту не только хватило терпения отработать в деревне до конца учебного года — он решается и на второе поприще, чтобы довести до выпуска привязавшийся к нему класс):

То, что Вы вернулись в эту Николу, поразительно и прекрасно.

«Напишут наши имена…»

Даже если не напишут…

Хочется верить, что человек живет сейчас. И то, что он делает сейчас, важно в абсолютном смысле. Ни для кого, ни для чего — для неба и огромного мира.

Наверное, и у Вас утрами такое солнце, и так хорошо жить. И ни о чем не жалейте, Володя. Но что думает Ваша мама? У мамы болит сердце? За сына [Леонович 2015: 7].

Такой пафос у Дедкова — редкая вещь, заметит в своей статье Леонович. На сей раз поэт одолел критика. Вот только концовка этого пассажа… Она приоткрывает, пожалуй, одно из главных расхождений между ними, которое проясняется в том же письме Дедкова несколькими строками выше.

Вашей сосредоточенности я завидую. Ваша жизнь будто не в миру, хотя знаю, что и не без обмирщения. Во всяком случае, у Вас будто (будто! — как точно! — В. Л.) больше свободы. Я же очень дорожу Домом и Семьей. Прямо-таки с Большой Буквы [Леонович 2015: 7].

Вот уж где, действительно, вступает в силу ирония! И по праву, поскольку служит не отрицанию другого священного, но утверждению своего.

Леонович, как видим, много лет спустя откликается на укол в свой адрес восторженной фразой в скобочках — трудно даже понять, шутя или всерьез. И тут же, закончив цитату, дает достаточно жесткий (по отношению в первую очередь к себе), на полуслове оборванный комментарий: «Моя свобода с маленькой буквы и его Семья с большой — есть о чем подумать, но эта мысль уведет далеко, оставим ее…» [Леонович 2015: 7-8] Демонстративно закрывает тему, потому что не стал бы никому, даже проницательному другу, поверять пути своей прихотливой свободы «не без обмирщения», которая, как он в самом деле понимал, может быть, ничуть не больше и не лучше свободы привязанного к дому и семье Дедкова. Этот глубинный слой личного будет просматриваться лишь в стихах. Простора для диалога с близким по духу собеседником хватает и без того.

3

И вот одна из тем: «Шинель» Гоголя — грандиозный, всеобъемлющий для России сюжет…

У Леоновича — тончайший слух филолога и богатое воображение поэта. Он далеко прозревает «сквозь» тексты и окружает их полуфантастическим ореолом бытия. Разговор о Гоголе в переписке начинает именно он — сложными, не всегда внятными, но страстными определениями:

Мне пришла в голову мысль, что стиль Гоголя — свежесть и страх рождения зрячей фразы в мир. Для него не было известных вещей, он был слеп к известному и глух. Оно уничтожалось — обстоятельством простой известности своей. Не надо нормального зрения, лучше слепому. А когда в полную меру прозрел — то едва не помешался от этого дара, отделил себя раз и навсегда от простых смертных — безумной гордыней. Стиль Гоголя — счастье не погибнуть, перелетев пропасть (с. 33).

Может быть, именно поэтому Дедков спустя время показывает ему важную для себя рукопись статьи «Жребий Акакия Акакиевича», которую в свой срок так и не удалось опубликовать. Конечно, ждет отклика. Леонович пишет в ответ:

Месяц, пожалуй, прошел от Костромы. Статью твою я прочел еще там, на следующее утро после того вечера, когда мы в последний раз виделись. Она в Москве, еще перечитаю, а сейчас всего несколько слов как о нарочно забытом, чтобы в памяти оставалось одно крупное и главное. Это любимые думы и слова о подлинном братстве (без лозунгов). Это перспектива от Гоголя и через Кафку — к нам. Увы, это не в прошлом и не в сказке, а каждый день в нашей действительности. Т. е. клевета на нее в самом почетном смысле этого слова. Хорошо, что такая статья написана.

У меня к тебе только одна претензия: слова стоят вот так:

1. Далее ссылки на эту публикацию даются в круглых скобках. [↩]