Творчество Пушкина и современная теория поэтического произведения

Одной из самых глубоких характеристик поэзии Пушкина и до сегодняшнего дня остается размышление В. Г. Белинского о «пафосе художественности», о внутренней взаимосвязи «чистого артистизма», «чувства изящного» и «чувства гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека». Причем в современной теоретической перспективе особенно актуально осознавать, что это не два разных, а единое качество пушкинского поэтического произведения, в котором «красота человека и лелеющая душу гуманность» становятся внутренним смыслом художества, – оно только и придает им поэтическую реальность. Лишь в таком единстве творческого свершения поэта-художника можно «уразуметь», как пишет Белинский, «поэзию… не как что-то внешнее, но в ее внутренней сущности» ¹.

Цель поэзии – поэзия, и Пушкин больше, чем кто бы то ни было другой, противостоит всяческим ее внешним определениям и суженным истолкованиям. Все мы помним самоуверенный урок, даваемый поэту: «Стремиться к небу должен гений,/Обязан истинный поэт/Для вдохновенных песнопений/ Избрать возвышенный предмет». И мы понимаем, что именно Пушкин наиболее отчетливо и убедительно показал, что предмет не просто дан, не является раз и навсегда поэтическим – он (предмет) становится поэтическим, возвышенным, и впервые именно в творчестве Пушкина «все стало предметом его поэзии» (Н. В. Гоголь) – все и ничто в особенности.

А часто вспоминаемые и до сих пор порою эпатирующие своей остротой: «Поэзия… должна быть глуповата» и «Поэзия выше нравственности» – не ставят поэзию в оппозицию истине и благу, но утверждают невозможное в действительности и несомненное в поэзии их единство в красоте, так что ни самая глубокая мысль сама по себе, ни самая высокая нравственная ценность и оценка сами по себе не определяют поэтической сущности, а лишь входят неотъемлемой частью в состав полноты бытия, живущего в художественном совершенстве поэзии: ее цель – идеал, а не нравоучение.

Но в еще большей степени это художественное совершенство поэзии не сводимо ни к каким внешним, формальным особенностям речевого строя, средствам поэтической выразительности, к «искусству сливать послушные слова в стройные размеры и замыкать их звонкой рифмой». Ни предмет, ни мысль, ни оценка, ни свойства, особенности и элементы поэтического языка еще не есть поэзия, они сами по себе не образуют поэтического целого, а, наоборот, образуются им, – лишь в «союзе волшебных звуков, чувств и дум» его внутреннего мира они обретают поэтическое существование и значение.

Именно поэтическое целое у Пушкина и было истинно новым, преобразовавшим весь предшествующий исторический опыт и во многом определившим последующий путь развития русской культуры. Каковы же наиболее очевидные и отчетливые проявления этого нового качества? Прежде всего нарастающая самостоятельность и самоценность отдельного произведения – его новый онтологический статус, порождающий в числе прочего принципиально новое теоретическое «видение» – понятие о произведении как суверенном эстетическом целом.

Белинский в работе более ранней, стадиально предшествующей его статьям о Пушкине, утверждал в качестве всеобщего родового качества дробность лирики: «…отдельное произведение не может обнять целости жизни, ибо субъект не может в один и тот же миг быть всем. Отдельный человек в различные моменты полон различным содержанием. Хотя и вся полнота духа доступна ему, но не вдруг, а в отдельности, в бесчисленном множестве различных моментов» ². В размышлениях о лирических стихотворениях Пушкина Белинский не упоминает о «дробности», но не раз говорит об особой полноте их содержания и в качестве наиболее глубокого резюмирующего обобщения приводит слова Гоголя о поэтической «необъятности» и «бездне пространства», о том, что «слов немного, но они так точны, что обозначают все» ³.

В свете последующего развития искусства слова становится все более ясным, что именно в пушкинском творчестве открывается новый формообразующий принцип стихотворения: сосредоточения мира – «целости жизни» – в лирическом миге, в «чудном мгновеньи»: в его предельной конкретности художественным усилием открывается состояние бытия и реальность сознания мыслящего человека, их единство и взаимообращенность друг к другу. Конечно же, здесь в первую очередь вспоминается классическое стихотворение о «чудном мгновеньи»: оно вмещает в себя не только воспевание рождающегося счастливого мига, но и воспоминание о нем, и его, казалось бы, полную утрату, и воскресение для новой жизни. «Я помню чудное мгновенье» – это мгновение такого состояния сознания, в котором различные содержания жизни, в том числе и самые противоположные: рождение и смерть реального «чудного мгновенья», – оказываются в особого рода взаимообращенном движении.«Множество разных моментов» предстает как единство их общения друг с другом в словесно-ритмическом развертывании стихотворения – самобытного и самостоятельного поэтического целого.

Интересно, что непосредственным продолжением мысли о «дробности» лирики является следующее утверждение Белинского: «Все общее, все субстанциальное, всякая идея, всякая мысль – основные двигатели мира и жизни, могут составить содержание лирического произведения, но при условии.., чтоб общее было претворено в кровное достояние субъекта, входило в его ощущение, было связано не с какою-либо одною его стороною, но со всею целостию его существа» ⁴. Получается, что «целость жизни» недоступна лирическому произведению, а «целость существа» чувствующего и мыслящего человека-субъекта является его необходимым родовым основанием. Но в пушкинском-то стихотворении – и это его принципиально новое качество – эти «целости» так непосредственно обращаются друг к другу, что состоянию сознания «я помню», скрепляющему целость существа реального человека, отзываются и пробуждение души, и воскресение той полноты, где «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь», – конечно же, не отдельные «стороны» или части, а синонимические имена именно «целости жизни».

В одной из самых интересных и глубоких интерпретаций этого стихотворения в последние годы С. Бройтман, говоря о многолетних спорах по поводу причинно-следственных зависимостей между содержанием строк: «Душе настало пробужденье…» и «И вот опять явилась ты…», – вполне убедительно подвергает сомнению самый предмет этих споров. Он считает, что здесь вообще речь не может идти о «логических, причинно-следственных отношениях»:

1. В. Г. Белинский, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 6, М., 1981, с. 492, 282, 266.[↩]
2. В. Г. Белинский, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 3, с. 330.[↩]
3. Там же, т. 6, с. 298.[↩]
4. Там же, т. 3, с. 330, 331.[↩]