Творчество Ильи Сельвинского в лабиринтах локальных текстов и глобальных контекстов

Сельвинский — брошенная зона
геологической разведки,
мильон квадратных километров
надежд, оставленных давно.

Борис Слуцкий

«Цитата есть цикада» — этот известный афоризм Осипа Мандельштама мог возникнуть только в весенне-летнем цикадном пространстве между Старым Крымом и Коктебелем, где, собственно, и были написаны «Разговоры о Данте» (1933), в контексте множества конкретных ассоциативных цитат мировой культуры. В сущности, это и есть определение локального текста как такового, существующего по принципу самоцитируемости, и «крымского текста» в частности, с его самоцикадностью.

Есть микроцитирования, а есть макроцитирования текста (в понимании его как сверхтекст, локальный текст культуры). Многие цитировали под разными контекстуальными углами стихотворение Ильи Сельвинского «Крым»:

Бывают края, что недвижны веками,
Зарывшись во мглу да мох.
Но есть и такие, где каждый камень
Гудит голосами эпох.

Если смотреть через призму концепции «петербургского текста» русской литературы В. Топорова, здесь идет речь о семантической иерархии пространств. Повышенная насыщенность Петербурга знаковыми цитатами (что превращает его в город-цитату): сначала архитектурными, при философском обосновании, затем литературными, и так до современного кинематографа — создает почву для эксклюзивной, по замыслу создателя, концепции, не переносимой на другие пространства. Однако заявленная эксклюзивность концепции не предотвратила повсеместное извлечение более или менее аналогичных текстов и в иных пространствах, в том числе и пребывавших до поры до времени подо «мхом». На этой исследовательской волне «крымский текст» был заявлен нами как южный полюс Петербургского, при очевидном удревнении здесь знаковой поч­вы [Люсый 2007: 13].

В качестве опознавательного общего механизма тексто­строительства «на всех стихиях» нами была приспособлена общая историософская схема «вызова-и-ответа» А. Тойнби, сквозь которую просвечивается высказывание А. Герцена, что на вызов Петра I Россия ответила явлением Пушкина [Люсый 2007: 107]. В рамках «крымского текста» вызовом стал имперский миф Тавриды XVIII–XIX веков, в котором в ХХ веке М. Волошин изобличил колониальную, пользуясь современной терминологией, составляющую, основанную на внешнем, «туристическом» взгляде, который был свойственен русской классической литературе как таковой, противопоставив ему «внутренний», по замыслу авто­хтонный, миф Киммерии, пронизанный «исторической тоской» и текущей болью самой этой земли.

Сам этот миф также поддержан внешними культурными экстраполяциями. В частности, Дом поэта в Коктебеле в значительной мере стал смысловым переносом из Петербурга в Крым ивановской «Башни». Но для А. Ахматовой киммерийские игры «обормотов» тоже оказались чужды своими не­уместными «вызовами», почему она полемически идентифицировала себя в своем крымском измерении как «последняя херсонидка» [Найман 2002: 40]…

Все перипетии жизненного и творческого пути советского поэта Ильи Львовича Сельвинского (1899–1968) в рамках одной статьи даже и кратко изложить невозможно ввиду дискуссионности ряда моментов его судьбы. Но однозначно можно утверждать, что его творческое становление полностью соответствует обозначенной Волошиным формуле рождения «автохтонной глобальности» как ответа на привнесенную из некоего центра локальность.

Сельвинский родился в Симферополе в еврейской семье зажиточного, но с тенденцией к разорению подрядчика-меховщика, участника русско-турецкой войны. Пережив погромы первой русской революции 1905 года, семья бежала в Стамбул, а затем переехала в Евпаторию, где Сельвинский уже не остался в стороне в ходе следующей революции, оказавшись сначала в отряде анархистов, а потом и Красной гвардии (это не помешало в 1919 году окончить гимназию с золотой медалью). Сменил множество профессий (был грузчиком, натурщиком, репортером, цирковым борцом «Лурихом вторым»), попутно прочитал «Капитал» Карла Маркса, после чего несколько лет подписывал свои произведения «Илья-Карл Сельвинский». Поступил на медицинский факультет Таврического университета в Симферополе, в 1921-м переехал в Москву, где учился на отделении права факультета общественных наук 1-го Московского университета, который окончил в 1923 году. С 1922-го работал в Центросоюзе, затем в Сельсоюзе, а в 1928–1932 годах — в Союзпушнине, благодаря чему объездил почти всю страну — среднерусскую полосу, Урал, Крайний Север и Дальний Восток, Киргизию, Камчатку. Как корреспондент газеты «Правда» участвовал в экспедиции по Северному морскому пути на пароходе «Челюскин». В годы Второй мировой войны был батальонным комиссаром, подполковником, воевал на различных фронтах, участвовал в кавалерийских атаках, несколько раз был ранен. Его песня «Боевая крымская» стала гимном Крымского фронта.

Особенность первоначального поэтического открытия мира юным Сельвинским состояла в том, что его эстетические чувства рождались в результате восприятия крымских реалий не просто в их физическом качестве (цвет, форма, материал, размеры и т. д.), а изначально в их культурно-историческом смыс­ле:

Именно эта особенность, закрепленная на уровне эстетичес­кого идеала, определила специфику структуры художественно­го времени в творчестве Сельвинского: высокую значимость вос­произведения прошлого при изображении настоящего. Этим Сельвинский принципиально отличался от многих советских поэтов, прежде всего от Маяковского, для которых приоритет­ное значение имело будущее время, а прошлое получало «нуле­вой» или отрицательный смысл. Попутно замечу, что такое от­ношение ко времени: настоящее — сквозь «прозрачное зеркало» прошлого — определило доминирующее положение эпического начала в поэзии Сельвинского, обусловило повышенный инте­рес к исторической тематике и жанрам (ср.: тетралогия «Рос­сия», эпопея «Три богатыря», трагедия «Орла на плече нося­щий» и др.) [Гаврилюк 2020: 91].

Таким образом, Сельвинский по-своему вписал себя в указанную выше систему противопоставлений «крымского текста» как такового в его функциональности и открытости предстоящим идентификациям. «Я слышу эхо древности седой, / Когда брожу, не подавая вида, / Что мне видна под пеной нереида <…> Как я люблю тебя, моя Таврида! / Но крымец я. Элладе не в обиду / Я чую зов эпохи молодой» (курсив мой. — А. Л.). Крым противопоставляется Тавриде по-крымски (крымецки).

Да, роль чемпиона поэтической крымскости по автохтонному праву рождения принадлежит, конечно, ему, избравшему себе — после разглядывания себя в байронически-ницшеански-цирковом зеркале, карл-марксистского переписывания социального паспорта, примеривания в руке анархистской шашки и победоносного большевистского «товарища маузера»… — роль не просто крымца, а крымчака. «Но ска­зать о Крыме, что это многонациональный край, значит ничего о нем не сказать, — пишет он в отчасти автобиографическом романе «О, юность моя!». — В Крыму ясна сама относительность понятия «нация». Уже скифы, двести лет владевшие Киммерией, под конец вобрали в себя все племена, кочевавшие в южной Тав­рии. Особенно же любопытна судьба голубоглазых ост-готов… куда они делись? <…> ведь они никуда не уходили. Однако их нет. Но кто же такие «крымчаки» — племя, взявшее иудейскую ре­лигию у хазар, а язык у татар? Почему они нередко голубогла­зы и светловолосы?» О том, что такая локально-концентрированная идентификация была прежде всего ролью, см. интереснейшие биографические разыскания М. Кизилова и Н. Кизиловой:

…Несмотря на то, что И. Л. Сельвинский неоднократно писал о своем крымчакском происхождении и рассказывал о нем, документальных подтверждений тому нет. По некоторым сведениям, родители поэта переехали в Крым из Елисаветграда, где крымчаков, насколько нам известно, практически не было. Из стихов поэта явствует, что он свободно владел языком идиш; об этом же нам сообщили родственники поэта. Но для крымчаков владение этим языком было крайне нехарактерно: у подавляющего большинства крымчаков конца XIX в. основным разговорным языком был т. н. «крымчакский» язык, который большинство тюркологов считает диалектом (этнолектом) крымскотатарского… Из нескольких цитат из стихов поэта явствует также, что он в какой-то степени владел ивритом (древнееврейским) в ашкеназском (а не в крымчакском) произношении <…>

Владел ли поэт тюркским языком крымчаков? Во время общения с Ириной Гринберг Сельвинский утверждал, что писать о восстании Бабека в средневековом Азербайджане ему «помогало еще знание татарского языка — я ведь крымчак…». Действительно, в некоторых стихах и романе «О, юность моя!» Сельвинский приводит отдельные фразы на татарском и турецком; однако познакомиться с этими языками поэт мог и во время вынужденного пребывания в Стамбуле после знаменитого симферопольского погрома 1905 г., а также во время жизни в многоязычной и поликультурной Евпатории. Члены семьи писателя не могут утвердительно ответить, знал ли поэт тюркские языки или нет; как минимум они не помнят, чтобы он говорил на них с матерью или сестрами… В большинстве из заполненных им анкет поэт указывал, что родным языком для него является русский, а в графе «знание иностранных языков» писал «не владеет» <…>