Твардовский

Покойного друга моего Александра Трифоновича Твардовского впервые увидел я в начале 20-х годов в городе Смоленске. В те годы Смоленск уже жил новой жизнью, но не утратил древней своей красоты. Такою же была древняя, построенная Борисом Годуновым, кирпичная стена, крепостные высокие башни, которыми любовался я в юные годы моей жизни в Смоленске. В саду Блонье (старинное славянское название – Блонье – сохранилось с незапамятных времен) возвышался невысокий памятник композитору Глинке. Тут же у городского сада Блонье уцелело здание реального училища, в котором я некогда учился. Перестраивались окраины Смоленска, где когда-то стояли деревянные домики с садами и заборами, утыканными острыми гвоздями. Сохранилась широкая Молоховская площадь, на которой устраивались многолюдные ярмарки.

В редакции смоленской газеты я увидел молодого Твардовского, имя которого было еще мало известно. Там же я познакомился с молодым, но уже известным поэтом Михаилом Исаковским, выпустившим свою первую книжку «Провода в соломе», которую он любезно прислал мне в деревню.

Помню, как гуляли мы по Лопатинскому саду, поднимались на высокий, заросший зеленой травою бастион, любовались крепостными стенами, далеким Днепром, протекавшим среди зеленых полей. У Рославлевского шоссе, соединявшего родину Твардовского со Смоленском, возвышалось красивое здание музея княгини Тенешевой. В музее были собраны редкостные картины. Неподалеку стоял маленький домик, в котором я жил в годы моего учения в Смоленске.

Настоящее доброе знакомство с Твардовским установилось лишь в начале 50-х годов, когда вышла моя книга «На теплой земле». Твардовский приезжал как-то в Ленинград, где я в то время жил. Он пригласил меня в гости к ленинградскому поэту Брауну, у которого собрались знакомые Твардовскому люди. Мы сидели за накрытым угощением большим столом. Твардовский много разговаривал со мною, хвалил мои рассказы, С этой давней ленинградской встречи завязалось наше близкое знакомство, перешедшее в дружбу.

Я переживал трудные времена. У нас погибли три дочери. Старшая умерла в Крыму шестнадцати лет от горловой чахотки, средняя – двадцати трех лет – утонула в озере на Карельском перешейке, где мы жили летом на даче. Младшая умерла в Гатчине в начале 30-х годов, Старшую дочь мы похоронили в Крыму на старом ливадийском кладбище. Это были горькие и тяжкие утраты. От горечи этих утрат мы долго не могли оправиться.

После тяжелых событий, потрясших мою семью, летом мы приезжали в Калининскую область, где на берегу Волги у старого леса я построил себе маленький домик. Как-то в середине лета Твардовский приехал неожиданно ко мне в Карачарово – так называлась старинная усадьба и дом отдыха, неподалеку от которого был построен мой небольшой домик. Твардовскому полюбилось Карачарово, его природа, типичный русский пейзаж, сочетающий в себе лес, поля, луга и широкую Волгу. «Всю жизнь мечтал жить около воды», – не раз говорил и писал мне Александр Трифонович. Мы встречались с Твардовским и в Москве, нередко он приезжал ко мне в Карачарово. Случалось, целые ночи мы просиживали у горевшего камелька, вели душевные разговоры. В письмах Твардовского ко мне много раз поминается Карачарово:

«…Должен сказать, что дни, проведенные в Карачарове, оказали на меня благоприятное действие: давление норма! Я, кажется, застряну в Барвихе еще недели на две, так как я расписался здесь, возможно, что вижу берег моих «Далей». Таким образом, я уже вряд ли застану Вас в Карачарове в конце, скажем, февраля, а очень бы мне хотелось побывать у Вас и пожить денек-два личной жизнью. Но пишу я Вам в надежде, что Вы откликнетесь и скажете, что еще посидите там, – то-то бы приятно мне в предвкушении этой малой экскурсии. Отзовитесь, дорогой Иван Сергеевич, хоть парой строчек. Имеете ли в виду встречать раннюю весну в Карачарове? Право, хотел бы (и это реально) заглянуть туда к Вам…»

Встречи с Александром Трифоновичем укрепляли нашу дружбу. Он присылал мне книги для рецензий, понуждал работать:

«…Дорогой Иван Сергеевич! Поскребите у себя чего-нибудь для «Нового мира», для «Дневника писателя», например, Там – полная необязательность в смысле формы и содержания, «свободный полет»: мелькнула мысль, наблюдение, соображение – вот и занесено на бумагу, отделено черточкой от последующего. Наверное у Вас есть хоть что-нибудь с зимы, не может быть, чтобы не было. А уж как я нуждаюсь сейчас в поддержке со стороны такого пера, как Ваше, об этом и говорить не приходится. Подумайте, дорогой и добрый друг, пожалуйста, прикиньте, – всякое даяние поистине благо…»

Я послал в «Новый мир» мои «Из записной книжки», и они были напечатаны в ближайшем номере.

Как-то я послал Твардовскому для журнала несколько страничек задуманной мною книги «Воспоминания». Конечно, это было очень немного, о чем мне и написал Александр Трифонович:

«Дорогой, милый Иван Сергеевич! Это – «Рассказы о детстве» – очень, очень хорошо, прочел с истинным удовольствием, но этого так мало, чтобы начать печатание. Это только экспозиция, как говорится, преддверие какого-то большого повествования. Я уверен, что оно будет, но начать только этим невозможно. Спасибо Вам за Ваше умное и такое доверительное письмо. Какой Вы настоящий и серьезный художник! Любящий Вас А. Твардовский».

Я высоко ценил поэтический дар Александра Трифоновича и как-то написал ему об этом. В ответ я получил следующее письмо Твардовского:

«…Прочел по приезде Ваше доброе и такое лестное письмо, – спасибо, спасибо, дорогой Иван Сергеевич! Я очень рад, что свое впечатление от Вашей «Теплой земли» высказал до того, как получил это письмо, а то показалось бы, что я под его воздействием, так сказать, в ответном порядке, говорил Вам свои слова. Хотя это, конечно, пустяки, – между серьезными людьми такие условия высказываний не должны иметь силы. Крепко, крепко жму Вашу большую и отечески добрую руку.

Вспоминаю о Вас, дорогой Иван Сергеевич, все с большей к Вам любовью. Иной раз кажется, что, несмотря на некоторую разницу возраста, мы с Вами люди как бы одного поколения. Есть вещи, которые могут быть понятны только нам с Вами, хотя и редко мы встречаемся и в разговорах говорю-то, собственно, я, а Вы только умно и чутко молчите – за редкими я всегда приятными исключениями. Обнимаю Вас крепко, дорогой друг, и очень хочу, чтобы Вам стало лучше. Ваш А. Твардовский».

Как-то, будучи в Москве, я завез для Александра Трифоновича мои книжечки и был рад получить от него доброе письмо:

«…В редакции не был до недавних дней, поскольку с 1.IX уже в отпуску, а тут заехал и нахожу Ваш дорогой дар – четыре томика Ваших сочинений. Что же это Ваши издатели не смогли выдержать четырех томов в одном цвете?! Конечно, мне ясно, что тут и Ваша вина: пусть, мол, не все ли равно. С. Я. Маршак – тот восстание бы поднял и силой заставил бы Гослит сделать все, как положено. Но что же теперь сетовать, по правде говоря, я и сам не считаю это большой бедой. Все ведь в том, что в томиках заключено, а там настоящая русская литература, которая, к сожалению, иногда забивается сорняками. Говорю это с грустью, но и с гордостью за Вас – писателя, который мало по объему написал (придется добавлять, Иван Сергеевич!), но не поступился ни разу благородными заветами отцов наших, великих стариков русской литературы.

Был в Загорье, смотрел, слушал – жизнь вроде лучше, по крайней мере сытнее. Все выкошено, убрано. Невероятный урожай яблок на Смоленщине; у брата Кости в саду падалицами сплошь завалено все, и девать яблоки некуда, никто их не покупает, не заготовляет, свиньи едят только в виде десерта после картошки или какой-нибудь мешонки. И невесело как-то. В детстве нам яблоки снились и грезились наяву, их мучительно хотелось и поедались они зелеными со своих яблонек и редко доставалось их попробовать после Спаса, а тут такое их излишество, и мы, два почти что старика, почти что без зубов – поздно».

Когда я заболел, а Александр Трифонович узнал об этом, я получил от него трогательное, заботливое письмо:

«…Сейчас я совершенно здоров и очень, очень хотел бы, чтобы и Ваше, серьезное, по-видимому, нездоровье сошло поскорей с Вас или, лучше сказать, вышло из Вас. По последнему Вашему письму я заметил, что Вы несколько подували духом, а не надо, Иван Сергеевич, не надо поддаваться, ведь это все он, нечистый, старается, ему-то самая сласть, когда мы предаемся унынию и думаем, что все праздники окончились, остались одни будни. Нет, мы с Вами еще не только посидим у камелька, покурим за рюмочкой, но и предпримем какое-нибудь занятное путешествие. Все-таки, нет ничего лучше родной земли с ее погодами, временами года, с ее красой и грустью, теплом, дождями и грозами, всяческим растением и цветением.

Милый и мудрый Иван Сергеевич, очень мне хочется сказать Вам, как я Вас люблю и уважаю, как высоко ценю Ваш талант, Ваш ум и сердце, как мне все понятно и дорого в Вас, честнейшем, красивейшем русском человеке, судьба которого не побаловала удачами на пути, но не сломила, нет, я знаю, что она не подмяла Вас и не подомнет. Поправляйтесь, отдыхайте, вздумаете и будет охота черкнуть мне – черкните, не утруждаясь и не считая это обязательным по долгу вежливости, – мы с Вами можем строить отношения без этих условностей. Обнимаю Вас, дорогой друг. Ваш А. Твардовский».

Нам с Твардовским и впрямь удалось осуществить «занятное путешествие», о котором он писал в предыдущем письме. Тогда я еще был бодр, и зрение не покинуло меня. От жителей Карачарова я давно слышал о моховом болоте на левом берегу Волги. Среди огромного торфяного болота есть небольшие озера, называются они Петровскими. На песчаных островах посреди этих озер с давних пор живут люди, существуют небольшие деревни.

Только в сухое, засушливое лето можно добраться до Петровских озер. В дождливое и мокрое лето болото почти непроходимо. Из Петровских озер вытекает небольшая река Созь, впадающая в Волгу. Трудно пробраться и по этой заросшей, перегороженной во многих местах реке до Петровских озер.

Меня давно привлекали загадочные, почти недоступные озера. Даже самым смелым и терпеливым туристам, охотникам и рыболовам, редко удавалось на них побывать. Самое удивительное, что недоступные эти озера и непроходимое моховое болото находятся сравнительно недалеко от людной, шумной Москвы, от новых фабричных больших поселков и городов.

Мне и Твардовскому не раз рассказывали, что на островах Петровских озер живут особенные, не похожие на других люди, что в прежние времена эти люди якобы жили обособленной жизнью, не мешаясь с местным населением, Шофер Саша Корюшкин, работающий в Карачаровском доме отдыха, коренастый и крепкий добродушный человек, уроженец Петровских озер, рассказывал нам о сохранившихся там старинных обычаях, которые в других деревнях давно позабыты.

Однажды в очень сухое и засушливое лето мы с Твардовским собрались побывать на загадочных Петровских озерах.

Как описать удивительное и полное приключений короткое путешествие наше? Проводником и путеводителем вызвался быть шофер Саша, которого милостиво отпустил с нами директор Карачаровского дома отдыха Борис Петрович. Благополучно переночевав в городе Калинине, утром мы двинулись в путь на машине на северо-восток Калининской области. В Калинине у шофера Саши были земляки с Петровских озер, собиравшиеся побывать там на свадьбе.

Мы захватили их с собою – мужчину и женщину с грудным ребенком.

Ехали мы по незнакомой пыльной дороге, иногда останавливаясь в селах и деревнях. На пути нашем то и дело встречались запустелые помещичьи усадьбы. Мы подивились обилию старинных дворянских гнезд в бывшей Тверской губернии. Дворяне, по-видимому, селились здесь поближе к знаменитому тракту, соединявшему наши столицы. С Александром Трифоновичем мы поговорили о том – кто только не езживал по этому прославленному пути между Москвой и Петербургом! Начиная от царя Петра, ездили по радищевской дороге цари и царицы, богатые помещики. Гоняли лошадей царские гонцы. Не раз проезжали здесь Пушкин и Гоголь. Да разве можно перечислить всех путников знаменитой дороги, на которой стояли дорожные станции со смотрителями и перекладными лошадьми, лихими ямщиками, валдайскими колокольчиками! И днем и ночью, зимою и летом двигались по радищевскому пути бесчисленные подводы. Сколько сложилось песен, сколько услыхали проезжие люди рассказов! Сколько было на пути торговых сел и бедных русских деревенек! Позднею осенью и весною подводы и барские экипажи утопали в непролазной грязи. Недалеко от Карачарова сохранилось селение с прежним названием Черная Грязь. Уже никто не подумает – откуда взялось это название деревни. Теперь здесь широкое асфальтовое шоссе, одна за другою мчатся на резиновых шинах быстрые лепки вые и грузовые машины. Никто не помнит о прежних временах. Давно спят на кладбищах удалые ямщики, знатные господа, заставлявшие их распевать веселые песни. Почти стерлись с земли дворянские усадьбы, нарядным ожерельем украшавшие знаменитый тракт. Остатки фундаментов, окруженные живучей сиренью, попадались на нашем пути.

Останавливаясь, мы заходили в колхозные чайные, знакомились и беседовали с людьми. Твардовский неизменно заходил в колхозные кузницы, где пахло окалиной, кузнечным горном, в котором тлел уголь. Посещение кузниц напоминало Александру Трифоновичу далекое его детство, наши родные смоленские места. По пути мы любовались красотой природы – колосилась в полях рожь, цвела гречиха.

Благополучно добрались мы до последней небольшой деревни, возле которой начинался смешанный лес, отделявший деревню от непроходимого Оршанского моха. Закусив и отдохнув, оставив в деревне нашу машину, мы тронулись пешком в трудный путь.

В охотничьей долгой жизни мне не раз доводилось видеть большие моховые болота. Мы прошли смешанным лесом по пробитой людьми стежке-тропинке до самого края мохового болота, где стежка незаметно терялась. Приходилось ли вам самим видеть большие моховые болота, заросшие редким сосняком? Идешь, идешь, бывало, по такому болоту, и ничто не меняется.

Потеряв узкую стежку, мы вступили в такое болото. На моховых кочках ожерельем румянилась клюква. Иногда из-под наших ног с шумом поднимался выводок белых болотных куропаток и, низко летя над землею, исчезал за деревьями. Мы шли почти наугад. Изредка на мху попадались человеческие следы. Трудно представить себе что-нибудь унылее мохового болота. Все однообразно, те же растут низкорослые сосенки, без края, без конца виднеются моховые круглые кочки. Несколько часов пробирались мы по однообразному болоту, пока за поредевшими мелкими сосенками не показалась темная гладь Петровских озер.

Были мокры, неприветливы берега этих озер, заросших кугой и осокой. Черною казалась торфяная недвижная вода. На обширном озере, сохранившемся от далеких ледниковых времен, не было видно противоположного берега. Озеро простиралось недвижной темной гладью, по которой ходили едва заметные волны.

На берегу озера нас никто не встретил. Не было видно населенных островов, куда мы направлялись. Наш проводник Саша и его земляк отправились берегом озера, чтобы разжечь костер и сообщить таким способом жителям острова о прибытии гостей. Мы остались одни на пустынном и голом берегу дожидаться ночи. Нелегко было развести костер, возле которого на подостланных ветвях мы с Твардовским устроили женщину с ребенком. Я иногда отходил от костра, прислушивался к ночным звукам. Где-то крякали дикие утки. Казалось, мы попали в необитаемое и дикое место, куда люди не проникали.

Полночи мы провели на берегу пустынного озера, ожидая людей, которые должны были приехать за нами. Известием о нашем приезде должен был быть костер, зажженный накануне Сашей на этом берегу. Почти под утро в густой темноте послышался с озера стук подвесного мотора. Вскоре увидели мы лодку, в которой сидели мужчина и девушка. Оказалось, что это были жених и невеста, на свадьбу которых мы поспешали. Вместе с женщиной и ее ребенком мы погрузились в присланную за нами лодку.

Почти в полной темноте мы направились к неведомым островам. Над нами светили лишь высокие звезды, над таинственным озером поднимался серп месяца. Часа через полтора пути мы достигли острова. Мы проплывали мимо свайных построек, напоминавших древние времена. Сказочным показался нам этот высокий таинственный остров. На берегу, над крышами домов возвышалась старинная шатровая церковь. Над деревянным шатром церкви, как в настоящей сказке, висел тоненький серп месяца. Нас провели в освещенный керосиновой лампой опрятный дом с чистыми крашеными полами. Дом этот напоминал мне старинные архангельские и карельские постройки.

Молодежь где-то гуляла на свадьбе.