Театру Островского посвящается
А. Л. Штейн. Мастер русской драмы, «Советский писатель», М. 1973, 432 стр.
Книга А. Штейна, посвященная драматургии Островского, привлекает конкретностью художественного анализа, стремлением автора вглядеться в самую ткань, в живую материю произведений великого драматурга.
Вполне естественно, что двигают вперед науку прежде всего общие, теоретические, концептуальные исследования, помогающие выявить новые закономерности литературного процесса. Именно в таких трудах отражается уровень современной эстетической мысли. И все же чрезвычайно полезны и те литературоведческие работы, которые позволяют войти в самые глубины писательского мастерства, постичь всю конкретность, всю чувственную осязаемость замысла художника, вжиться в изображенные им характеры.
Автор новой книги об Островском исследует в первую очередь мастерство построения образа, богатство языка действующих лиц, особую форму театральной реплики, реплики, вроде бы услышанной в жизни и в то же время не совпадающей с житейски-разговорным языком времени. А затем уже на основании выводов, следующих из конкретного анализа, он строит теоретические обобщения. Думается, что этот путь плодотворен – поначалу проникнуть в мир эмоциональный, чтобы уже затем перейти к миру логики, к четкости рациональных построений.
В книге речь идет о главных пьесах Островского – пьесах, если можно так сказать, определяющих театр великого драматурга. Это: «Свои люди – сочтемся», «Лес», «Бесприданница», «Снегурочка», «Гроза», трилогия о Бальзаминове.
Но анализ названных пьес как бы вбирает, «втягивает» в себя многие и многие вопросы, связанные с творчеством Островского в целом, многие и многие судьбы героев этого великого театра, театра жизни, сцена которого – вся Россия. За Катериной видятся в этой книге лица чиновника Жадова и купеческой дочки Параши, старого учителя Иванова и купчика Андрея Брускова, людей «горячих сердец», по-разному, но бунтующих против «царства, где смрад». За фигурами актеров Счастливцева и Несчастливцева мы ощущаем талант и слезы, гордость и трагедию Негиной и Кручининой, Шмаги и Незнамова.
Точно выбрав для анализа наиболее значительные драмы Островского, автор сумел сказать нечто существенное обо всем наследии драматурга, обо всей русской драматургии в целом.
Среди мыслей, высказанных А. Штейном, мы бы в первую очередь обратили внимание на его истолкование природы конфликта в драмах Островского. Имущественные отношения – это не только быт, не только атмосфера происходящего, но и сама суть конфликтной ситуации, основа для драматических столкновений. Островский включил в понятие конфликта новые социальные силы, никогда еще с такой полнотой не выявлявшиеся в русской драматургии. Не из-за денег конкретно творятся страшные события в веселой комедии Фонвизина, не из-за денег мучается Чацкий, не разные имущественные состояния разводят его с фамусовской Москвой.
И лишь Островский в своих пьесах первым сказал о страшной трагической силе рубля, который становится высшей властью в мире наживы, который может рушить сословия и святые традиции, вечные устои и непреложные истины.
А. Штейн верно заметил новое звучание конфликта в театре Островского. Внутренний мир, психология его героев нерасторжимо связаны с их имущественным положением, Стоя на этой единственно верной точке зрения, исследователь сумел увидеть крепчайшие бытовые основы театра Островского. А ведь нередко в нашей, да и дореволюционной критике драматургия Островского отрывалась от быта, и тогда писатель представал эдаким прекраснодушным Берендеем, незлобивым и веселым, чуждым сатире и гневу, одинаково любящим Катерину и Кабаниху, одну за исконно русскую религиозную экзальтацию, другую за исконно русскую традиционную домостроевщину.
Однако хотелось бы сразу сказать вот о чем: не отделять Островского и его героев от быта того времени – вовсе не значит приземлять их, выводить все художественные достижения гения русской драмы лишь из социологии, лишь из классовых отношений людей. В книге же, о которой сейчас идет речь, иногда встречаются страницы, где художественный мир писателя вплотную накладывается на его мировоззренческие позиции, на его социальные интересы. Субъект – писатель и объект – изображаемая действительность сливаются в этом случае столь тесно, что искусство порой выглядит выцветшим старинным дагерротипом. Так, например, в самом начале книги говорится, что Островский писал для народного зрителя, понимал театр как составную часть народной жизни. А раз так, значит, и писал он для людей, в большинстве своем безграмотных, не приобщенных к искусству, – писал ясно, выпукло, как для слепых или глухих. «Для людей, которые учатся читать, надо писать крупными, отчетливыми, выпуклыми буквами. Крупная, выпуклая, рельефно-ясная манера Островского вырастает из особенностей драматической формы, из того, что пьеса пишется для народного зрителя» (стр. 8 – 9).
Однако такое категорическое заявление кажется нам не совсем точным. Надо ли говорить, что драматургия Островского гораздо шире требований не умеющего читать и писать зрителя. «Рельефная ясность»- вовсе не исчерпывающее обозначение для пьес Островского, содержащих в себе сложнейшие глубины психологии, оглушительные сатирические гиперболы, балансирующие подчас на тончайшей грани между комическим и трагическим, и многое другое, что совсем не так уж и ясно на первый взгляд, не так выпукло, словно картинка в букваре, впервые попадающем в руки неграмотного человека.
Но, перекрывая некоторые досадные в современном исследовании отзвуки прямолинейно социологических рассуждений, автор книги активно заинтересовывает читателя тем новым, что открывает он в театре Островского.
Чрезвычайно важно соображение автора о близости Островского и Горького, соображение, правда уже высказанное сравнительно недавно, но все же не получившее достаточного обоснования и развития. А. Штейн решительно и точно ведет генеалогию многих горьковских персонажей от их «предков» в пьесах Островского. И это не просто еще одно новое сравнение, но признание удивительной социальной и психологической емкости театра Островского, его политической остроты и огромных духовных прозрений.
Всячески необходимо поддержать А. Штейна, когда он выводит на передовые рубежи театра, литературы такие пьесы Островского, как «Бедность не порок», «Не в свои сани не садись». Традиционные представления об этих пьесах как о наивной дани великого художника реакционным славянофильским настроениям, давно устарели, они мешают видеть истинную эволюцию творчества Островского, которая не знала спада от «Своих людей…» к «Бедности не порок», но, напротив, развивалась крещендо. И то, что А. Штейн одним из первых начинает нелегкую работу по «сносу» устаревших хрестоматийных истин, делает его книгу об Островском боевой, живо вмешивающейся в современность.
И еще следует обратить внимание на то, что, основываясь, естественно, на работах русской революционно-демократической критики, посвященных Островскому, автор не просто повторяет уже известные положения, но как бы поворачивает их новыми гранями, теоретически их развивая, а в отдельных случаях уточняет те или иные суждения Добролюбова или Чернышевского, в которых движение истории раскрывало новое содержание. Так, например, Добролюбов считал Большова фигурой комической, далекой от шекспировского Лира, с которым его не раз сравнивали в русской критике: «…В одном все грандиозно и роскошно, в другом все хило, мелко, все рассчитано на медные деньги» 1. Тонко проведя это различие, – пишет А. Штейн, – Добролюбов делает вывод, что Большов комичен и в последнем акте и что трагический элемент участвует в его судьбе чисто внешним образом…»
Далее следует существенное замечание исследователя. «С этим нельзя согласиться… В речах Большова звучит не только досада обманутого торгаша… но и чувство оскорбленного отца и сознание нанесенной ему обиды» (стр. 31).
И что особенно важно – новые суждения создаются не субъективистски (мол, было так, а у меня все будет наоборот), – А. Штейн основывает свои выводы о драматургии во многом на игре актеров, зачастую корректирующей логические построения критики. Так, например, подтверждая свое соображение о том, что Большов не только комичен, но и в высшей степени драматичен в последнем действии комедии, А. Штейн обращается к исполнению этой роли великими русскими актерами, которые интуитивно чувствовали драму человека под мало приятной личиной торгаша.
Написана книга живо, увлекательно, человеком, не просто анализирующим те или иные классические произведения, но влюбленным в творчество именно этого писателя, тонко чувствующим его поэтику, его художественную специфику. К лучшим страницам книги можно отнести рассказ о местах, где жил Островский, о Замоскворечье, о Щелыкове; автор умеет включать биографические сведения в лирический мир художника, умеет показать, как «малая Россия» органически входила в большую Россию Островского.
Словом, перед нами работа, открывающая немало неизвестного, дающая живую радость от встречи с художественным миром великого писателя.
- Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в трех томах, т. 2, Гослитиздат, М. 1952, стр. 198.[↩]