Цель исследования
С. Я. Фрадкина, Творчество Константина Симонова, «Наука», М. 1968, 207 стр.
В издательстве «Наука» вышла новая книга о К. Симонове. Задуманная как свободное исследование, монография представляет собою очерк творчества писателя, построенный на анализе тех книг, которыми вошел Симонов в сознание современника. В отборе материала автор традиционен, исключение представляет лишь довоенная поэма «Далеко на Востоке» (1939 – 1941), которой придан принципиальный смысл, ибо в ней, как считает С. Фрадкина, предвосхищены многие черты военной поэзии Симонова. В центр же изучения привычно выдвинуты пьесы «Парень из нашего города», «Русские люди» и «Русский вопрос», военные стихи, повесть «Дни и ночи» и, конечно, романы последних десятилетий – «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются».
Книга С. Фрадкиной показательна тем, что уже отстоялось в нашем симоноведении; но она оставляет и нечто очень важное на долю будущих исследователей. Прочно вошло в быт представление о Симонове как о самой яркой фигуре из тех поэтов, кого в конце 30-х годов называли «третьим поколением» и «ровесниками Октября»; уже не вызывает сомнений и мысль о том, что особое место, которое заняла в дни войны поэзия Симонова, неразрывно связано с настойчивыми попытками поэта в конце 30-х годов расширить круг подвластных поэзии тем; справедливо и то утверждение, что в 30-е годы Симонов острее, может быть, чем любой из его современников, предощущал тяжелые и трагические испытания будущей войны.
Отстоялись и выверились временем оценки отдельных произведений Симонова и взгляд на разные периоды его творчества.
Но всегда бывает так, что за тем этапом изучения творчества писателя, когда оказываются уловленными и закрепленными в критическом слове контуры его творческого облика, когда перед читателем воссоздан портрет художника, наступает момент, когда в индивидуальном и неповторимом образе писателя мы должны почувствовать сына своего века и своего времени. И это новое, обогащенное познание современности должно прийти не только и не столько через анализ тем и героев писателя, сколько через раскрытие его художественного мышления, несущего на себе печать мышления своего времени. И если ключом к познанию времени, в котором мы живем, может служить в конечном счете творчество любого талантливого писателя, то с тем большим основанием и правом можем мы подойти с этим критерием к творчеству Симонова.
Исходной посылкой работы С. Фрадкиной служит мысль о «первооткрывательстве» Симонова: «Писатель горячего темперамента и живой ищущей мысли, он, – пишет автор, – постоянно выступает разведчиком новых тем, открывателем нового жизненного материала.
Это первооткрывательство в крови у Симонова».
Автор приводит в доказательство поэму «Победитель» (Симонов «первый еще в 30-е годы откликнулся на смерть Н. Островского»), монгольскую тему, пьесу «Русские люди», открывшую тему «русские люди во время войны», и повесть «Дни и ночи» – «первую в советской литературе повесть о подвиге участников Сталинградской битвы».
Но ведь все это – только один план отношений Симонова со временем, план, который коротко можно определить словом «оперативность». Собственно, в этом ключе, как правило, всегда рассматривалось «первооткрывательство» Симонова. Но сегодня нельзя не видеть его недостаточности. Еще в годы войны Н. Тихонов говорил: «Первым поднимая в театре тему «Русские люди», Симонов «не делает открытия: эти люди вокруг, ими полна армия. Но он их запечатлел первый. В этом его заслуга». Нельзя не почувствовать, что, замкнутое рамками понятия «оперативность», это качество Симонова оказывается легко исчерпываемым, преходящим («он не делает открытия»).
Однако вправе ли мы сегодня останавливаться на полдороге? Не стоит ли перед нами более серьезная задача – раскрыть духовный смысл «первооткрывательства»?
Но для этого надо было бы очертить перед читателем сам тип художественной индивидуальности Симонова. Его «первооткрывательство» оказалось возможным потому, что Симонов обладает способностью и быстро улавливать возникновение новых общественных проблем, и быстро откликаться на них, что он не знает дистанции времени между взволновавшим его событием и творческим откликом (даже сегодняшний Симонов, летописец и историк, – не он ли одним из первых откликнулся на наш обостренный интерес к событиям 1941 года?). Может быть, выразительнее других Симонов представляет в советской литературе тот тип писателей, у которых ориентация на остроту и актуальность выдвигаемых проблем, на новизну их общественного звучания является важнейшим эстетическим принципом. Основой произведений становится общественная проблема, которую писатель считает значительной и важной. Симонов никогда не раскрывает эту проблему мимоходом, она составляет ткань, плоть, фактуру повествования, служит основой четкой дифференциации героев, стержнем архитектоники произведения, опорным пунктом замысла. Так – в поэзии (начиная от ранних стихов с широко декларируемой темой мужества и кончая циклом «Друзья и враги»), так – в прозе (вспомним две разные концепции изображения войны, связанные в повести «Дни и ночи» с образами Сабурова и Масленникова), так – тем более – в драматургии.
Но это означает, что как рожденное временем мы можем рассматривать художественное мышление писателя. Так перед нами открывается возможность от категорий, в которых развертывалось мышление; Симонова, шагнуть к категориям, эпохи и по ним судить о духовном облике человека протекших десятилетий и наших современников. И тогда, уже отсюда – к разгадке того, кем мы были в 30-е годы, в войну и что представляем собою сегодня. Так критика может оказаться путем к нашему самопознанию, не личному, но социальному и философскому.
Диапазон возможностей, который открывается такой методологией, чрезвычайно широк. С. Фрадкина цитирует раннее стихотворение Симонова «Новогодний тост»: «Над светом ходят только два ветра, над миром бьются только две песни…» (1935). Критик видит в нем «ощущение неотвратимой схватки двух миров». Но только ли «мотивы будущего Симонова» оно отражает? Не ясна ли необходимость сделать следующий шаг и попытаться понять, в каких категориях представляли себе мир наши соотечественники в 30-е годы?
Можно было бы продолжить исследование художественного мышления Симонова и увидеть, как из этого полярного деления «света» выросло контрастное видение мира: так, в резком обнаженном конфликте, не знающем середины, раскрываются характеры симоновских героев; так, как правило, главному герою сопутствует герой-антипод (Алеша Марков и Ваганов в «Истории одной любви», Смит и Гульд в «Русском вопросе» и т. п.).
Но и в этом «черно-белом» драматизме мы можем увидеть печать эпохи. Общественную активность – нерв героических характеров Симонова – писатель подчеркивает введением альтернативы: личное или общее, чувство или долг. Эта дилемма впервые обозначалась в «Парне из нашего города», где Сергей Луконин уезжал в Испанию в вечер собственной свадьбы. Можно видеть в этом нравственный критерий писателя, для которого так много значит способность человека стать выше житейски понятных стремлений и естественных порывов чувства. Но не отразилась ли в этом бытовавшая в то время концепция личности, рамки которой были так широко раздвинуты спустя несколько лет и, как это ни парадоксально, в годы войны? Контрастом отмечена повесть Симонова «Дни и ночи», – резкое несоответствие ее спокойного тона ужасам войны было воспринято современниками как новая возможность художественного постижений мира.
Но что несла в себе эта принципиальная непатетичность? Какой внутренней полемикой она была рождена? Чему противостояла? Что предвосхищала? И, главное, какой глубинной духовной потребности читателя и писателя отвечала, что была воспринята как открытие?
«Мир… рельефно разделен для Симонова на два лагеря», – пишет С. Фрадкина о послевоенном творчестве Симонова, считая, что «названием сборника 1948 года «Друзья и враги» можно было бы озаглавить все, созданное им в послевоенное десятилетие». И вновь мы не можем не задуматься над тем, что произошло в мире и в сознании человека, почему люди, только что осознававшие себя освободителями человечества, вновь ощутили мир в его полярной разделенности. И в то же время художественное зрение писателя несет в себе новое качество. Автор ничего не говорит о том, что «два мира» 1948 года это уже не «два ветра, две песни» года 1935: не случайно, обращаясь к актерам, играющим в «Русском вопросе», Симонов предлагал им не изображать «американцев во что бы то ни стало», но попытаться представить себе ту обстановку, в которой живут его герои, их отношения, круг их мыслей (добавим, кстати, что и Боб Морфи – попытка отступления от схематического стереотипа).
Произведениям Симонова последних лет присущи аналитизм и размышление. «Современная эпопея… – пишет автор книги в связи с романом «Солдатами не рождаются», – но может не быть аналитической, интеллектуальной эпопеей».
Но разве не вправе мы рассматривать усложненность психологического анализа сегодняшнего Симонова, его тягу к интеллектуальности и аналитизму как выражение духовных потребностей сегодняшнего дня, как отпечаток тех усложнившихся категорий, в которых протекает сейчас наше мышление о мире?
С убежденностью, что отношения Симонова со временем представляют собою особое качество, глубоко пронизывающее художественное мышление писателя, связан наш подход и к другой проблеме книги С. Фрадкиной.
Достоинства и художественные просчеты Симонова критик нередко соотносит с давлением очеркизма на художественную ткань произведения. И тогда оказывается, что неудачи преследовали Симонова тогда, когда он «не поднимался от стихотворного репортажа к обобщению мыслей и чувств», а «успех, как обычно, достигается… тогда, когда на смену фактам приходят чувства». В сферу этой закономерности у критика попадают некоторые военные стихи Симонова, отдельные страницы повести «Дни и ночи», романа «Товарищи по оружию» и т. п. Движение писателя С. Фрадкина видит в том, что «очерково-хроникальная и эмоционально-лирическая струи, которые долгое время существовали в творчестве Симонова раздельно (первая преимущественно в прозе, вторая – в стихах)», в романе «Солдатами не рождаются» сливаются в некоторое единство.
Но лирика и очеркизм, действительно свойственные Симонову, не могут быть расщеплены в его творческой манере. Их глубокая сращенность вырастает из единства позиции Симонова по отношению к миру и времени; создавая свои произведения, Симонов обычно выступает как свидетель и участник событий. Стремясь подчеркнуть объективность своих свидетельств, создать впечатление психологической достоверности написанного, Симонов прибегает к сдержанной изобразительности очерка, к стилю репортажа. Ровный авторский голос, как бы обеспечивающий объективность изложения, создает единый для различных произведений писателя скупой «внешний» рисунок. А как участник событий Симонов включает в художественную ткань произведения свои оценки, раздумья, размышления. Сдержанность внешнего рисунка смягчается, и за его сухостью слышится взволнованный голос писателя. Именно взаимопроникновением этих двух начал вызвана к жизни лирическая атмосфера «деловой» прозы Симонова, публицистичность психологических драм, прозаическая интонация лирических стихотворений. В измененном, но знакомом облике это выступило в романе «Живые и мертвые», где «нагая» проза, панорама событий несут отпечаток репортажа, но где читатель чувствует воздействие не только того, что написано, но и желание писателя во всеуслышание объявить: «никто не забыт, ничто но забыто». Лирическим центром романа становится личность автора, которая цементирует внешне раздробленное и кажущееся порой аморфным действие, привнося в роман память участника событий тех лет. Эпическая широта – и в этом С. Фрадкина права – оказывается неотделимой от активности авторского присутствия. Но качество этой активности по-прежнему несет в себе начала лирики и очеркизма, желание воссоздать эмоциональную тональность времени и зафиксировать его непреходящий облик. И возросшая объективированность авторского повествования не может скрыть от нас властной и направляющей руки автора, позиция которого продолжает оставаться важнейшим структурным элементом даже во вполне «объективном», казалось бы, романе «Солдатами не рождаются».
Тем самым удачи и неудачи Симонова оказываются следствием не стилистического борения лирики с очеркизмом: они продиктованы той же взаимосвязью Симонова со временем, порой неспособностью ему противостоять («Чужая тень»), порой поверхностностью его постижения (вот тогда-то и появляется «очеркизм»), порой той заданностью, которую автор книги справедливо считает источником иллюстративности. Но то движение от быта войны и философии войны к внутреннему миру человека, которое С. Фрадкина считает линией развития Симонова, может- оставаться перспективным лишь при том условии, что писателем будут глубоко осмыслены внутренние движущие пружины времени, его подспудные процессы, его взаимодействия с жизнью каждого отдельного человека.
…Наше мышление, говорим мы, не должно быть формальным; наше изучение литературы, говорим мы, должно быть связано с жизнью. Добросовестная и доброжелательная книга С. Фрадкиной верно фиксирует эволюцию К. Симонова, постоянное внутреннее движение его творчества. Но так же естественна и оправдана наша потребность увидеть в истории литературы отражение духовной истории общества. Это оказывается неотделимым от методологии исследования, предполагающей движение от локального анализа к изучению всесторонних связей художника со временем. Вне понимания этих целей невозможна сегодняшняя наша работа.