Мятежный дух свободы (150-летию со дня рождения Н. Бараташвили)

В 1938 году многотысячная толпа стояла на обочине дороги, по которой несли прах поэта. Бараташвили во второй раз был поднят к небу после смерти – прах его покоился во дворе крепостной церкви в Гяндже под одинокой чинарой, потом, в 1893 году, был перевезен в Тбилиси и предан земле в Дидубе, национальном кладбище грузин. И вот снова – черные женщины в благоговейной тишине подымают к небу детей. Прах поэта переносят на Мтацминду, Святую гору, обитель национальных гениев Грузии…

Все выше и выше к небу, синий цвет которого грезился Бараташвили как «легкий переход в неизвестность от забот», подымался поэт уже после физической смерти. Ближе к вечности. Дальше от «житейской пошлости», «западни»»земных страстей», «мирских пороков», слабости «нечаянных умолчаний», «злобного духа» рассудка, сулившего «рай», который оказался «выдумкой… пустой», коварства красоты, «жестокой» и «бессердечной», «непоправимого» одиночества души…

И вот он на Мтацминде. Под ним – море огней Тбилиси, Млечный Путь набережной, темная лента Куры, в которой зябко дрожат отсветы…

Как писал он в «Сумерках на Мтацминде»:

Молчат окрестности. Спокойно спит предместье.

В предшествии звезды луна вдали взошла.

Как инокини лик, как символ благочестья,

Как жаркая свеча, луна в воде светла¹.

Но как бы высоко над грешной землей ни вознесла судьба автора «Мерани», его творческое наследие, несмотря на титаническое усилие поэта оторваться от уз земной зависимости, вписаться «в подданство» звездного неба, и через полтора века сохраняет живую связь свою с земными поводами и обстоятельствами. И отраженно, из прошлого, обгоняя нас, несется неостановимый гул бешеной скачки коня-судьбы.

Стрелой несется конь мечты моей.

Вдогонку ворон каркает угрюмо.

Вперед, мой конь! Мою печаль и думу

Дыханьем ветра встречного обвей!

Бараташвили написал около сорока стихотворений и две поэмы. Одна из них, «Иверийцы», бесследно утеряна. Судя о поэзии Бараташвили, мы не можем забыть и того факта, что перед нами в большинстве своем юношеские стихи. Они написаны семнадцати- двадцатисемилетним человеком.

Однако удивительна в них глубина и серьезность мысли, трезвость оценок, зрелость стиля, художественная цельность. «Может быть, – пишет Б. Пастернак, – тот вид, в котором лежат его стихи перед нами, не представляет их окончательной редакции и автор предполагал еще подвергнуть их дальнейшему отбору и шлифовке. Однако след гения, оставшийся в них, так велик, что именно гениальность, проникающая их, придает им последнее совершенство…» ²

Нередко стихи Бараташвили содержатся в письмах к близким. В окружении эпистолярного жанра яснее проступает их «приподнятость» и обобщенность. Но, с другой стороны, во многом проясняются и поводы их, реалистические мотивировки и почва, на какой вызревали романтические образы поэта.

Бараташвили, подобно Пушкину и Лермонтову, был тесно связан с обществом, к которому принадлежал. Возвышаясь над ним и тяготясь им, юный поэт тем не менее «непредставим» вне общества, как верно отмечая Пастернак. По свойству характера Бараташвили был живым, общительным и сердечным юношей, – вспоминают очевидцы. Письма Бараташвили полны светских сплетен, живых наблюдений бытового характера, легкомысленных интересов, – в письмах он не выделяется, казалось бы, над уровнем адресата, с женщинами он покровительственно-шутлив, с мужчинами охотно обсуждает вопросы карьеры, наград, родственной взаимовыручки. На этом фоне стихи Бараташвили кажутся написанными другим человеком. Настолько несоизмеримы масштабы духовной жизни автора писем и стихов. Но это был один человек. Подобный парадокс знаком нам по стихотворению Пушкина «Поэт»:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

…Но иногда вдруг прорвется искреннее, высокое чувство, не замаскированное светской условностью и юношеской бравадой, и за бытовой ординарностью письма проглянет такая глубина… В личности Бараташвили была несвойственная его возрасту зрелость. Временами, кажется, он так далек от своего окружения, что только боязнь одиночества – обратная сторона душевной открытости – заставляет его как бы насильно подделываться под тон светской болтовни. Но было в этом общении и другое, более простое и жизненно обыкновенное начало. Бараташвили был отзывчив к жизни, такой, какая его окружала, чьим сыном он был сам, чьи обеты он исполнял и по доброй воле, не только – по принуждению. Ведь великие мира сего, к которым мы (задним числом) прилагаем особые мерки, жили-то по меркам общим для всех людей, и только нравственные запросы и, вследствие этого, идеалы их оказывались выше норм окружающих! Хорошо скажет другой грузинский поэт, Акакий Церетели:

То я мудрец, то сумасброд,

Я ни глубок, ни плосок.

Дитя падений и высот,

Я жизни отголосок.

Глубокомыслью не дивись!

На простоту не сетуй:

Все чувства мощные слились

В отзывчивости этой.

 («Поэт». Перевод Б. Пастернака.)

Когда Пушкин выясняет вопросы своей родословной, когда он обидчив и пристрастен в этом, кажущемся нам суетным для большого поэта деле, он все равно в конечном счете остается Пушкиным, а не уподобляется сутягам от дворянства, так как, отстаивая права дворянина, он отстаивает независимость своего положения в обществе средствами своего общества, средствами, доступными его времени. И человеческие слабости – мы знаем это по Некрасову, Есенину – не унижают поэзию, если нравственный пафос сопротивления им направлен на создание драматических образов, чья сила именно в творческой «отзывчивости» к амплитуде «падений и высот», говоря словами Церетели.

У Бараташвили была своя мера отсчета этой амплитуды. «Падением» он считал всю свою незадавшуюся жизнь. Сын разорившегося в щедрых кутежах князя Мелитона Бараташвили, Николоз должен был расстаться с надеждами на блестящее будущее. В 1832 году, еще будучи гимназистом, он упал с лестницы и сломал обе ноги. Это отрезало пути не только к военной карьере, но и к мечте о Дерптском университете, Кости постепенно срослись, осталась хромота и ощущение непоправимой жизненной катастрофы. В этом же году провокатор Ясэ Палавандашвили выдал царским властям всех участников заговора грузинских дворян, целью которых было установление в Грузии парламентарной республики. Среди них оказались близкие Бараташвили люди: братья Орбелиани, Александр Чавчавадзе, Георгий Эристави, учитель гимназии Соломон Додашвили. К личным несчастьям прибавилась беды, общие всей Грузии. Настала мрачная полоса национального унижения, «разлада чувств», отклик на который найдем мы в поэме «Судьба Грузии». Собственно говоря, вся лирика Бараташвили и есть один мучительный монолог личности, на которую легла эта мрачная историческая тень. С годами к личным бедам Николоза присоединяется «измена» любимой. Прекрасная Екатерина Чавчавадзе, «роза Цинандали», дочь А. Чавчавадзе и сестра Нины Грибоедовой, предпочла поэту владетельного князя Мегрелии Дадиани. Последние пять лет жизни Бараташвили отмечены резко прогрессирующими нотами отчаяния, душевного страдания. Сильная и цельная личность, Бараташвили не мог не воспринимать крах надежд как проявление некоего рока, ополчившегося на него и на его родину.

Вот эта-то судьба Бараташвили-человека, судьба Грузии в мрачные 30-е годы прошлого века и сформировала особый тип романтизма, давшего миру такой шедевр, как «Мерани».

Если служба чиновником «экспедиции суда и расправы» была для Николоза унижением его и наказанием за честолюбивые стремления, то мечта как-то вырваться из четырех стен канцелярии, поддерживаемая упорным ночным трудом над источниками об истории Грузии, подобно болотному огоньку, долгое время обманно маячила перед юношей… «Тбилиси все тот же – безлюдье для ума и сердца», – пишет он дяде Григолу Орбелиани в ссылку. Но Николоз пытается собрать вокруг себя верных друзей, кому дорога судьба родины. Школьный товарищ поэта К. Мамацашвили вспоминает: «Часто беседовали мы о великом прошлом нашего народа. Однажды вечером, собравшись у Бараташвили, мы решили: поскольку у нас нет хорошей истории Грузии, то каждый возьмет на себя работу над одним периодом, и мы напишем, таким образом, всю историю Грузии…» В то время нелегко было осуществить подобное дело, так как наукой мало кто занимался, да и летописи грузинские не были собраны, как и старые церковные гуджары, дворянские и княжеские грамоты. Единственной летописью была «Картлис цховреба» («Жизнь Грузии»). «…Грузинская мысль не спит», – писал Бараташвили в письме 1841 года, указывая на новые переводы с европейских языков на грузинский, радостно отмечая некоторое пробуждение национальной общественной мысли. Оживление было связано с возвращением из ссылки опальных князей. Григол Орбелиани, один из них, буквально осаждается Николозом. Поэт умоляет его помочь пробиться к настоящему делу, найти любую службу, где бы он мог быть полезен людям, обществу. Однако все остается по-прежнему. Разве только изучение истории дало свои плоды, – в 1839 году написана поэма о Крцанисской битве, о решении Ираклия II передать Грузию России…

Это было признанием поражения. Своего. И своей родины… Иллюзий больше не оставалось. Спор Ираклия с канцлером Леонидзе был уже предопределен: Грузии как государства уже не было. Старая феодальная междоусобица свела на нет все усилия Вахтанга VI, Ираклия II…

В этот год Екатерина Чавчавадзе уехала в Мегрелию. Осиротели аллеи цинандальского парка. Не слышно ее смеха в тифлисском доме отца. И трудно понять, какой храм, так долго воздвигаемый поэтом, рухнул, ушел в песок… Мечты о счастье? О возрождении родины?

Курил я в сердце фимиам

Любви – единственной святыне.

 

И что же, – в несколько минут

Исчезли зданье и ступени,

Как будто мой святой приют

Был сном или обманом зренья.

 

Где основанье, где престол,

Где кровельных обломков куча?

Он целым под землю ушел,

Житейской пошлостью наскуча.

 («Я храм нашел в песках…»)

Впереди оставалось четыре года жизни. Лента судьбы раскручивается все быстрее. В ноябре 1844 года друг Николоза Леван Меликашвили получает назначение в Нахичевань, начальником ханства. Помощником приглашается Бараташвили. С июля следующего года поэт получает назначение в Гянджу, где осенью, забытый всеми, заболевает и умирает 9 октября 1845 года (по старому стилю).

Но в 1842 году было написано стихотворение, которому суждено было не только пережить Николоза Бараташвили, но и сделать имя его одним из значительнейших в грузинской истории. Смело можно сказать, что после Руставели имя Бараташвили наиболее достойное в пантеоне грузинской поэзии.

Это стихотворение – «Мерани».

* * *

Образ крылатого вороного коня, проносящегося через пространство и время, известен в грузинском фольклоре. В поэме «Витязь в тигровой шкуре» Руставели так описывает явление Тариэла в рассказе трех братьев-путников:

Вдруг пред нами некий витязь появился на поляне.

Мрачный ликом и печальный восседал он на Мерани.

Весь закутан в шкуру тигра; в меховом своем тюрбане,

Он сиял такой красою, о какой не знали ране.

 (Перевод Н. Заболоцкого.)

В гениальном стихотворении Бараташвили образ коня сливается с образом судьбы. Картина бешеной скачки, исполненная мрачных предзнаменований и пророчеств, навстречу самому року, в переводе Пастернака – адекватно подлиннику – преисполнена стихии титанического волевого напора, сметающего все препятствия с пути, создающего иллюзию неостановимого движения человека вперед, вопреки всем и всяческим преградам. Этот, я бы сказал, фаталистический оптимизм, неудержимость будущего, предрешенность конечной победы сил света и жизни – вот что поразительно в этом шедевре романтической поэзии. Не ритм скачки, не аллитерации топота копыт, не правдоподобие в передаче четырнадцатисложника грузинского оригинала и ритмических модуляций от строки к строке – нет, не эти особенности стиха должен стремиться передать переводчик! Не конь, а дух человеческий, не ветер, а воля, не коршун или ворон, а зло земли, ополчившееся на все человечество в противоборстве его стремлению к счастью! Только в этой тотальной задаче вскрывается замысел.

1. Стихи Н. Бараташвили здесь и далее – в переводах Б. Пастернака.[↩]
2. Борис Пастернак, Стихи о Грузии. Грузинские поэты. Избранные переводы, «Заря Востока», Тбилиси, 1958, стр. VI.[↩]