Тринадцатая категория рассудка (Из наблюдений над образами смерти в русской литературе 20 – 30-х годов XX века)

Кажется, достаточно писали о смерти в творчестве А. Платонова. Ее образы действительно пронизывают его творчество, как, может быть, ни у кого из современных ему авторов. Органическая и неорганическая природа, животные и растения, взрослые и дети, старые и молодые – все под пером Платонова подвержено неумолимой смерти, рядом с которой жизнь явно меньше и нередко выглядит малозначащим фрагментом бытия.

В «Чевенгуре» отец Саши Дванова, рыбак, нырнул в озеро, чтобы узнать, что за жизнь там, в смерти, царстве не от мира сего. По бытовым понятиям, он просто-напросто утонул; по художественной метафоре романа, он ушел в смерть, чтобы разведать, каково там живется; свою жизнь он перестал ощущать живой.

Его сын, скитаясь по Руси, страстно хочет вернуться к отцу, ему жаль его, одиноко лежащего в могиле. В конце концов, возвратившись из чевенгурского коммунизма домой. Саша отправляется по маршруту отца – на дно озера, на тот свет. Сын тоже не находит жизни в жизни Он или надеется, не додумывая своих помыслов до логической ясности, что в смерти больше жизни, что там она другая: или воображает земное существование ни на что не годным и потому видит в смерти избавление.

Упадок, убыль жизни, не знающие никаких препятствий, – такая разновидность смерти наблюдаема в поэзии Н. Заболоцкого.

Лодейников склонился над листами,

И в этот миг привиделся ему

Огромный червь, железными зубами

Схвативший лист и прянувший во тьму.

Так вот она, гармония природы…

(«Лодейников», 1932 – 1947.)

В самом деле, какая гармония, если смерть – червь неустанно гложет, подтачивает весь благоденствующий порядок природы. В 1929 году написано «Искушение» с ужасной картиной телесного распада:

Дева ручками взмахнула,

Не поверила ушам,

Доску вышибла, вспрыгнула,

Хлоп! И лопнула по швам.

И течет, течет бедняжка

В виде маленьких кишок.

Где была ее рубашка,

Там остался порошок.

Изо всех отверстий тела

Червяки глядят несмело,

Вроде маленьких малют

Жидкость розовую пьют

Была дева – стали щи.

Опять черви, трупное наваждение – извечный итог всех помыслов, надежд, мечтаний. «Так вот она, гармония…»

Совсем иной мир в стихотворении «Подводный город» (1930), но и здесь безраздельно правит смерть:

Море! Море! Морда гроба!

Вечной гибели закон!

Где легла твоя утроба,

Умер город Посейдон.

Чуден вид его и страшен:

Рыбой съедены до пят,

Из больших окошек башен

Люди длинные глядят.

 

Человек, носим волною,

Едет книзу головою.

Осьминог сосет ребенка,

Только влас висит коронка.

Только море, только сон,

Только неба синий тон.

Сначала поэт увидел, какова гармония, а потом, вразумленный зрелищем, догадался, что снял с глаз только первую печать. Дальше картина еще мрачнее. Не только нет гармонии, нет вообще ничего, кроме вечной гибели. Гармонична лишь всеобщая смерть, она все приводит в равновесие, и если б не жизнь, точно, была б гармония. Едва ли не к этой мысли приходит поэт: «Я не ищу гармонии в природе» (1947).

Он понимает, что гармония – синоним смерти, и передает, глядя на замерзающую реку:

Я наблюдал, как речка умирала,

Не день, не два, но только в этот миг.

Когда она от боли застонала,

В ее сознанье, кажется, проник…

И в выраженье волн предсмертные черты

Вдруг уловил.

(«Начало зимы», 1935.)

Переживания, вызвавшие эти строки, могли надоумить поэта, гармония как таковая, личная либо социальная, – поэтический вымысел, ослепляющая греза, скрывающая истинный облик повседневного. В последние годы творчества Заболоцкий смотрит вокруг без прежних надежд, в его поэтической речи слышны другие интонации. В «Прощании с друзьями» (1952) он обращается к умершим:

Вы в той стране, где нет готовых форм.

Где все разъято, смешано, разбито,

Где вместо неба – лишь могильный холм

И неподвижна лунная орбита.

Та страна – смерть изображена реальностью, с которой хочешь не хочешь надо считаться в этой стране – жизни, а не то, словно говорит Заболоцкий, человек, верящий в гармонию, надеющийся на нее, живет в этой стране, как в той.

По-другому представлена смерть в прозе С. Кржижановского. Один из его циклов назван «Чем люди мертвы». В «Чудаке» (1922) речь идет о страхе смерти, из-за которого человек умирает раньше своей физической кончины. «Фантом»( 1926) – история учебного препарата для студентов-медиков, внезапно ожившего, но сохраняющего все черты мертвого.«Автобиография трупа» (1927), «Мост через Стикс» (1931) – чего стоят одни заголовки. Кстати, в небольшой книжечке о заголовках писатель сделал наблюдение:

«…Нам предстоит: диктатура глагола над именем, предиката над подлежащим (лежащим под), динамики над статикой, завтра над вчера, – и это не для всех окажется «забавным» ¹.

Нельзя ли допустить, что ассоциация «подлежащее – лежащее под» – следствие «мертвости», увиденной автором в 20-ге годы? Может быть, ее он имел в виду, утверждая: это не для всех окажется забавным, и если в упомянутом сочинении он предсказывает судьбу читателей по судьбе книжных заглавий (диктатура «завтра» над «вчера» означает отсутствие «сегодня» – обыденной человеческой жизни), то еще раньше заголовки его собственных рассказов предупреждали о том же.

Главный герой «Чудака» говорит:

«Думают – трупы на кладбищах. Вздор. В каждого, – ив того, кого хоронят, и в того, кто хоронит, – вдет труп; и я не понимаю, как они там у их могильных ям не перепутают – себя и их. Труп зреет в человеке исподволь: правда, обыкновенно, он спрятан от глаза, вобран в ткань, но… зреет, и трупные проступи от дня к дню яснее и четче. Живое – не может пугать: жизнь, во всех ее модификациях, влечет – не отталкивает… мы мало зорки, но если отточить глаз, развить в себе вот это чувство, то незачем и телег с мертвецами, незачем кладбищ – мертвец и кладбище всюду».

Тема развивается в рассказе «Тринадцатая категория рассудка» (1927). Использован традиционный для всемирной литературы прием: говорящий мертвец; покойник, явившийся к живым. На кладбище повествователь заговаривает со старым могильщиком, и тот рассказывает о мертвом, который у самых ворот кладбища бежал с катафалка, попросил у могильщика приюта, и с тех пор начались у старика беспокойства. Как же, «человека недохоронили». Никто и нигде не принимает покойника. Оба являются в некую контору: «…стоят спины за спинами и за спинами спины – окостенело и в бездвижье – и не разберешь: которые тут мертвые, которые живые».

Переданы ощущения от текущей жизни: все окостенело и только с виду полно движенья, энергии, на самом же деле мертво. Поэтому недохороненный похож на живого, который, однако, сам – разновидность недоумершего. Именно смерть является неким общим знаменателем. Автор поясняет, чем привлек его старый могильщик:

«…Выжил из ума и живет внутри какой-то апперцептивной путаницы, узлы которой не развязать бы и самому Канту…

1. С. Кржижановский, Поэтика заглавий. М., 1931, с. 31 (разрядка автора. – В. М.).[↩]