Три строчки из прошлого…

Мало кто сегодня помнит, с каким интересом ожидали появления мемуаров И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Тогда, в начале 60-х, еще свежа была память об Оренбурге военных лет, о его послесталинской «Оттепели», давшей имя глотку свежего воздуха, просочившегося сквозь духоту наших дней. И тем более уже никто даже из самых внимательных читателей эренбурговских мемуаров, вероятно, не вспомнит небольшой трехстрочный эпизод: «Ночью пульс исчез. Вересаев, на беду, уехал в другую деревню. Я побежал к Благой и Соболь; они нервничали, говорили, что положение безнадежное, незачем мучить больную; все же я их заставил впрыснуть стрихнин». Напомню, что речь шла о болезни Л. М. Оренбург – жены писателя, которую лечил единственный оставшийся той осенью 19-го года на коктебельском берегу врач – писатель В. В. Вересаев.

В те годы спрятаться в Крыму от голода, погромов и войны пытались многие представители российской интеллигенции. Среди них и упомянутые И. Г. Оренбургом С. Р. Благая – врач, жена известного литературоведа Д. Д. Благого, и Р. С. Соболь (моя мама: Р. С. Бахмутская) – жена писателя Андрея Соболя. Их связывала давняя дружба, в основе которой, по слухам, лежало некое «семейное предание», согласно которому отец С. Благой помог в 1909 году Андрею Соболю бежать из ссылки, куда тот попал после царской каторги. Говорили, что отец С. Благой, человек богатый и влиятельный, раздобыл Соболю пару крепких бурятских лошадок, что «бешено рванулись и понесли вдоль Байкала к воле», – как впоследствии написал Соболь.

И еще один эпизод тех давних лет. Рассказывали также, что красивая еврейка Софья ни за что не хотела выходить за православного Дмитрия. Из любви к ней Благой принял иудаизм. Правда, от советской власти он это скрывал и ничто не помешало ему, оказавшись однажды во время шторма вместе с моей мамой в лодке, истово креститься, пока мама гребла. Но вернемся к «трехстрочному эпизоду» – крошечному мазку на большом полотне. Мне довелось узнать о нем прежде, чем прочесть сами мемуары.

Информатором стал телефон. Два дня он буквально не смолкал в коридоре нашей коммуналки. Шли бурные обсуждения: по ту сторону телефонной трубки волновалась возмущенная «несправедливостью написанного» Софья Рафаиловна. Из коридора доносился успокаивающий голос мамы, приводившей все новые аргументы: «Ну успокойся, ну какая тебе разница?.. В конце концов, он просто забыл… Кто это помнит через столько лет?..» Мне же, посмеиваясь, объяснила: «Эренбург все перепутал, а Соня обижается. Он пишет, что мы отказывались лечить Любу, несли какой-то бред о ее безнадежности…»

— А тебя это не обижает? – спросила я.

— Нет, – ответила мама. – Столько лет прошло… Помнишь, Гриша¹ любил повторять: «Через пятьдесят лет это будет безразлично»…

Прошло уже больше пятидесяти. Никого из них сегодня нет в живых. И возможно, я не вспомнила бы об этом эпизоде, если бы не наткнулась, перебирая мамин архив, на записи, относящиеся к крымскому периоду 19 – 20-х годов, и на письма И. Г. Оренбурга.

Из записей мамы:

«<…> 1919 год, Феодосия <…> Гудит, свистит за окном вихрь. Растворяется где-то в пространстве, и снова свист и гул за окном. Осень. Быстро меркнет день, а света у меня нет. Два фитилька. Один в комнате Марка², которому скоро два года, другой – на окне в сенях, для путников, чтоб не заблудились, шли «на огонек».

В углу моей комнаты под самодельной вешалкой стоит большой мешок пшеничной муки, а у окна, опираясь о подоконник, стол на трех ножках. У подоконника чугунка, на ней в кофейнике кипит черный кофе.

Вернувшись с работы, я только успела замесить тесто для оладий (мука с водой, сода), как раздался стук в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел несколько смущенный Илья Григорьевич с улыбающейся Любовью Михайловной. Они приехали из Коктебеля, где в то время жили на даче Волошина, занимая одну из гостеприимных кабин. Вскоре пришли Дмитрий Дмитриевич Благой с женой – Софьей Рафаиловной. Стало теплей и уютней, а когда добавили еще щепок в чугунку, то совсем хорошо.

Сидели на двух стульях и придвинутой к столу железной кровати, покрытой белой овчиной. Оладьи жарили на постном масле, а кофе пили с леденцами. Как все это было вкусно! Согрелись. Много разговаривали, Эренбург читал стихи. Заговорились до поздней ночи, и все решили заночевать у меня. Легли спать вповалку на полу. Расстелили снятый с кровати волосяной матрац и овчину. На всех была одна подушка. Накрылись единственным имевшимся шерстяным одеялом, скатертью, моим демисезонным пальто, пиджаками мужчин. Печка быстро угасала, и в комнате становилось прохладно.

Я спала плохо.

1. Г. В. Рочко – мой отец, второй муж Р. С. Бахмутской.^[↩]
2. М. А. Соболь – мой сводный брат, поэт, сын Андрея Соболя.^[↩]