Три десятилетия немецкой литературы

«История немецкой литературы» в 5-ти томах, т. 5 (1918 – 1945). Редколлегия: И. М. Фрадкин и С. В. Тураев. Ученый секретарь Г. Л. Егорова, «Наука», М, 1976, 698 стр.

Появление очередного тома той или иной истории национальной литературы – событие, научную значимость которого трудно переоценить. В индивидуальных трактовках протяженных периодов литературного процесса или отдельных его явлений, даже при всей взвешенности и научной строгости общей историко-литературной концепции, всегда так или иначе скажется и предпочтительная сфера интересов исследователя» его сосредоточенность на определенных сквозных «сюжетных линиях» литературного процесса. Само многообразие этого процесса, его разветвленность и многослойность предоставляют широкие возможности для индивидуальных – и ограничительных – поворотов темы.

Над академической историей литературы властвуют иные законы: жанр этот подразумевает прежде всего максимальную полноту охвата явлений нри максимально точном соблюдении их взаимных пропорций. Академическая история литературы – это итоговая сумма знаний о предмете и в то же время это, по сути, высшая инстанция на данном этапе развития литературоведческой науки. Именно потому, что она плод коллективных усилий, осуществленных «на высшем уровне», ее приговоры каждому отдельному писателю, каждой отдельной книге приобретают особую весомость.

Таким событием в отечественной германистике является, безусловно, выход в свет пятого тома¹ «Истории немецкой литературы», подготовленного ИМЛИ при участии самого широкого коллектива советских германистов. Солидный том возник не как «разовое» усилие в выполнении запланированной темы: за каждой его главой стоит длительная исследовательская работа авторов, результаты которой на разных этапах уже, как правило, воплощались в конкретной форме статей, монографий, обзорных трудов по данной теме.

Наверное, не будет преувеличением сказать, что перед авторским коллективом и редакционной коллегией именно этого тома стояла задача особой сложности. Можно представить себе, как сам материал здесь сопротивлялся привычным канонам и критериям академизма, предполагающего все-таки спокойную взвешенность, объективированность трактовки: была ли среди западноевропейских литератур XX века другая с такой же трагической судьбой, с такой же обнаженной буквальностью постановки вопроса «жизнь или смерть» как в общенациональном масштабе, так и в масштабе каждой конкретной писательской судьбы? Литература, творимая в застенках, в подполье, в многолетнем изгнании; литература, публично сжигаемая на кострах; литература, на долгие годы отягощенная сознанием огромной национальной вины и ответственности. Почитайте в двадцатой главе открывающий ее мартиролог; германистам – да и не только им – он, конечно, знаком, мы читали эти описки в публикациях и немецких и советских исследователей, но они каждый раз потрясают, как и в первый раз, их читаешь подряд, не в силах пропустить ни слова, ни имени, ни даты. И это – показатель «температуры» тома.

Надо в первую очередь оценить заслугу авторов, сумевших в рамках академического жанра, нигде не впадая в излишнюю (в данном случае) публицистичность или эмоциональность, передать этот накал социально-политических и нравственных борений, характерный для немецкой литературы данного периода. Это в равной мере относится и к предшествующему этапу – периоду Веймарской республики с его сложной диалектикой революционных подъемов и спадов как в гражданской, так и в духовной истории.

В общих, принципиальных чертах история немецкой литературы 1918 – 1945 годов уже была запечатлена раньше в монографических и обзорных исследованиях наших литературоведов (это отражено и в обширном аппарате библиографических сносок, которым снабжен рецензируемый том). Но именно в таком полном объеме, с характеристикой самых разнообразных ее направлений и ответвлений, она предстает впервые; а поскольку это издание, очевидно, будет иметь еще и статус универсального и общедоступного научного справочника на данном этапе, можно сказать, что здесь вводятся в широкий научный обиход многие существенные идейно-тематические комплексы, которые прежде затрагивались лишь в специальных, более или менее частных исследованиях. Здесь все занимает свое место в общей подвижной панораме историко-литературного – процесса, восстанавливаются объективные внутренние связи и соотношения между отдельными его частями. Так, в рамках периода революционного кризиса (1918 – 1923) приобретают должный вес такие крупные явления немецкой экспрессионистической драматургии я прозы, как творчество Барлаха, Толлера и Кайзера; сама проблема экспрессионизма решается диалектически и с точным распределением акцентов, – например, там, где говорится об общих доминантах творческих исканий писателей-экспрессионистов, о взаимоотношениях экспрессионизма с революционной пролетарской литературой на этом этапе ее развития.

В главе о литературе 1923- 1933 годов дается концентрированная, но исчерпывающая характеристика так называемого стиля «новой деловитости» – не метода, не литературной школы, а именно стиля, определенной духовной настроенности литературы этого периода.

В общем разделе о литературе периода Веймарской республики вводится в орбиту историко-литературной систематизации и такое значительное явление, как творчество пражских писателей немецкого языка. Эта проблема была особенно сложной; сложной и в силу специфического «межнационального» положения этих писателей, и в силу резкого различия не только их творческих индивидуальностей, но и последующих судеб в читательском и литературно-критическом восприятии: сенсационность посмертной славы Кафки, – сенсационность, принимавшая порою характер малодостойной спекуляции памятью этого трагического писателя, – и рядом «почетное забвение», фактически доставшееся в удел Верфелю, и незаслуженно периферийное место, отведенное для «неистового репортера» Киша. Здесь, выделенные из общего фона и поставленные рядом, справедливо удостоившиеся «монографического» ранга и проанализированные со всей серьезностью и тактом, эти явления как бы четче оттенили друг друга и тем самым ярче продемонстрировали специфику этого существенного ответвления немецкоязычной литературы XX века.

Наконец, необходимо особо отметить и такой значительный историко-литературный комплекс, как оппозиционная литература в гитлеровской Германии. Германисты знают, как остра была для немцев в первые послевоенные годы эта проблема, сколько психологических наслоений – вполне понятных – стоит за самим выражением «внутренняя эмиграция». Автором соответствующей обзорной главы также найден верный тон: ничего не преувеличивая и не преуменьшая, отмечая всю осторожность и противоречивость этой оппозиции фашизму, в то же время отвести ей подобающее место в немецкой духовной истории 30-х – начала 40-х годов. Ибо творчество Вернера Бергенгрюна, Гертруд Кальмар, Рейнгольда Шнейдера, Нелли Закс, Оскара Лёрке – это тоже часть истории немецкой литературы XX века, и ее нельзя сбрасывать со счетов.

До сих пор речь шла о крупных историко-литературных «комплексах» общего характера. Следует отметить и просто отдельные значительные писательские имена, которые прежде по преимуществу воспринимались как в достаточной степени периферийные и которые в рецензируемом томе по праву выделяются монографически из общего фона и потока; помимо уже называвшихся выше, это и Деблин, и Тухольский, и Гессе.

Здесь, вероятно, самое время сделать существенную оговорку. Если рецензент до сих пор чаще называл имена, так сказать, не совсем привычные, это не означает, что рецензируемый том предлагает какую-то совершенно иную систему ценностей вместо уже отстоявшейся. Эта последняя никоим образом не подвергается в нем пересмотру, и такие признанные вехи немецкой литературы XX века, как, скажем, творчество Томаса Манна или Генриха Манна, Бехера или Брехта, исследуются с должной обстоятельностью. Более того, именно они образуют концептуальную опору тома, его идейный стержень. Поскольку в основе его общей концепции лежит мысль об отражении в немецкой литературе рассматриваемого периода социальных и духовных конфликтов эпохи, всему комплексу критически-реалистической и пролетарско-революционной литературы в нем отводятся доминирующая, «магистральная» роль (отметим, кстати, что глава о развитии пролетарско – революционной литературы в период Веймарской республики написана коллегой наших германистов, литературоведом из ГДР Альфредом Клейном). В данной же рецензии внимание, естественно, обращается прежде всего на необходимые дополнения к этой уже обоснованной в многочисленных прежних исследованиях иерархии историко-литературных ценностей.

В рецензиях принято указывать и на «недочеты» издания. Относительно издания столь солидного, представляющего собой – еще раз напомню об этом читателям и, прежде всего, самому себе – результат огромной исследовательской работы целого коллектива ученых, рецензент, высказывающий «критические замечания», волей-неволей вспоминает с очень неуютным ощущением о знаменитой басенной контроверзе между Моськой и Слоном.

С другой стороны, уж коли он берется за рецензирование, серьезность разговора и является, но-видимому, его первым долгом уважения к серьезному труду.

Разумеется, речь никоим образом не должна идти о расхождениях в оценках и трактовках тех или иных частных явлений. Перед лицом такого капитального исследования, самой огромности его предмета частности не существенны. Поэтому я хотел бы поставить лишь некоторые общие вопросы, как говорится, в дискуссионном порядке.

Мне недостает в этом томе более рельефно обозначенного общефилософского фона немецкой литературы XX века. Этот фон встает за отдельными произведениями, писательскими судьбами, литературными направлениями, и в таких конкретных случаях он намечается верно. Но в целом материя эта распылена, раздроблена, мозаична. Спору нет, именно в рассматриваемый период немецкая литература (и это передано в томе поистине впечатляюще), пожалуй, более, чем когда-либо, спускается с метафизических высот и вплотную обращается к главным социально-политическим конфликтам эпохи. Но разве нация поэтов и мыслителей вовсе переломила свою многовековую традицию? Повторяю: я имею в виду не то, как отражена в томе степень «философичности» того или иного писателя, а как подана в целом немецкая литература этого периода. Тут ведь тоже существовала определенная традиция: скажем, во втором томе того же издания представлены в специальных главах и философия немецких просветителей-материалистов, и эстетика Канта; в третьем томе есть глава «Эстетика Гегеля» и глава «Маркс, Энгельс и проблемы литературы»; в четвертом томе также есть специальные «философские» главы. Думается, что эту традицию полезно было бы сохранить.

Еще один сложный вопрос, касающийся немецкоязычных писателей Австрии. Разумеется, в целом это материя для другой капитальной истории литературы – австрийской. Но редакционная коллегия пятого тома совершенно справедливо рассудила, что вычленить вообще «негерманских» писателей из истории немецкой литературы XX века было бы немыслимо, абсурдно: тем самым оказался бы искусственно отсеченным огромный пласт духовной культуры, влиявшей на «собственно немцев» и испытывавшей на себе их влияние. Музиль, Брох, колония пражан, Гессе – это реальные слагаемые и собственно немецкого историко-литературного процесса. Специфичность их «межнациональной» ситуации подается в соответствующих главах в формулировках очень выверенных, я бы сказал, деликатных, учитывающих в полной мере и их связи с австрийской или швейцарской культурной традицией, и их резонанс в рамках всей литературы немецкого языка.

Но в этом случае мне представляются неправомерно обделенными прежде всего Музиль и Брох. Уж коль скоро эти имена введены и творчество этих писателей все-таки анализируется, надо было и по отношению к ним соблюсти должные пропорции. Например, Брох по «листажу» равновелик своему соседу Отто Флаке, хотя справедливо указывается, что Флаке по масштабам своего дарования уступает Броху. Отдельной монографической главы удостоен Ремарк; по моему мнению, Брох или Музиль заслуживали этого не меньше.

Как говорилось выше, эти соображения могут быть восприняты и как дискуссионные. Книга уже вошла в обиход нашего литературоведения, и, несомненно, ей предстоит существование в полном смысле этого слова живое: к ней постоянно будут обращаться, на ней будут учиться, ею будут проверять свои суждения и, надо полагать, с нею будут в чем-то и спорить. Поэтому не будем отводить ей сомнительный ранг «последнего слова»; но оценим по достоинству серьезность и весомость сказанного ею слова.

1. Рецензии на предыдущие тома см.: «Вопросы литературы», 1963, N 4; 1965, N 12; 1966. N 12; 1969, N 5.[↩]