Истинность легенды

Человек этот был я, был мой двойник.

Л. Н. Толстой.  «Посмертные

записки старца Федора Кузмича».

Среди написанного Львом Толстым в последние годы его жизни «Посмертные записки старца Федора Кузмича» занимают значительное место, несмотря на их незавершенность и небольшой размер. В определенном смысле (в каком именно, будет ясно из дальнейшего) это вещь для Толстого программная, примыкающая к таким важным повестям и рассказам, как «Отец Сергий», «После бала», «Фальшивый купон», отчасти к много более ранней сказке «Чем люди живы?». «Посмертные записки» сопоставимы по серьезности поставленных в них проблем и художественной мощи даже с повестью «Смерть Ивана Ильича», драмой «Власть тьмы», романом «Воскресение». Какие-то связи, хотя и очень отдаленные и косвенные, прослеживаются у этой маленькой повести с произведениями Толстого еще более раннего периода.

Однако что же действительно общего есть у столь разных и совершенно самостоятельных, не в одно время написанных творений Толстого с «Посмертными записками»? Во-первых, некий постоянно повторяющийся очень интересный сюжетный ход. В жизни главного героя происходит событие, совершен-

но преображающее его внутренний мир, изменяющее его взгляды на все прошедшее, заставляющее признать это прошедшее неправедным, греховным и раскаяться в нем. В большинстве случаев, если герой не умирает, он резко порывает с прежней жизнью, наперекор всем доводам рассудка и уговорам окружающих, и ищет новый путь, ведущий к Богу. Так это происходит со Степаном Касатским («Отец Сергий»), со Степаном Пелагеюшкиным из «Фальшивого купона», с Никитой («Власть тьмы»), с князем Дмитрием Нехлюдовым и – с императором Александром I.

Несколько иная картина в рассказе «После бала» (напрямую, как мы увидим, связанном с «Посмертными записками»), герой которого – Иван Васильевич – утверждает, что после памятного страшным событием утра любовь его, а с нею и вся жизнь, «пошла на убыль», не удалась. И однако же, мы узнаем от других персонажей, что мнение его о собственной непригодности излишне категорично и даже несправедливо: «Скажите лучше: сколько бы людей никуда не годились, кабы вас не было», – говорят ему.

Иван Ильич умирает, но смерть его на самом деле и не смерть вовсе, а выход в новое бытие, в новую жизнь, воссоединение с Богом: «Вместо смерти был свет».

По сути дела, мы наблюдаем превращение обывателя, развратника, преступника в праведника. Но какого?

Здесь мы сталкиваемся с еще одним, едва ли не важнейшим, мотивом, связывающим между собой все перечисленные нами произведения. Пожалуй, невозможно найти в русской литературе XIX века другого писателя, чье творчество было бы столь откровенно, беспощадно исповедническим, как у Толстого. Свою проповедь он начинает всегда с исповеди. При всем разнообразии сюжетных ситуаций и глубочайшем своеобразии всех его героев, и в сюжете, и в герое всегда есть некий общий стержень, некий ориентир, с поразительным постоянством отсылающий от героя к самому Льву Николаевичу. Но герои его, мы уже сказали, превращаются в праведников. Так что же, он считал себя праведником? Ни в коем случае. Как раз наоборот. Прочтите его «Исповедь» (ею мы и займемся в скором времени) и поразитесь валу инвектив, адресованных автором самому себе. Иногда даже начинает казаться, что в этом есть что-то ненормальное, преувеличенное, почти абсурдное. Лев Толстой – преступник? Но ведь и его герои всячески саморазоблачаются, отыскивая у себя грех за грехом – уже после обращения! – или объявляя себя никуда не годными, как Иван Васильевич в «После бала». Герои Толстого в большинстве случаев праведники в том смысле, что они знают, как человеку жить надо, «чем люди живы», но отнюдь не считают себя достигшими этого провидческого уровня.

Итак, мы наметили в общих чертах те связи, которые соединяют «Посмертные записки» с целым рядом произведений Толстого. Но каковы же эти связи в конкретном воплощении? Что же представляют собой сами «Посмертные записки», почему не были дописаны, в чем своеобразие этой вещи?

«Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Кузмича, легенда остается во всей своей красоте и истинности», – напишет Толстой в письме к вел. князю Николаю Михайловичу от 2 сентября 1907 года. Фраза эта ключевая, но понять ее можно по-разному. В. А. Жданов, например, в своей монографии «Последние книги Л. Н. Толстого» приводит ее скорее как доказательство того, что «Толстой сам не верил слухам о таганрогском происшествии» ¹ и потому прервал работу над повестью. Однако приходит в голову простой вопрос: если легенда неверна, если это именно легенда, то о какой же истинности говорил Толстой? Уж не эстетической ли? Может, Толстой искал в легенде не столько верности действительным фактам, сколько чего-то другого, глубоко в ней спрятанного, и прервал повесть «почти на полуслове» ² не вследствие разочарования в ее фактической недостоверности?

История написания повести вкратце такова. В первый раз Толстой обращает внимание на легенду о не смерти Александра I в Таганроге и превращении его в сибирского старца-отшельника Федора Кузмича еще в 1890 году. Легенда Толстого заинтересовала, он о ней не раз говорил, «возвращался к ней с большими перерывами в другие годы» ³, но всерьез занялся ее разработкой только в ноябре-декабре 1905-го. Тут он начал работать основательно: читал исторические труды (в частности, четырехтомную монографию Н. К. Шильдера «Император Александр I, его жизнь и царствование»), мемуары, рукописи, делал выписки. Интерес постепенно разгорался: от неуверенно-отстраненного «Уж очень слабое и путаное существо. Не знаю, возьмусь ли за работу о нем» (Дневник, 6 октября 1905 года) Толстой всего за несколько дней переходит к возбуждающе-восторженному тону: «Федор Кузмич все больше и больше захватывает… Какой предмет! Удивительный!!!» (Дневник, 12 октября 1905 года). Строятся различные планы: «…среди незавершенных замыслов прошлых лет была встреча одного из персонажей с декабристами в Сибири» ⁴. Им мог стать и Федор Кузмич.

Но не стал. Толстой неожиданно обрывает работу над повестью и больше уже к ней не возвращается.

Но почему? Жданов утверждает: «Толстой не мог быть удовлетворен легендой» – и объясняет: «Историческое и легендарное внутренне не срослись, и не оказалось выхода для творческой фантазии. Трудно было художнику жить в атмосфере условной: не то историческая повесть, не то житие…» ² Отчасти это, наверное, так. Однако сразу же возникает несколько вопросов. Во-первых, утверждение исследователя противоречит толстовскому. Для Толстого истинность и красота легенды не умалялись ее исторической недоказанностью и даже недостоверностью. Во-вторых, что значит – «не оказалось выхода для творческой фантазии»? Толстой был художником и писал не историческое исследование, где фактическая правда должна быть главным мерилом и законодателем. Толстой, разумеется, всегда сочинял, даже основываясь на реальных событиях. Почему же тогда в случае с Федором Кузмичом писателю было трудно «жить в атмосфере условной»? Что, если не нечто среднее между исторической повестью и житием, должно было получиться, когда сам Толстой говорил, что его «мечта – написать историю Александра Первого с точки зрения Кузмича, как б он ее писал» ⁵. А как рассуждал Толстой о своем герое? «…Он искренно, всей душой хочет быть добрым, нравственным, и всей душой хочет царствовать во что бы то не стало. Показать свойственную всем людям двойственность иногда прямо двух противоположных направлений желаний» (Дневник, 27 декабря 1905 года). Не историчность легенды, а нравственная идея мучила Толстого. Тут мы подходим к тайне повести и к тайне истинности легенды. В конце концов, Жданов тоже констатирует наличие этой тайны и отказывается от окончательного суждения: «Что-то произошло в душевных тайниках писателя, и он остановил работу почти на полуслове» ⁶.

Откроем «Посмертные записки».

То, что претензия на историчность в повести есть, видно сразу. Жданов прав: это немаловажно для Толстого, мы еще попробуем объяснить почему. Где же проявляет себя эта «претензия»? Во-первых, в заглавии. Можно и не упоминать, что повесть не просто повесть, а «записки», – стало быть, прослеживается намек на документальность. Но в контексте русской литературы XIX века, которая просто пестрит вымышленными «записками», ощущение документальности почти стирается. Важнее другое – подзаголовок: «Посмертные записки старца Федора Кузмича, умершего 20 января 1864 года в Сибири, близ Томска на заимке купца Хромова «⁷. Точная хронология, точная география, точная ономастика. Вот это уже действительно заявка на «документальность», ибо сообщается реальность, зафиксированный факт. Никакой субъективности. И дабы ощущение «документальности», объективности не исчезло, Толстой начинает «Посмертные записки» тоже совершенно документально, «по-протокольному». Тут мы должны коснуться композиции повести. В том виде, в котором она до нас дошла, повесть подразделяется на три неравные части. Первая – самая короткая – предисловие «публикатора записок». Вторая – введение Федора Кузмича к основной части записок. Третья – неоконченная основная часть, озаглавленная «Моя жизнь» (дневник с точным указанием места и дат написания).

Итак, вначале Толстой заявляет, что «еще при жизни старца Федора Кузмича» и до сих пор ходили и ходят слухи и строятся предположения о том, что Федор Кузмич есть «не кто иной, как император Александр первый». Слухам этим верили даже в царской семье. Если автор говорит о слухах, то сам он, видимо, им не слишком верит, иначе бы подобрал другое слово. Но, как «добросовестный исследователь», он начинает искать источники этих слухов и представляет читателю известную информацию. В свойственной ему манере Толстой, или «исследователь», начинает перечислять основания для слухов, тем самым превращая их в не просто слухи, а в нечто более серьезное и веское: во-первых… во-вторых – в-третьих… – длинное протокольное предложение с запутанным синтаксисом, с почти канцелярскими по степени своей сухости оборотами.

Обращает на себя внимание причина «в-пятых»: «обстоятельство мало известное», как бы мимоходом, в контексте фразы, бросает Толстой: «…то, что при протоколе описания тела Александра было сказано, что спина сто и ягодицы были багрово-сизо-красные, что никак не могло быть на измененном теле императора». Запомним это «малоизвестное обстоятельство», ибо оно – ключ к поворотному событию в жизни героя, изображенному в повести. Вывод из этого обстоятельства, сделанный Толстым (невыраженный, но явно напрашивающийся), прост: в гробу лежал, если верить версии, наказанный шпицрутенами и умерший от наказания солдат.

М. В. Зызыкин в написанной уже в XX веке книге «Тайны Императора Александра I» замечает: «В конце концов, вопрос о том, кто в гробу, – вопрос второстепенный» ⁸. Для Толстого он был первостепенным.

Перечислив «достоверные» основания для слухов об исчезновении Александра I из Таганрога, а не смерти его там, Толстой так же скрупулезно исследует вопрос об идентичности императора с сибирским старцем.

1. В. А. Жданов, Последние книги Л. Н. Толстого. Замыслы и свершения, М., 1971, с. 27.[↩]
2. Там же, с. 30.[↩][↩]
3. Там же, с. 26.[↩]
4. В. А. Жданов, Последние книги Толстого, с. 28.

   Ср. в «Посмертных записках»: «Брат Николай вступил на престол, сослав в каторгу заговорщиков. Я видел потом в Сибири некоторых из них…»

   [↩]

5. »Литературное наследство», 1979, т. 90, кн. 1. «У Толстого. 1904 – 1910». «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого», с. 383. [↩]
6. В. А. Жданов, Последние книги Толстого, с. 30.[↩]
7. Здесь и далее разрядка в цитатах везде моя. – Д. К.[↩]
8. Проф. М. В. Зызыкин, Тайны Императора Александра I, Buenos-Aires, 1952, с. 234.[↩]