«То грустен он, то весел он…»

Статьями поэта Ст. Куняева и критика Г. Красухина редакция «Вопросов литературы» продолжает рубрику «Произведения, о которых спорят». О Булате Окуджаве – поэте и исполнителе собственных песен – спорят давно и горячо. Трудно сказать, кого у него больше – поклонников или ниспровергателей. Однако, – и это верно подметил в своем выступлении Ст. Куняев, – споры о творчестве Б. Окуджавы не выходили доныне за пределы чисто эмоциональных толкований. Были реплики, отклики, заметки, но анализа не было. Естественно поэтому, что наши авторы стремятся несколько раздвинуть рамки рубрики, – они отталкиваются от последнего сборника стихов В. Окуджавы «Март великодушный» ¹, но разговор ведут более широкий – о творчестве этого поэта в целом.

Точки зрения Ст. Куняева и Г. Красухина радикально противоположны. Истинный ли художник Б. Окуджава – со своим поэтическим голосом, темой, видением мира, либо он нередко, говоря словами Ст. Куняева, поддается «инерции аккомпанемента», делает уступки так называемой песенной поэзии с ее нетребовательностью к поэтическому слову, – так, собственно, может быть сформулирован центральный пункт спора. При этом оппоненты вскрывают реальные достоинства и реальные слабости поэзии Б. Окуджавы. Б. Окуджава – поэт, активно работающий в современной литературе, и, надо думать, трезвый критический анализ его творчества может пригодиться ему в дальнейшей поэтической работе.

Важно отметить еще одно обстоятельство. Песенная поэзия привлекает сейчас внимание самой широкой аудитории читателей и слушателей. Откликаясь на этот общественный интерес, редакция нашего журнала уже проводила дискуссию об этом поэтическом жанре (см. «Вопросы литературы», 1967, N 8), Ст. Куняев и Г. Красухин в своих выступлениях также касаются этого вопроса, так что их спор подчас выходит за границы поэзии одного только Б. Окуджавы и захватывает в свою орбиту более широкие проблемы, существенные для всего нашего современного поэтического развития и нуждающиеся в дальнейшем обсуждении.

 

Пожалуй, самое убедительное место в статье поэта Станислава Куняева – его наблюдение над природой песенной поэзии. Но замечание о лирической бесхарактерности поэта-песенника (так принято именовать стихотворца, чьи тексты без музыкального сопровождения самостоятельного значения не имеют) как раз, на мой взгляд, и неприложимо к Булату Окуджаве. Потому что лирический характер Б. Окуджавы, как мы увидим далее, отличается достаточной конкретностью.

…Булату Окуджаве слишком рано пришлось столкнуться с суровой реальностью.

Через год после начала войны Б. Окуджава ушел на фронт. Ему было восемнадцать лет.

Столкновение с жизнью в дни трудных испытаний оказалось решающим для формирования характера.

Впрочем, лирический характер Б. Окуджавы установился сравнительно поздно. Во всяком случае, первая его книга «Лирика», изданная в Калуге в 1956 году, несла в себе черты стилистического эклектизма. Хотя, справедливости ради, отметим, что в иных ее стихах уже пробивались ростки того стиля, который позднее стал характеризовать поэта Булата Окуджаву. Они пробивались потому, что поэт искал такой формы выражения, которая соответствовала бы его собственному существу.

Такую форму он обрел в «Островах», во второй своей книге. В «Островах» мы впервые встретились с Б. Окуджавой как с поэтом.

Он и в «Марте великодушном» остается настоящим поэтом, хотя в целом последняя его книга оказалась слабее предыдущей (одна из причин этого заключается, по-моему, в том, что далеко не все стихи и – что самое главное – далеко не все лучшие стихи, опубликованные в периодике, включены в нее). С другой стороны, нельзя не отметить раздел «Мои песни», появившийся в новой книге. Мы убедились, что, лишенные мелодии, стихи В. Окуджавы не перестают быть стихами.

Уже в первом стихотворении, давшем название новой книге, угадывается желание поэта ободрить, морально поддержать читателя: «Зачем отчаиваться, мой дорогой? Март намечается великодушный!» И дальше, нарастая от стихотворения к стихотворению, желание это звучит все явственней, все настойчивей и громче, становясь пафосным:

Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, господи, дай же ты каждому, чего у него нет: мудрому дай голову, трусливому дай коня, дай счастливому денег… И не забудь про меня.

И пафос этот имеет конкретную подоплеку: «Когда бы не было надежд – на черта белый свет?»

Последняя цитата – поэтическое формулирование собственного мироощущения, попытка защититься от суровой подчас реальности. Не уход, не бегство, а противопоставление ей моральных ценностей, в ней же самой содержащихся.

В таком противопоставлении следует искать разгадку оптимизма Б. Окуджавы, его жизнелюбия – важнейшей и решающей черты лирического характера поэта. Не бодрячества, потому что оптимизм Б. Окуджавы имеет жесткий, тревожный оттенок:

Ну, давай,

Как в канун годового отчета,

не подумав заняться другим,

мы положим на стол канцелярские счеты

и ударим по струнам тугим.

 

И разлукой, и кровью, и хлебом мякинным,

и победой помянем войну:

пять печальных костяшек налево откинем,

а счастливую – только одну.

 

Все припомним, сочтем и учтем,

и, конечно,

не похожи на сказку и бред,

побегут под рукой

за колечком колечко

цвета радостей наших и бед.

 

Ах, потери, потери, – с кого мы их спросим?

Потому,

разобравшись во всем,

два печальных колечка налево отбросим,

три веселых направо снесем.

 

«Если я не прав в самом главном, если поэзия – место, куда нужно прятаться от жизни, – расскажите мне…», – просит Ст. Куняев.

Б. Окуджава не прячется от жизни, а сопротивляется тому непоэтическому, что замечает в ней.

Грусть, грустная ирония и даже самоирония в стихах Б. Окуджавы – следы этого сопротивления.

Надежда на то, что сопротивление это не бесполезно, как раз и питает жизнелюбие Б. Окуджавы, его оптимизм.

Сопротивление всегда активно. Только констатировать, что жизнь во многом дисгармонична, – не стихия Б. Окуджавы. Он остро ощущает потребность в гармонии и пробивается к ней.

Но при этом он не делает вид, что дисгармонии не существует. Он воспринимает ее существование как яичную трагедию,

«Ах, война, что ж ты сделала, подлая». Напеваете ли вы эту строчку или читаете ее, в ней будет слышаться одна и та же интонация – интонация большого человеческого горя. Вам еще ничего не сказали о повзрослевших до поры и уходящих «за солдатом солдат» арбатских мальчиках, но вы по непривычной зловещей тишине городских улиц («стали тихими наши дворы») почувствовали пустоту и неприкаянность, обесцененность жизни без этих ребят. А почувствовав это, вы ощутите и противоестественность их гибели: «До свидания, мальчики! Мальчики, постарайтесь вернуться назад».

Смерть в стихах Б. Окуджавы всегда кричаще противоестественна.

Он, фронтовик, сумел сохранить в себе убежденность, что все хорошее должно жить вечно.

Он так и пишет в стихотворении о погибшем на войне Леньке Королеве:

все мне чудится, что вот за ближайшим поворотом

Короля повстречаю опять.

Потому что на войне, хоть и правда стреляют,

не для Леньки сырая земля.

Потому что (виноват), но я Москвы не представляю

без такого, как он, короля.

(Есенинская строфа, начинающаяся словами «чтоб за все за грехи мои тяжкие…», которую Ст. Куняев приводит в своей статье, хороша, что и говорить. Но она написана человеком другой судьбы, другого мироощущения, другого жизненного и душевного опыта. Иначе говоря, другим поэтом.

Поэтом-классиком? Ну и что из этого? Разве современный поэт обязан выражать чужие, добытые чужим опытом, а не свои собственные представления о мире? К чему уподоблять цитаты из классиков неким мировым стандартам? Ведь это значит заведомо обеднять поэзию.)

Много печального в стихах Б. Окуджавы. Так много, что нужно было, очевидно, и впрямь обладать жизнелюбивой, темпераментной, эмоциональной натурой, чтобы не стать трагическим поэтом.

Булат Окуджава не стал трагическим поэтом. Это ведь, в конце концов, о себе написано:

Был король, как король, всемогущ. И если другу

станет худо и вообще не повезет,

он протянет ему свою царственную руку,

свою верную руку, и спасет.

 

О себе. И вот эти строки не о Москве только, – поэт прямо говорит об этом:

Ах, этот город, он такой, похожий на меня…

Похожий по характеру, по темпераменту, по высокому и честному отношению к жизни:

Мой город носит высший чин и звание Москвы,

Но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.

 

Сравните с этим царственную и верную руку помощи попавшему в беду человеку, и вы поймете, что ответственные и значительные слова, формулирующие главную схожесть, звучат без всякой фальши:

То грустен он, то весел он, но он всегда высок…

Этим в мире поэзии Б, Окуджавы на лирического героя похожи все города:

О, вовсе не ради парада, не ради награды,

а просто для нас,

выходящих с зарей из ворот,

гремят барабаны гранита,

кларнеты ограды

свистят менуэты…

И улица Росси поет!

 («Ленинградская музыка»)

 

И долго, как над нардами сутулясь,

он будет сам,

пока ему с руки,

распутывать хитросплетенья улиц

и душных переулков узелки.

И вот тогда (сто раз увидев это)

о, может быть, и сам я стану вновь

сентиментален,

как его рассветы,

и откровенен,

как его любовь.

 («Тбилиси»)

Б. Окуджаву называют городским поэтом. Это верно. Можно было бы сузить понятие города до городской улицы и назвать Б. Окуджаву певцом Арбата. И это тоже будет верно, вопреки иронической улыбке Ст. Куняева по поводу арбатского переулка – Сивцева Вражка. Верно потому хотя бы, что такие заявления поэта, как «уже не найти человека, кто не понял бы вдруг на заре, что погода двадцатого века началась на арбатском дворе» или «дороги окраинные сливаются все и к Арбату, представьте, ведут», – вовсе не выглядят пустой абстракцией в поэзии Б. Окуджавы, где события частенько разворачиваются на арбатском дворе.

Но бог с ней, с иронией. Важнее другое. Имея в виду абстрактный «любимый город» из популярной некогда песни, Ст. Куняев пишет: «Он (Б. Окуджава. – Г. К.) сузил понятие «любимого города»… Но суть дела от этого не изменилась…» Это принципиально неверно. Б. Окуджаве ничего сужать не приходилось, его поэзия попросту не приемлет абстракций.

Потому что его поэзия глубоко личная.

Его отношение к миру такое же личное, как отношение к миру ребенка, характерное восприятие жизни которого укладывается в две формулы: «я и мир» и «я и человечество».

У детей это не абстрактные понятия.

Проходит время, человек подрастает, границы его представлений о действительности постепенно раздвигаются. Понятие «мир» перестает быть адекватным понятиям «двор», «улица», «город». И понятие «человечество» не исчерпывается больше родственниками и знакомыми.

Став взрослыми, мы утрачиваем в себе и детскую непосредственность (черту, абсолютно непригодную для самоутверждения в мире взрослых), и детскую любознательность (учены уже, сыты по горло), и детскую готовность немедленно приняться за любое дело (нам-то она ни к чему: все равно всех дел не переделаешь), и детскую отзывчивость, бескорыстную жажду добра.

Мир раздвинулся до чрезвычайности, но «твоим», как некогда были «твоими» двор или улица, этот мир никогда уже не будет.

Это очень большая редкость, когда взрослый человек сохраняет в себе не слишком практичные черты детского восприятия.

Конечно, всякое сравнение условно, и мироощущение ребенка вовсе не равнозначно мироощущению поэта Булата Окуджавы. Я говорю только о личном отношении Б. Окуджавы к миру, том самом отношении, которое он шутливо сформулировал еще в «Островах»: «Наверно, земле – ну никак без меня – в обнимку со мною вращается».

Б. Окуджава живет в мире – как на Арбате, и относится к миру, как к Арбату: очень лично.

Арбат – не просто название улицы в стихах Б. Окуджавы, не для достоверности или живого слова присутствует он в его поэзии. Арбат – детство поэта. Война – его юность. Булат Окуджава вступил в войну с той суммой нравственных критериев, которые были выработаны в детстве. Высоких нравственных критериев, – мы убедились в этом, познакомившись с моральными принципами Леньки Королева и других товарищей детства поэта, – арбатских ребят. Арбат, таким образом, стал для Б.

1. «Советский писатель», М. 1967. [↩]